Я - справедливость

В тесном коридоре полицейского участка стояли потёртые деревянные скамьи, с раннего утра перешедшие в руки фабричных служащих, облачённых в простые, мятые после бессонной ночи форменные костюмы. Рабочий люд заполонил отделение от входной двери до запертых кабинетов с медными номерами на чёрных глянцевых табличках и теперь гудел на все лады, словно дурно слаженный оркестр.

Когда водворённые на стене близ входа часы тяжёлым боем возвещали о том, что минула четверть часа, крашеные двустворчатые двери одного из кабинетов открывались, из них выкатывался черноусый, похожий на таракана человечек и возвещал:

– Следующий, пожалуйста!

Голос его тонул в вездесущем непрекращающемся говоре, хотя выкрикивал приглашение человечек громко и чеканил слова с тем намерением, чтобы и глухого заставить слышать. Человечка с тараканьими усами слушались, и под его чутким руководством в приотворённые двери освещённого зелёными лампами кабинета протискивались всё новые представители рабочего класса, а навстречу им выползали измученные коллеги и собратья по несчастью, успевшие пройти все круги Ада прежде прочих.

Вверенные следователям подчинённые с озабоченным видом мерили шагами коридоры участка, перенося с места на место то кипы бумаг, то недописанные рапорты, то наполненные наполовину чем-то тёмным кружки: до краёв никогда не доливали, чтобы драгоценная субстанция не расплескалась по дороге. Сами следователи корпели на дознании, перечитывали украдкой свидетельские показания, выведенные химическим карандашом на дешёвой бумаге, курили и взывали к небесным силам. Многие из них уделяли в последнее время сну лишь незначительный крохи суточного отреза, тогда как иные вовсе не добирались до постели, снедаемые насущными вопросами, завладевшими на первых порах умами крупных чинов и от них, будто заразная хворь, передавшимися беспокойным возбуждением мелким служащим.

Тогда ещё по Друиду не прокатилась страшная весть о том, что стряслось на химическом предприятии без малого сутки назад, а неопределённые толки о поднявших голову «зелёных» и таинственной аварии в фабричном цеху изжили сами себя и стали достоянием дня ушедшего. А закатившиеся дни, как известно, уходят безвозвратно, даже если ещё вчера они служили сценой и временем действа, оставляющего зарубки в памяти не людей, но поколений.

Зачастую служба в полиции – дело крайне неблагодарное, и теперь эта печальная истина приобрела вес и в глазах тех, кто прежде умел не замечать её проявлений. Фабричные рабочие и персонал, лавиной валившие в отделения, путаные, нередко лишённые смысла показания, мероприятия по устранению последствий катастрофы, к котором привлекли измерявшееся огромными цифрами число гражданских, штабных и военных, – действовали удручающе на всех, кто не покинул отделение в этот страшный час, и затягивали в свои пучины, будто трясина.

Горожан от паники оберегало, нежно укрывая их своим крылом, незнание. Доведи власти неприглядную правду до их умов, великое переселение народов было бы неизбежно. Но жители Друида если и догадывались о чём-то, то весьма смутно, недоверчиво поглядывали на смастерённые на быструю руку заборы да обозначившие границу закрытых кварталов пёстрые ленты и досадливо покачивали головами. Но делали они это не потому, что боялись утечки химических реактивов, оказывающих тлетворное влияние на организм, а потому, что им приходилось делать крюк, чтобы достичь родной конторы, или искать замену любимому ресторану. Горожан терзали перипетии масштаба совершенного иного, нежели полицию и армию. И в этом состояли их спасение и беда.

А через освещённый зелёными лампами кабинет между тем струились бесконечные потоки добродетельных служителей цеха, на чьих глазах – вернее, в чьём присутствии, поскольку истинные свидетели грозного происшествия едва ли оставались в достаточной степени живыми для того, чтобы бывать в полицейских участках, – произошёл взрыв.

В распоряжении стражей данные имелись, к несчастью, обрывочные, не позволявшие с точностью до секунды и малейшего жеста сотрудника завода воссоздать картину рокового дня. Удалось, однако, установить, что взрыв произошёл тогда, когда жизнь в городе пребывала на пике перед тем, как закатиться и потухнуть на ночь. Было это между пятью и семью часами вечера, когда колокола далёкого собора уже успели огласить перезвоном плотный воздух, а владельцы магазинов ещё не успели уйти на покой.

Прочими сведениями, не подозревая того, обладали лишь рабочие с завода, счастливо избежавшие гибели, да жители близлежащих кварталов, чей намётанный глаз неизменно выхватывал в толпе новые лица, периодически объявлявшиеся у стен стратегически важного объекта.

– В какие часы проводится проверка помещений и оборудования на предмет наличия неисправностей или поломок? – вопрошал следователь по фамилии Инго, всем корпус клонясь вперёд, дабы во всех подробностях рассмотреть сморщенное, как печёное яблоко, лицо свидетеля.

– Все помещения завода обходят перед открытием предприятия, то есть в шесть часов утра, и по окончании работ, то есть в восемь часов вечера. Но проверка цехов осуществляется и в течение дня с промежутками в два часа, – старательно отвечал свидетель, стараясь глядеть не на следователя и не на инспектора, примостившегося неподалёку, а на находившийся за их спинами массивный шкаф, бросавшийся в глаза поистине замечательным количеством маленьких ящичков с нанесёнными на них вырезанными или отлитыми из металла символами.

– Иными словами, между пятью и семью часами вечера должен был быть совершён единственный обход? В шесть часов вечера? – уточнил следователь, мысленно произведя соответствующие вычисления. – И к тому времени оборудование признали исправным, из-за чего цех и продолжал работать в штатном режиме?

– Именно так, – поспешил заверить господина Инго допрашиваемый, теребя в пальцах длинный рукав рубашки. – Если бы проверка выявила технические сбои... – он передёрнул плечами, не то не зная, как лучше объяснить механизм функционирования завода, не то находя вывод слишком очевидным. – Тогда производственные процессы были бы немедленно остановлены. В самом деле, ведь мы имеем дело с веществами, утечка которых... сами понимаете... Осторожность не бывает излишней.

– Мог ли кто-либо из сотрудников фабрики иметь намерение вывести из строя оборудование?

– Боги! – всплеснул руками свидетель, и глаза его выкатились из орбит. – Зачем же это? Разве только жить кому надоело!

– Может, кто-то желал причинить предприятию урон? Или надеялся бросить тень на конкурента? – пустился в новую атаку господин Инго. Но брови допрашиваемого взметнулись, и он, смешно дёрнув ртом, с искренним недоумением спросил:

– Какую пользу можно извлечь из взрыва? Он едва не отправил на тот свет весь завод!

Возразить следователю было нечего. Если некто и намеревался столь изощрённым способ добиться для себя определённых выгод и преимуществ, затея его, очевидно, вышла из-под контроля и обернулась для авантюриста если не гибелью или увечьем, то крахом воздушных замков.

– Ведутся ли на предприятии записи, содержащие сведения о работниках и иных лицах, его посещавших? – осведомлялся господин Инго уже у другого свидетеля, блестевшего в свете ламп лысиной человека лет пятидесяти, на чьи острые плечи на заводе была возложена обязанности вести всевозможные бумаги и документацию.

– Да, – сообщил этот человек. Его гнутый орлиный нос не вязался с маленькими, светло-голубыми, с детским выражением глазами. – Каждый, кто желает попасть на завод, должен пройти через вахту, где его номер, если речь идёт о сотруднике, или полное имя, если дело связано с визитёром иного свойства, заносят в журнал.

– Возможно ли достать эти записи теперь? – поинтересовался следователь и бросил на инспектора, подобного каменному изваянию, стремительный взгляд: тот готов был в случае необходимости сорваться с места и кинуться исполнять новое поручение. Но пока поручений не было, и инспектор терпеливого ждал своего часа, делая в раскрытом блокноте заметки химическим карандашом.

– Полагаю, лишь при большой удаче, – ответил ведающий заводскими бумагами, и вежливая улыбка – мол, мы-то с Вами представляем реальное положение вещей – на мгновение озарила его лицо. – Когда прозвучал взрыв, спасать имущество было уже поздно. Теперь здание обрушилось, а квартал окружён. Едва ли найдётся доброволец, готовый искать под руинами архив.

Глаза допрашиваемого были скорбны, но губы по-прежнему складывались в почтительную усталую улыбку.

– Вы уверены, что никто не решился бы проникнуть на завод вскоре после взрыва?

– Служащих и полицию загнали в его стены без их согласия, не так ли?

– Я имею в виду посторонних лиц. Может, кто-нибудь из сотрудников предприятия, во время трагедии отсутствовавших на месте происшествия? Или вор, решивший воспользоваться чужим несчастьем в целях собственного обогащения?

– Понимаю, – кивнул свидетель. – Нет, сомневаюсь, будто кто-то отправился бы на смерть по собственной воле. Да и какие богатства можно обнаружить на химическом заводе? Грабителей куда больше заинтересовала бы суета вокруг здания банка или ювелирного салона.

– Вы говорите, что никто не стал бы приближаться к заводу после произошедшего по причине опасений за собственную жизнь. Но знаете ли Вы, что лишь малой доле горожан ведомы последствия, которые способно повлечь пребывание на месте взрыва?

Свидетель на мгновение задумался, и лоб его пошёл морщинами, как потревоженная порывом ветра озёрная рябь. Осознание отразилось в его глазах, и он вновь неторопливо кивнул.

– В таком случае, полагаю, длинные носы в сопровождении ловких рук найдутся всегда. Но подходы к заводу перекрыты. За последние сутки там могли побывать лишь те, кто был брошен на ликвидацию последствий трагедии. Но, – тут голос бывшего покровителя документации сделался тихим и вкрадчивым, будто его обладатель собирался доверить следователю одну из величайших в мире тайн, а лицо приняло трагическое выражение, свойственное людям, искренне верящим в ценность сообщаемых ими лично сведений и желающим уверить в справедливости этого убеждения собеседника, – ходят слухи, будто "зелёные" создали обширную сеть и их сообщники неусыпно следят за всем, что происходит в городе. Да и те, кому нужно было проникнуть к фабрике, сделали это ещё до того, как туда нагрянули поднятые на ноги службы. У них своя система сообщения.

– Кто, на Ваш взгляд, мог организовать взрыв?

– Кто? Не знаю... Может, действительно "зелёные". Эта мысль витает в воздухе вместе с вредоносными испарениями... Они не чураются широких жестов.

– Вы не допускаете мысли, будто причиной взрыва мог стать... скажем, обычный сумасшедший? Или внезапно вышедшая из строя аппаратура?

– Наличие проблем технического характера исключено. Оборудование на заводе проверялось регулярно. Опасность производства делала халатность непозволительной роскошью. Сумасшедший? Едва ли. Как я уже говорил, первого встречного не пропустили бы на предприятие. Я бы скорее признал, что подстроил взрыв один из служащих или посетителей, бывавших на заводе еженедельно, но вероятность этого столь мала...

– Это Ваше личное мнение?

Свидетель растерялся и недоуменно моргнул.

– Если Вы намекаете на то, что директор пытался внушить нам правильные мысли, Вы глубоко заблуждаетесь, – холодно сообщил он. – Разумеется, я поделился с Вами тем, что пришло мне на ум. Я даже не знаю, какую позицию занимают мои коллеги. Мы не имели возможности переговорить с тех пор, как началось следствие по делу.

Господин Инго скупо благодарил вызванных в участок рабочих за сотрудничество и принимался вести беседу с терпеливо дожидавшимися аудиенции в коридоре служащими завода. И, пока он был поглощён праведными трудами, в углу кабинета, за кругом света, отбрасываемого зелёными лампами, у заставленных папками и книгами шкафов, пристально наблюдал за процедурой ведения допроса некий субъект, делавший, как и чинно восседавший близ следовательского кресла инспектор, краткие заметки в аккуратной записной книжке. Он не принимал непосредственного участия в ведении беседы, но, если что-либо вызывало у него интерес, вырывал из записной книжки листок с помеченным на нём вопросом, и тогда следователь, пробежавшись по тактично поданной бумажке глазами, порой использовал в разговоре предложенные реплики. И человек, пристроившийся в углу, немигающим взглядом изучал очередного свидетеля, выслушивал пояснения, которых ждал, и возвращался к ведению записей. Они были бедны словами, и имели смысл, вероятно, исключительно в глазах своего автора: лаконичность этих заметок была доведена до совершенства, и обрывочность фраз с великим множеством сокращённых слов, которыми те пестрели, делали их крайне неподходящим объектом для изъятия сторонними лицами заключённых в записях сведений.

Трагедия, приключившаяся на фабрике, не вписывалась в отведённые частному противостоянию рамки, и Януса с того самого мгновения, как в участок поступили тревожные вести, терзала единственная мысль: его оппонент перешёл запретную черту. Не ту черту, за которой кончались владения закона, – для того, чтобы покинуть отведённую выстроенному по его правилам социуму территорию, не требовалось прилагать значительных усилий. Но речь шла о границе предельно чёткой; о границе, за которой не существовало ни личности, ни уважения, ни сочувствия, ни каких-либо сильных чувств.

Взрыв организовал тот, кто желал стереть с лица земли грязное пятно, отравлявшее существование преступника и того, кому покровительствовал преступник. А взять под своё крыло он вознамерился мародёров, не просивших о поддержке сомнительного свойства, и убрать со своего пути намеревался объявившуюся в полицейском бюро находку, мелькавшую непозволительно часто на первых полосах газет.

Пирамида скрупулёзно сложенных фактов многие дни назад увенчалась логическим умозаключением: Янус находился под угрозой нападение круглые сутки. Продуманная до мелочей провокация, пустившая корни глубоко и высоко вознесшая ветви, по природе своей обязана была подвергнуться пристальному вниманию со стороны субъекта, ради которого затевалась. И преступник – этот безымянный ублюдок, очевидно, получивший достойное образование, взращенный заботливо и кропотливо, будто нежный цветок, не терпящий нужды, обладающий изысканным гардеробом и тонкими белыми пальцами, не знавшими грубой работы, – не замедлил ответить на брошенный ему вызов. Но как же он... беспринципное существо, поставившее всё своё состояние вкупе с чужим наследством на одну карту... как он осмелился нанести в самое сердце удар целому городу? Целой... стране?

Мог ли Янус предположить, что его противник, мнящий себя верным товарищем, не погнушается замарать холёные руки кровью тех, кто не имел касательства к его идеалам и убеждениям, целям и ценностям? Да, мог. И он действительно предполагал – иначе не существовало бы резона для возложения на плечи Феликса почётной роли дублёра героя безыскусной пьесы.

Но во власти ли Януса было предотвратить катастрофу столь страшную и простую, что горожане не боялись её прихода, привыкнув считать защитником, другом, рутиной пригретую под тёплым боком бывшей столицы угрозу? Нет. Угловатое, слепое слово, голое и мелкое, словно песчинка, резало глаза, и всё же именно теперь оно было уместно, ясно и правдиво, как никогда прежде.

Разве в его силах было установить охрану в каждом из общественных учреждений, следить за ними денно и нощно – сутками, неделями, месяцами? На момент взрыва Янус приписывал самозваному благодетелю мародёров единственное крупное преступление и склонен был подозревать за ним не менее дюжины проступков мелкого калибра. Очевидно, настоящая мишень полиции, официально пока не определённая, тщательнейшим образом избегала параллелей и повторений, но при этом столь же старательно избегала импровизации. Об этом красноречиво свидетельствовало убийство Люкса, совершённое с пафосом и размахом, но требовавшее значительной сноровки и замысловатых подготовительных операций.

Враг готов был напасть с любой стороны, и безграничная его фантазия ограничивалась единственным принципом: он всегда действовал наверняка. Люкс не мог ускользнуть от нависшего над ним меча лжеправосудия. И, посети Янус завод в тот злосчастный день, как того требовали обстоятельства, судьба его была бы решена. Излишняя бдительность в грязной игре – его единственная союзница.

Был ли Янус опечален тем, что удар противника, предназначавшийся ему, обрушился на голову давнего оппонента и ставшего ненадёжным соратника? О, он бы безбожно солгал, если бы признал, что раскаивался в том, что внёс плату за переправу Войны по соединяющей миры реке на поля загробного царства. Но простить себе и преступнику, опекавшему мародёров, гибель гражданских лиц он не мог. Этот человек был страшен тем, что не знал меры в своих благородных порывах. Имел ли он право поставить на разные чаши весов жизни до недавних пор безвестного детектива-консультанта и десятков как прежде, так и ныне безликих горожан и тем самым уравновесить их? Имел ли он право подписать смертный приговор людям, которым не было дела ни до мародёров, ни до порождений его извращённого ума? О, небесные силы, кем возомнил себя этот чудак?! Последователем чужим идеи? Проповедником собственной религии? Легендарным спасителем?.. Безжалостным палачом?

Нет. Нет, этот выродок не заслуживал громких титулов и не удостоится их никогда, даже если имя его прогремит на весь мир.

Янусу уже пришлось изрядно потрудиться, чтобы помочь верно расставить приоритеты бесславному герою, находившему эгоизм и самоотречение понятиями не только синонимичными, но и взаимозаменяемыми. Он привлёк к своей персоне внимание, которого жаждал. Быть может, вина за взрыв на заводе лежала и на его плечах? Янус пошёл ва-банк, и аноним, оборвавший жизнь не одного человека, чьё существование представляло опасность для мародёров, не замедлил сделать свой ход. Он тоже поставил всё на карту. И кто же из них... проиграл?

Трагическим событиям на предприятии суждено было стать рычагом, способным запустить сложный механизм вычисления преступника. То, что произошло несколько суток назад, ещё не подверглось тлению, не потрескалось и не поблёкло. Картина произошедшего была богата деталями настолько, что многих из них не улавливал человеческий глаз. Именно их следовало обнаружить в кратчайшие сроки, сколь бы невинными или отвратительными они ни казались. Чем быстрее бежало время, чем сильнее погружался в именуемую прошлым трясину, от которой нет спасенья, день взрыва, тем стремительнее обесценивались сведения, очутившиеся в руках полиции. Малейшее промедление может загубить расследование на корню, а этого никак нельзя допустить. Только не теперь, когда границы дозволенного пересечены. Кем бы ни являлся оппонент Януса, речь шла не о межличностном конфликте и не о благе мародёров, чьи интересы изначально блюл их глава, с того мгновения, как помещения завода охватил пожар, а ядовитое облако накрыло прилегавшие к злополучному предприятию кварталы. Происшествие подобного масштаба было дерзкой, провокационной выходкой, которая, по мнению преступника, должна была, очевидно, укрепить его авторитет в глазах общества и стать первым и последним серьёзным предупреждением тем, кто намеревался вести с ним или с мародёрами открытую борьбу.

Это был грязный, низкий поступок; грубая работа, не знающая тонкостей и деликатности. Призвать к ответу того, кто ответственен за неё, было не делом чести – поскольку речь не могла более идти о чём-либо столь личном, отвлечённом, – но необходимостью.

Янусу не давала покоя мысль о том, с какой лёгкостью кто-то отважился совершить роковой шаг, который он сам находил неприемлемым и на который не позволил бы себе пойти и тогда, когда не существовало бы иного выхода из ловушки, созданной враждебно настроенным народом. И осознание того, что между ним и его противником лежала бездонная пропасть, разделившая их и навеки оставившая по разные стороны баррикад, разжигало в груди Януса смутно знакомое чувство, причудливо переплетавшееся с хладнокровно обозначенной целью. Понимание того, что виновник взрыва, прогремевшего на химическом заводе, вскорости сгинет навсегда, было столь же ясным, сколь и естественным.

Чёрт возьми, подделке – искажённой копии – и оригиналу не место в одном городе, в одной стране, на одной земле!

Тот, кто не чурается широких жестов, не пройдя по тому тернистому пути, что учит беречь ресурсы, расходуемые нерационально чванливым человеком, держать на цепи чувство справедливости, несущее, будучи бесконтрольным, лишь вред остро ощущающему его. Мародёры обзавелись достойным уважения числом шрамов на собственной шкуре, прежде чем позволили себе нанести ущерб чужой. Размах вошёл в привычку не вдруг и не сразу. Самодур, подкармливающий незаслуженными успехами самолюбие, не смеет посягнуть на рубежи, отвоёванные с болью, со скрипом, с рыданьями и кровью. Единственный дар, которого он достоин, – прозрение. И таинство его принятия состоится лишь тогда, когда виновник торжества сделается узником собственной иллюзии.

***

Когда мародёры начали сознавать себя централизованной силой, пусть пока слабой, неоперившейся, неполноценной, они не покушались на чужие жизни, потому что не признавали за собой права совершать убийства. Они регулярно отсылали письма, призванные скомпрометировать нечистых на руку горожан, но с тех пор, как против них самих возбудили дело, анонимные послания перестали ложиться по утрам на стол офицеров полиции. Они отправлялись прямиком в ящики "овечек", под чьими личинами скрывались гнилые души и предосудительные привычки. Некоторые из них сознавались, каялись в грехах сами, не стерпев мук совести и напора тех, кто был посвящён в их неприглядные тайны; другие же были... материалом не столь податливым, чёрствым. Их приходилось подводить к признанию окольными путями. Это занятие не принадлежало к числу простых, но новоиспечённые мародёры отказывались сдаваться. Улики, собираемые ими, стали неопровержимыми, слова их – острыми, как мечи.

Юные авантюристы не гнушались самой неблагодарной работой, если она приближала их к заветной цели, но никогда не преступали границ дозволенного, отчётливо сознавая: сделай они это, мосты окажутся сожжены. Возврата к отправной точке не будет. И всё же избранный ими тернистый путь неизбежно должен был привести однажды к событию, которого они страшились, которое пытались всеми силами отсрочить – зная, что не смогут оттягивать неизбежное вечно. Гроза разразилась в канун солнцеворота. Когда от рук мародёров впервые погиб человек.

Это убийство не было случайностью, не было нелепой ошибкой. Его совершила девушка, едва вышедшая из детского возраста. Её звали Энни. Она была конопатой, щуплой и, несмотря на тщедушное телосложение, ловкой. Мать Энни умерла нелепой смертью: попала под поезд, получив известие о том, что муж её, находясь на фронте, пропал без вести, и погрузившись в невесёлые думы столь глубоко, что пронзительный паровозный гудок не достиг её слуха. О прошлом Энни знали, и в рядах мародёров она оказалась не напрасно.

И эта-то Энни – некрасивая, смешливая, надломленная – убила. Её друзья были рядом – они редко появлялись близ объектов наблюдения в одиночку, – но к своей будущей жертве Энни приблизилась без эскорта. Она намеревалась увещевать его сдаться полиции. В то время мародёры потерпели постыдное поражение: они не смогли обнаружить ровным счётом ничего, что способно было принудить этого человека сделать явку с повинной, а полицию – обратить внимание на его персону. Их бравая компания была осведомлена о том, что мужчина, в чьём доме объявилась Энни к тот злополучный день, собственными руками задушил несколько лет назад падчерицу и свёл в могилу не одну жену. Последняя из его пассий и раскрыла мародёрам глаза, но воздать ей по заслугам они не успели: женщина скоропостижно скончалась несколькими часами позднее обличительной исповеди. Она ушла, а мародёры остались – с ужасным знанием, но без доказательств.

Они призвали на помощь привычные методы борьбы с мелкими преступниками: писали и подбрасывали письма, содержавшие весьма недвусмысленные намёки, пытаясь между тем обзавестись убедительными уликами, показаниями свидетелей... Но меры эти не были совершенны, и, когда мародёры увидели искажавшую лицо безжалостного убийцы лицо и поняли, что ни анонимные послания, ни психологическое давление не способны запугать его или заставить раскаяться в содеянном, они остро, как никогда прежде, ощутили собственное бессилие.

А Энни – хрупкая добродушная Энни – обнаружила способ устранения возникшего затруднения. Никому не рассказав о своей затее, она взяла дома пистолет и, спрятав его в кармане куртки, явилась на встречу. Дед её был заядлым охотником и дал внучке азы обращения с оружием. Энни потратила на разговор с мужчиной, которому нанесла визит, считанные минуты; вероятно, она ни разу не усомнилась в том, что её старания не принесут должных плодов. В отдалении, под раскидистыми кронами деревьев тенистой рощи, за Энни наблюдали несколько пар внимательных глаз. Её товарищи ещё не знали, какую жертву правосудию, избранному идолом мародёрами, она решилась принести, и не проникли в тайну её замысла до тех пор, пока на их глазах не разыгралась ужасная сцена. Энни одним выверенным движением выхватила пистолет – и выстрелила, едва подняв судорожно сжимавшую его руку. Оглушительный выстрел вспорол воздух, и ноги злостного нарушителя закона подкосились. Он вздрогнул в предсмертной агонии, тело его напряглось, отчаянно сжались и заскребли по доскам крыльца пальцы – и раненый затих, замер, чтобы остаться в таком положении навеки. Энни завопила, будто только теперь её настигло осознание ужаса деяния, совершённого ею. Ослабевшие пальцы выпустили пистолет.

Провожатые, поджидавшие её за стройными стволами деревьев, ограждавшими их от посторонних взглядов, всполошились и в спешном порядке покинули укрытие. Один из них вдруг, будто интуитивно почувствовав грядущую беду, отделился от спутников и, сорвавшись на бег, ринулся к оторопевшей Энни. И всё же она оказалась быстрее. Едва оклемавшись, она извернулась, наклонилась и, цепко схватив упавшее оружие, приставила дуло к виску.

Кинувшийся к Энни парень крикнул ей:

– Не смей!.. – схватил за руку, завёл её за спину и попытался разжать стиснувшие рукоять пальцы. Энни начала лягаться, вывернулась и, пока свободу движений не ограничили вновь, сделала выстрел скользнув по товарищам напоследок лихорадочным взглядом, – не в висок, как собиралась поступить изначально, а в рот, чтобы избежать промаха или осечки. Кровь брызнула фонтаном, заляпала находившуюся за спиной девушки дверь: она беседовала с убитым на крыльце его дома, не желая переступать порог здания, в котором оборвались жизни многих несчастных женщин. Перед смертью она слышала – должна была слышать, – как её просили остановиться. Но она не вняла мольбам соратников и друзей. Всё было кончено.

Парень, что пытался предотвратить покушение Энни на собственную жизнь, замер в шаге от её тела, не решаясь приблизиться к трупу, перепачканному в крови и мозгах. Сложившаяся ситуация требовала решительных действий, но он не мог сдержать омерзения, приковавшего ноги к дощатому полу крыльца. В горле встал ком, дыхание в одночасье сделалось спёртым.

– Нужно позвать полицаев, – через силу произнёс парень. Двое товарищей, стоявшие за его спиной, морщились, разглядывая мёртвую девушку, ещё недавно распевавшую на городской ярмарке песни. Уродство смерти пленяло, мешало отвести взгляд от отвратительного зрелища, парализовало мускулы и волю, и подростки не спешили выполнить данное им указание.

– Бегите в город! Немедленно, чёрт вас возьми!

Резкий оклик, срывающийся, хриплый голос вывели их из оцепенения.

– А ты что же? – растерянно спросил один из мальчишек. Он сделал шаг в сторону, будто хотел сорваться с места, но замер, всем торсом развернувшись к тому, кто возвышался на залитом кровью крыльце.

– Полиция не должна узнать, что именно здесь произошло, – произнёс он, чувствуя, что в горле пересохло. – Я этим займусь.

Мальчик испуганно посмотрел на распростёртые на земле тела, перевёл взгляд лихорадочно блестящих глаз на товарища и, ничего не ответив, тяжело, с трудом переставляя налившиеся свинцовой тяжестью ноги, побежал к роще, в которой уже скрылся его более расторопный сверстник.

Янус остался в одиночестве. Как же это всё... гадко. Он присел на корточки, нахмурившись, поджал губы. Янус знал, что нужно, по крайней мере, забрать пистолет, который Энни догадалась захватить с собой, чтобы в полиции не определили, чьим оружием воспользовался убийца. Вероятно, они припишут преступление грабителю или бандиту, очутившемуся в окрестностях города и спугнутому компанией мальчишек. Свидетелей, помимо тех, кто уже должен был докладывать о случившемся в участке, они не найдут. Глухое дело. Однажды папка, в которой будут храниться посвящённые ему документы, рассыплется от старости прахом, так и не дождавшись триумфального завершения расследования. Да... Янус всё это прекрасно знал, но никак не мог заставить себя прикоснуться к пистолету, зажатому в охладевших пальцах. Ему было противно дотронуться до мертвенно-бледной руки, до пистолета, унесшего сегодня жизни двоих людей. Он терпеть не мог грязи.

Однако щепетильность и тонкий вкус уместны на художественных выставках, поэтических вечерах да в модных салонах. Янус протянул руку вперёд; аккуратно освободив рукоять пистолета от хватки покойницы, брезгливо поднял его двумя пальцами. Парой небрежных движений он завернул оружие в платок и спрятал его в кармане пальто.

***

– Господин Инго, я прошу Вас послать повестки всем лицам, в частном порядке приобретавшим продукцию завода, – обратился к следователю Янус, когда за последним свидетелем, вызванным сегодня в участок, захлопнулись тяжёлые створки дверей. Он поднялся с занимаемого прежде в укромном углу места и, ловким движением убрав исписанную записную книжку, подошёл к господину Инго. Следователь, успевший отпустить инспектора на волю, по-прежнему восседал за массивным столом, устало потирая виски.

– Позвольте, Вы предлагаете вызвать на ковёр всех парфюмеров, фармацевтов, промышленников?.. – устало осведомился он, исподлобья глядя на временного коллегу. – Контингент, обладающий эксклюзивным правом заключения подобных договоров, правоохранительным органам не по зубам.

– Неужели Вы не решитесь причинить им неудобства из-за такого пустяка, как взрыв на крупнейшем химическом предприятии в стране? – в свою очередь поразился Янус. – Уверен, беседа с ними значительно сократит дистанцию между полицией и злоумышленником.

– Полагаете, выходец из среды интеллигенции причастен к произошедшему? – переспросил господин Инго, и рука его непроизвольно потянулась к стопке бумаг, среди которых находились и документы, содержавшие личные дела подозреваемых, коими пока числились без малого все сотрудники химического завода, не исключая и пострадавших, и почивших. Если преступник без зазрения совести подвёл к разделяющей жизнь и смерть тонкой грани целый город, он едва ли был склонен дорожить собственной жизнью. – Почтенным гражданам нет резона подрывать собственную репутацию сомнительными авантюрами. И, кроме того, показания свидетелей не дают нам права предположить, будто один из Ваших подозреваемых посещал завод в течение предшествовавших трагедии суток...

Господин Инго не был глупцом. Ему нередко доводилось по долгу службы иметь дело с представителями высшего сословия и среднего класса, и он отдавал себе отчёт в том, что это были за люди. Разумеется, удар мог быть нанесён с любой стороны, и теперь не следовало пренебрегать даже самыми безнадежными подозреваемыми. Призрачная, едва ли не воображаемая нить, вероятно, способна была привести следствие к истинному злоумышленнику. И всё же репутация и нравы господ из высшего света служили им лучшим алиби, какое только существовало когда-либо на свете.

– И всё же я настоятельно советую Вам отправить извещения, – Янус отказывался признавать, будто кто-то априори считался невиновным. – Вы, очевидно, так же, как и я сам, уже пришли к выводу, что взрывчатка в здании заложена не была, а, значит, некто вывел из строя оборудование в промежуток между обходами залов или воспользовался реактивами, вступившими во взаимодействие с активными веществами, используемыми в производстве. Значит, мы ищем человека, обладающего обширными сведениями в узкой области знания. Допросы простых рабочих и писарей заведут следствие в тупик.

Господин Инго погрузился в изучение протоколов, и слова Януса ускользнули от его внимания. Детектив-консультант хранил почтительное молчание, пока старший по званию хмурил лоб, невидящим взглядом скользя по рукописным строкам. Наконец, бумаги с глухим, задыхающимся шорохом легли на стол. Господин Инго пристально всмотрелся в лицо Януса. Тот выдержал проверку с честью и изогнул губы в почтительной улыбке.

– Хорошо, – вынес вердикт следователь, мелко, рассеянно кивая. В голове его по-прежнему складывались в замысловатый узор подвижные шестерни. – Повестки будут вручены указанным Вами лицам. Признаться, я и сам склоняюсь к тому, что преступник – постоянный клиент предприятия, имевший доступ во внутренние помещения. Я отправлю в архив запрос – проверим, не привлекался ли к уголовной ответственности кто-либо из подозреваемых прежде. Начнём с тех, кого профессиональный долг вынуждает иметь дело с различного рода опасными субстанциями непосредственно.

– Рад, что нам удалось прийти к консенсусу. Смею надеяться, Вы уведомите меня о дне, когда будет осуществляться дача показаний?

Откланявшись уважительно, но с лёгкой иронией, которой нашлось место в тонких отношениях, складывающихся между подчинённым и начальником, Янус покинул кабинет, в котором провёл многие часы, забыв об усталости и истощении душевных сил. Тяжёлая дверная створка плавно очертила дугу по паркету и упёрлась в косяк. Медные цифры блеснули в жёлтом свете у консультанта полиции за спиной. Они горели красным, как флаги революции, поднятой некогда на тоталитарном Юге.