Боль сквозь года
Пыльная дорога к границе осталась позади. На рассвете небо было окрашено в блекло-розовые и лавандовые тона, и каждый луч солнца казался не ласковым — нет, не теплым утешением, а тяжёлым напоминанием о том, что всё позади. О том, кого она оставила в этой пыли, под этим небом.
Люциан. Его тело было завёрнуто в её старый плащ, руки сложены на груди. Сесилия везла его на телеге, запряжённой единственной уцелевшей лошадью. Лошадь шла медленно, будто чувствовала тяжесть груза — не физическую, а ту, что опускалась на плечи Сесилии с каждым шагом.
Граница была незаметной — просто дорога, просто поворот. Но Сесилия ощутила, как изменилась атмосфера. Словно сам воздух стал другим — тише, свободнее, чище. Она пересекла её, не оглядываясь. Не смея. За спиной осталась Альтерамия, страна боли, утрат и предательства.
Перед ней лежала Эстрелия.
***
Небольшая деревушка в холмах юго-западной Эстрелии, утопающая в цветущих кустах и виноградниках, называлась Тарвелин. Её жители были простыми людьми — крестьянами, ремесленниками, торговцами. Деревня жила неторопливо, как будто само время здесь плыло в своём ритме, не подчиняясь царям и войнам.
Сесилия сняла маленький домик на окраине — покосившийся, обвитый плющом, с садом, заросшим шиповником и травами. Её попросили имя — она сказала: Веяна Мирис. Это имя не значило ничего, и в этом была его сила. Она больше не была Сесилией Ванберг. Ванберги умерли. Как и она, в тот день.
Первым делом она вырыла могилу. В роще, чуть в стороне от деревни, среди старых дубов и ольхи. Там, где воздух был влажным от речки, а свет пробивался сквозь листву так, словно сам лес благословлял её прощание. Она положила Люциана туда — аккуратно, нежно, словно он всё ещё чувствовал её прикосновения.
На надгробии она написала всего три слова:
"Люциан Де Валкур. Любовь моя."
И осталась на коленях рядом, пока не стемнело.
***
Жизнь в Тарвелине была простой. Она помогала соседке Грете с огородом, носила воду из колодца старому Марто, иногда продавала целебные травы и настойки на рынке. Люди любили Веяну. Она была доброй, тихой, немного странной — да, с её бледной кожей и странным акцентом, но полезной и честной.
Никто не спрашивал о прошлом. В Эстрелии у каждого было своё прошлое, и не все желали делиться им. Здесь не было королей. Только старейшины, советы, кланы. Закон держался на уважении, а не страхе.
Но каждую ночь, как только солнце исчезало за холмами, Веяна закрывала ставни, разжигала камин и садилась у него одна. Там, в темноте, начинались её настоящие часы. Часы памяти.
Она вспоминала его — его голос, его руки, как он гладил её волосы, как называл её «моя Сесилия», после интимной близости. Вспоминала, как он смотрел на неё. Как смеялся. Как защищал её. Как умирал.
Её подушка была мокрой каждую ночь.
Время шло. Прошли годы.
Сесилия, а точнее, Веяна, оставалась прежней — её кожа была всё такой же фарфоровой, её глаза не теряли цвета, тело не старело. Люди начинали замечать это. Кто-то шептался. Кто-то строил догадки.
И тогда она собирала вещи и уезжала.
Так было в Тарвелине. Потом в Делвиане — городе, окружённом каштановыми лесами. Затем в Ормбелле, на побережье. Она меняла имена: Элия, Ренэ, Лис. Сначала её боль была живой, открытой раной. Со временем она стала шрамом, но никуда не делась. Просто научилась молчать.
Каждое новое место — новый сад, новые соседи, новые звуки и запахи. Но тени прошлого преследовали её. Она жила, не старея, прячась, ускользая. Она не вступала в близкие связи. Не влюблялась. Ни разу.
Иногда она ловила себя на том, что смотрит на юношу с светлыми волосами и ищет в нём Люциана. Или слышит голос и замирает — будто он вернулся, жив, рядом. Но нет. Это был только ветер.
Она вела дневники. Целые стопки тетрадей — о нём, о себе, о том, что они не успели. Каждый лист был пронизан любовью и болью. Иногда она их сжигала. Иногда хранила.
***
Однажды, в одну особенно тихую весеннюю ночь, когда сирень под её окном цвела особенно сильно, она сидела на крыльце дома в деревне Солле, куда переехала вновь.
И ей вдруг стало по-настоящему одиноко.
Не больно — нет. Боль прошла. Но в груди зияла пустота. Словно весь её путь, вся жизнь после Люциана — это было не продолжение, а просто эхо той любви, что осталась в том закатном дне, на границе Альтерамии.
Сесилия вздохнула и закрыла глаза. Перед ней вновь возник его образ — живой, тёплый, с растрёпанными волосами, в рыцарских доспехах и с той самой улыбкой, от которой у неё всегда перехватывало дыхание.
— Я скучаю, — прошептала она. — Ты ведь помнишь?
Тишина.
А потом — лёгкий ветер, коснувшийся её щеки, как рука. Как его рука.
***
Каждую весну она сажала новый цветок у его могилы. Каждый год — разный. И каждый год говорила ему, как прошёл год.
— Сегодня я нашла редкую траву, которую ты бы точно назвал "сорняком". Я снова переселилась. Меня зовут теперь Илара. Глупое имя, правда? Но ты бы посмеялся.
Она говорила с ним, как будто он всё ещё рядом. Может, и был.
***
2030 год. Город Кассарис, Федеративная Республика Меолиния.
Высокий стеклянный небоскрёб отражал закатное небо — охристо-золотое, пылающее на границе дня и ночи. Где-то вверху, почти на самом краю неба, был её пентхаус. Просторный, с панорамными окнами, через которые можно было видеть город, сверкающий миллионами огней. Он напоминал ей звёздное небо — живое, шумное, полное жизни и судьб.
Лорайн Эстреа стояла у окна, с чашкой чёрного чая в руке. Её длинные волосы были аккуратно заплетены в низкий пучок, лицо — безупречно спокойное, кожа по-прежнему была белоснежной, словно фарфор. Но никто не догадывался, что за этой безупречностью скрываются века.
Она прожила более ста лет. Больше не Сесилия Ванберг. Теперь она — Лорайн Эстреа, всемирно признанный врач-хирург, которую называли "чудо-женщиной", "ангелом медицины", "воплощением света". Её имя знали в Азии, Америке, Африке, на забытых островах и в клиниках Европы. Её пациенты прилетали из всех уголков планеты, надеясь на чудо — и чудо происходило.
Но никто не знал, как именно.
Её дар, дар исцеления, с годами стал не просто сильнее — он превратился в совершенство. Она могла проводить сложнейшие операции без следов. Она вытягивала людей с того света. Её руки чувствовали, где живёт боль, и вытаскивали её, не разрушая организм. Она лечила детей, стариков, знаменитостей, даже преступников — не делая различий. Потому что научилась за эти сто лет самому главному: все люди одинаково хрупки.
Когда мир изменился, когда в 2020-х человечество стало более занятым собой, когда каждый стал важнее, чем сосед — странным образом это спасло Лорайн. Людям стало всё равно, кто ты: маг, инопланетянин, оборотень или вампир. Главное — можешь ли ты помочь? Если да — значит, тебе здесь место.
Лорайн не скрывала себя с паранойей. Она просто жила — незаметно, тихо, точно следуя своим внутренним правилам. Она получила медицинское образование в Цирконском университете, стала работать в городской клинике, спасла несколько влиятельных фигур — и имя её засияло. Она основала свою больницу "Медицинская Клиника Эстреа", а позже — построила себе этот пентхаус на 73-м этаже.
Теперь она была легендой.
Но по ночам...
По ночам Лорайн плакала.
Она ложилась в постель — большая, чистая, одинокая — и укрывалась тёплым пледом. Закрывала глаза и вспоминала. Его голос. Его руки. Его запах. Улыбку. И боль — ту, что разорвала её тогда, на границе Эстрелии. Образ Люциана, стоящего с мечом, сражающегося до последнего, вонзающийся клинок в его грудь. Его последние слова. Его мёртвое тело в её руках.
Его могила, которую она захоронила в Эстрелии, исчезла в последующей войне. Страна изменилась. Старые леса сгорели. Города были разрушены. И когда она вернулась спустя годы, пытаясь найти то место — она нашла лишь пепел и камни.
Теперь он жил только в её памяти.
Лорайн сняла халат и направилась в домашний кабинет. Там, за стеклянной дверью, находился её алтарь. В углу стояла старая, потёртая шкатулка. Внутри — его перчатка, кусочек его меча, и обрывок его письма, которое он когда-то написал ей, спрятав в дорожной сумке.
"Ты — не чудовище, Сесилия. Ты — свет, каким бы мрачным ни был твой путь."
Она читала его слова снова и снова. Каждый раз — будто впервые.
День прошёл насыщенно: она провела сложную операцию на сердце, участвовала в видеоконференции с учёными из Японии, приняла пару пациентов из-за границы. Её график был расписан на месяцы вперёд. Но это не отвлекало от одиночества.
Иногда, по ночам, она выходила на крышу пентхауса. Поднимала глаза к звёздам.
— Если бы ты знал... — шептала она. — Я жила бы с тобой даже в шалаше. Даже без пентхауса. Даже без имени. Только с тобой...
И мир не знал, как одна женщина, которая могла исцелять смертельные болезни, не могла исцелить собственное сердце.
Она перепробовала сотни имён, но всё равно оставалась одной и той же — той, что когда-то стояла в луже крови, крича от боли, не веря, что свет в её жизни потух навсегда.
Соседи знали Лорайн как добрую и воспитанную женщину. Сдержанную. Великодушную. Её охранники уважали её молчаливую силу. Её пациенты писали стихи, песни, благодарственные письма. А она — принимала всё с лёгкой улыбкой. Но никого не подпускала ближе, чем на расстояние руки.
У неё были всё — слава, деньги, уважение.
И не было ничего — сердца, в котором когда-то жил он.
Она избегала фотографий, старых песен, мест, где влюблённые целовались. Она не могла смотреть фильмы, где герои умирали ради любви — это разрывало её изнутри.
Но несмотря на всё, она продолжала жить. Потому что так велел он.
«Живи ради нас обоих...» — так сказал он тогда. И она живёт.
Она лечит. Помогает. Строит. Сохраняет.
Живёт — ради него.