Я - справедливость

Два месяца спустя после одного из первых серьёзных потрясений, пережитых группкой безымянных и безвестных энтузиастов, мы впервые начали пользоваться кличками. Они были совсем простыми, наивными, походящими на детские шутливые прозвища: «Сова», «Светляк», «Кот». Скажите на милость, неужели можно всерьёз винить в заговоре с преступниками человека по кличке «Котик»? Подобное заявление и звучит глупо, да только никого это не останавливало. Нас продолжали преследовать и травить, а мы были вынуждены всё глубже погружаться в тень, чтобы юнцов, борющихся с теми, кто преступил закон, не потащили на эшафот по кровавым следам первых павших членов нашей маленькой братии.

Ещё через полгода появились «Кукольник» и «Кукловод». Эти прозвища приросли к ним без чьего-то непосредственного участия со стороны, как-то вдруг и сразу. И, несмотря на схожесть кличек, их обладатели редко работали на пару.

Кукольник был настоящий маньяк: тут и там бродили слухи, будто он имел обыкновение своих жертв запирать в подвале и устраивать с ними незабываемые задушевные беседы. Правда, этим ребятам едва ли доводилось поделиться после впечатлениями от вечера в приятной компании с товарищами и знакомыми: их изуродованные останки находили потом на выселках. Мертвецы, увы, права голоса не имеют, хотя принадлежат к числу тех немногих представителей человечества, кто достоин воспользоваться им.

Говорят, из нескольких счастливчиков Кукольник действительно изготовил чучела. От этой молвы стыла в жилах кровь. Правда, Кукольник давал о себе знать нечасто, чему все были несказанно рады, хотя никогда и не говорили об этом вслух. Полагаю, мы все запомнили его очень смутно: в памяти остались отросшие волосы, вечные синяки под глазами и кривая, чем-то похожая на зигзаг молнии улыбка. И всё же Кукольник поддерживал нас, не впутывал в свои дела обывателей, и под страхом удостоиться его расправы находились лишь те, у кого была нечиста совесть; мы же, хоть и опасались его дикого нрава и недолюбливали его, были ему рады. Правда, кончил он плохо: кто-то расправился с ним тем же манером, что и он когда-то с другими. Не могу сказать, что нам было его жаль... но после этого пополнение наших рядов приостановилось на неопределённое время. Куда исчез Кукловод, я не знаю. Не слышал, чтобы он был привлечён к ответственности судом или жаждущими мести родственниками погибших. Он просто пропал куда-то, а мы не стали искать.

С той поры, как нашей верной соратницей стала Люси, начали появляться первые клички, больше походящие на звучные высокопарные прозвища родом из старины. Через полтора года мы переступили черту радикальных мер. Ещё через пол – объявились Голод и Война. Они предстали перед нами одновременно и без каких бы то ни было объяснений, оба в масках и с длинным шлейфом мрачных тайн родом из смутного прошлого за спиной, так что невозможно было угадать, кто из них кем являлся. Мы приняли их с распростёртыми объятьями, поскольку остро нуждались в свежей крови. Война и Голод на удивление органично вписались в нестабильную структуру всё ещё слишком юной организации, и вскоре дуэт, составленный Смертью и Мором, превратился в квартет.

Они исправно исполняли свой долг, и мне впервые за долгое время понадобилось ускорить шаг, чтобы не отстать от спутников. Конечно, не в буквальном смысле.

Разумеется, мне было чрезвычайно любопытно, кто скрывался за зловещими масками наших новых товарищей по оружию, как они часто именовались в кругах мародёров в то время. Люси, само собой, была холодна и безупречна, как и обычно. Она утверждала, что нам не следует совать нос не в своё дело, рискуя разрушить воцарившуюся было идиллию. О, она была права, абсолютно права! Права настолько, насколько может быть прав не омрачённый тенью лицемерия и порока человеческий разум, счастливой обладательницей которого являлась Люси. Но, боги... с таким подходом к жизни впору уходить в монастырь! Только высокие белёные стены святой обители способны заставить человека отказаться от желания непрестанно вкушать новые знания, и этим достоинством они обязаны отнюдь не благотворному влиянию регулярных молитв и плачущих миром икон.

Я знал, что нам не стоило ставить перед собой недостижимые цели и расшатывать устои организации, но также был уверен, что без постоянных гибких изменений мародёры станут хрупкими, как хрусталь; нас нужно было закалить, пусть и в неравном бою. И, раз уж любые изменения должны в первую очередь касаться своего инициатора, я принял решение взяться за постройку прочного каркаса для мародёров. Подобные инновации обычно исходят изнутри, поэтому взятый курс в очередной раз утвердил меня в желании приоткрыть завесу тайны, за которой были надёжно сокрыты сведения о новых союзниках и давних врагах.

Признаться, дело не обещало даться малой кровью: приходилось действовать осторожно, не просто продумывать каждый шаг – каждый из сотен вариантов шагов. Западу, конечно, далеко до столь совершенных идей, но я слышал о минных полях, существующих за океаном. Там одно неверное движение может обернуться летальным исходом, а земля под ногами однородна и не предвещает беды. Так вот... Моим минным полем стал сбор информации.

Это был медленный процесс. Неблагодарное, утомительное, не приносящее скорых плодов занятие, требовавшее терпения, усидчивости и, пожалуй, веры. Мне часто приходилось довольствоваться жалкими крупицами данных, да и на их достоверность рассчитывать не приходилось. И всё же я был уверен: результат стоил средств и времени, положенных на его алтарь. Собранные сведения копились на подкорке, оставленные на сохранение в самых глубинах разума. Про запас. Я не знал, когда они обретут достаточную ценность, чтобы их использование стало обоснованным, и не был уверен в том, что такие времена вообще когда-нибудь наступят. Оставалось только слушать и наблюдать, играя роль старательного студента, достойного сына своего отца и сильного лидера, способного и готового держать в руках бразды правления. Боги, как непросто держать удар по всем фронтам в одно и то же время!

Впрочем, непосильные задачи раззадоривают интерес, и, скажу откровенно, я упивался каждым мгновением спектакля, вольными участниками которого являлись все мы, мародёры. Забавно было сознавать, что люди, которые не должны были никогда, вероятно, вступить во взаимодействие, сошлись по воле случая и оказались в одной упряжке. Когда-то это явление казалось непостижимым, затем – естественным. Признаться, я прежде не пытался подвергнуть глубокому анализу мотивы тех, кто пополнял ряды мародёров, и это, пожалуй, единственный просчёт, о котором приходится сожалеть до сих пор. Глупо было предполагать, что все они принимали нашу сторону лишь потому, что разделяли желания, идеи, какие-то пафосные благородные цели. О, к чему такие сложности! Всё, разумеется, обстояло намного проще и окончательно потеряло смысл и ценность в тот момент, когда мирные тихие обыватели стали присоединяться к нам один за другим, будто произошёл запуск цепной реакции. А это уже стало возможным лишь после появление кличек и не слишком надёжного, но относительно стабильного механизма, позволившего нам распознавать своих и чужих, не выдавая себя.

И, возвращаясь к истокам размышлений, появление Голода и Войны, не вписывавшихся в общую систему, было непосредственным порождением оной. Мы вынуждены были полагаться на факты, являвшиеся очевидными, и, отталкиваясь от них, выстраивать линию обращения с новыми товарищами по нелёгкому делу. Конечно, нам не требовалось знать их имён и лиц, чтобы ценить советы и предложения, выдвигаемые Войной и Голодом. Но, лишённые этих сведений, мы не могли спрогнозировать их собственные действия и просчитать мотивы, принудившие к сотрудничеству с мародёрами. В нашем деле, особенно – в сложившихся условиях, стоит признать, доверие играет не последнюю роль в успехе предприятия. Но можно ли и нужно ли доверять безымянной тени, пришедшей из края вечной тьмы и нашёптывающей что-то на ухо?

Словом, наша организация – изначально палка о двух концах. Она сбивает с толку врагов и сеет смуту в рядах друзей. Увы, ничто на свете не безупречно, а потому приходится здраво оценивать перспективы, лежащие на обеих чашах весов. Зародившаяся под влиянием обстоятельств и пространных требований и доработанная стараниями нескольких человек, система обещалась быть прочной и гибкой одновременно. Она должна была стать гидрой, у которой на месте отрубленной головы вырастают две новые, с лихвой восполняющие утрату. Очевидно, ради достижения подобного эффекта нам не составило бы труда без напрасных душевных терзаний пожертвовать определёнными удобствами.

Но времена рано или поздно должны были измениться достаточно, чтобы часть сотворённого была разрушена руками создателя. Хотел бы я знать...

– ...что происходит в мире?

Люси сидела на кухне за столом и помешивала в задумчивости ложкой горячий чай. Где-то за спиной, в одной из прежде пустовавших комнат, спал её юный постоялец, который пересёк океан, чтобы очутиться в этих краях. Ей хотелось расспросить его о многом и прежде всего, конечно, о брате, но Люси никогда не поднимала данную тему в разговорах. Она всё ещё была убеждена в том, что Азамат не поддержал бы её инициативу, и потому не хотела понапрасну испытывать судьбу.

Люси была уверена и в том, что не только на Востоке настали смутные времена. Её брат с приятелем обитали в домике в Барре уже не первый год, и трудно было вообразить, какое событие могло заставить их сорваться с места и отправиться в странствие, сколь бы пылкими и жаждущими приключений детьми они ни являлись.

Да, в мире что-то сдвинулось с места под давлением некой силы, не имевшей ни запаха, ни формы, ни цвета; сдвинулось и поплыло, а Люси всё не могла понять, почему почва начала уходить из-под ног. Хоть бы осознание этого события пришло прежде, чем она по пояс увязнет в разверзшейся под стопами бездонной трясине...

Но пока она ещё пребывала в состоянии тяготящей неизвестности, а, между тем, на свет выползали всё новые пугающие признаки грядущих перемен, и день ото дня они приобретали более устрашающие оттенки и масштабы. Впрочем, непутёвый путешественник Азамат; далёкий брат, вечно кочующий туда-сюда; митингующие рабочие, в каком-то городке на границе остановившие работу железной дороги и надолго задержавшие тучные составы в тесном, пышущем жаром депо, – всё это были сущие пустяки. Они, конечно, вносили некоторое разнообразие в жизнь, но уже давно стали явлениями столь привычными – даже, пожалуй, приевшимися, – что в худшем случае могли спровоцировать короткий приступ лёгкой головной боли. Куда сильнее беспокоили бесконечные газетные заголовки, эта ужаснейшая мешанина лозунгов, провокационных заявлений, броских и хлёстких выражений, беспрестанно маячившая перед глазами и стремившаяся всей своей немалой массой вдавить горожан в мостовую, погрести их под лавиной желтобумажных листов, заполненных плохо пропечатанными буквами, и затопить опустевшие улицы неудержимой рекой слухов и сплетен.

– «Дело о трёх масках» сдвинулось с мёртвой точки... – в задумчивости цитировала свежий заголовок Люси, перебирая документы с биржи и бросая временами взгляды на раскрытую газету, приобретённую по дороге на работу. – Так, значит, они именуют тех из нас...

Это «из нас» казалось тяжёлым и нелепым, особенно на бирже, где было слишком много чужих ушей и глаз, но оно оставалось единственной нитью, способной связать крошечную шахматную фигурку с остальными, расставленными на доске. Мародёры находились всюду и нигде одновременно, и потому Люси не хотелось лишний раз нарекать их этим отстранённым именем.

А вскоре известия окончательно и бесповоротно вышли за рамки приличия и принялись самым что ни на есть наглым образом вытеснять из головы мысли, казавшиеся прежде значительными и занимательными. Произошло это как-то внезапно, но всё-таки внеочередные иски, сыски, обыски и статьи были более чем закономерны. Приблизительно так ощущает мир и себя человек, решивший с берега сигануть вниз головой в холодную воду. Он уже ждёт удара о гладкую поверхность, предвидит брызги, которые должны стеклянным дождём рассыпаться, когда виновник их возникновения сгинет в черноте вод, и всё же от столкновения с зеркальной гладью по телу пробегают мурашки, и сердце начинает бешено биться, проламывая грудную клетку...

А у горожан на Востоке сердце пускалось вскачь от всплеска не воды, но вестей. Они заполнили первые полосы и лаконичные колонки объявлений в дешёвых печатных изданиях; кочевали из уст в уста и из дома в дом, как подвыпившие балагуры, нигде подолгу не задерживаясь и оставляя за собой шлейф битых стаканов, расстроенных чувств, замусоленных прибауток и свежих замечаний, созданных с любовью испытанными остряками.

Но Люси никак не могла оценить их старания по достоинству: ей давно уже было не до смеха. Люси казалось, будто она сходит с ума; понятный, разделённый на ясно очерченные квадраты мир накренился и начал заваливаться, увлекая её за собой и руша сложные конструкции системы сдержек и противовесов. За многие годы она успела привыкнуть к вечному сопротивлению мародёрам, то затихавшему, то обострявшемуся и вспыхивавшему с новой силой, и жизнь её без них стала бы, наверное, так же странна и пуста, как существование человека, лишившегося последнего ориентира на длинном пути, ведущем через дни и месяца к последней вспышке света и вечному мраку, неизбежно приходящему за ней следом.

Но это... это уже чересчур! Удовольствия хороши в меру, но кто же возьмётся утверждать, что сумасшествию не следует доходить до конечной точки? Нет, нет, чушь, утка, хватит! С какой стати... почему в газетах пишут о том, кто знает о мародёрах всё, что только возможно, но именно сейчас вдруг решил сменить курс и, позабыв о данных обетах и пламенных клятвах, ведёт... Хотя... боги, к чему лгать самой себе? Не было никаких клятв, не было обетов; не было никогда и не могло быть, даже если прикидывать грубо, опираясь на непробиваемую, лишённую эмоций и оценочных суждений теорию. Они... не нуждались во множестве слов, поскольку, казалось бы, поступки и общая линия поведения всегда звучали понятнее и пронзительнее цветистых речей. Но, как выяснилось, глупо было полагаться лишь на собственное восприятие: в конце концов, человеку свойственно ошибаться, а чужие умы вводят в заблуждение и не поддаются полному анализу, как бы близко от тебя ни стучало чьё-то сердце и ни испускало импульсы загадочное вещество мозга.

И всё же, владея пронзавшей надежды стальными иглами теорией, Люси отказывалась понимать то, что видели глаза и слышали уши. Неужели без контрактов с кровавыми подписями всякое сотрудничество теряет благонадежность и самый свой смысл? Неужели то, что отчётливо ощущалось в каждом жесте, могло оказаться вдруг сплошной игрой воображения? Неужели даже непреложные истины требуют подтверждения, дабы человек мог удостовериться в их подлинности?

Но и ответы на эти общие вопросы не позволяли осознать основную суть проблемы: отчего кто-то готов пойти на предательство, не думая стесняться собственной низкой выходки и во всеуслышание заявляя о готовности пойти наперекор теперь уже бывшим соратникам? Как подобный поступок следует именовать? Глупостью? Наглостью? Или, может, храбростью?

Люси казалось, что верная характеристика лежала где-то на перепутье этих понятий, и всё же – снова: почему? Стоит ли вновь искать второе дно в происходящем или просто смириться с тем, что с борта тонущего судна лучше сбежать, чем уйти на дно вместе с гордым экипажем? Когда перст судьбы занесён над твоей собственной нитью жизни, перестаёт иметь значение то, каким членом команды ты всегда являлся: боцманом, капитаном, матросом... Но для остальных, для остальных-то данный факт не теряет смысла до последнего вздоха, до самого конца! Механизм может работать без зубчика одной из шестерёнок, пусть и тяжело, со скрипами, с вечной тяготящей угрозой сбоя, но, лишившись двигателя, питающего его необходимой для работы энергией, механическая конструкция заглохнет, заржавеет и вскоре навсегда потеряет возможность вернуться в строй...

Так же могло и должно было произойти с мародёрами по непреложным законам мироздания, когда в верхних эшелонах, самых проверенных, доверенных, сплошь состоящих из ветеранов, начались неподвластные логике шатания, когда... один из четвёрки повернулся к сподвижникам спиной и протянул руку отчаявшейся напасть на след мародёров полиции. Когда стал он их спасительной соломинкой, на которую никто из стражей закона не возлагал надежд, но в которой так отчаянно нуждались всегда сами «маски», как их окрестили пройдохи газетчики.

Мародёры, аморфные, размазанные по миру, как джем – по тосту, постоянно собирающиеся и распадающиеся, перетекающие из одной формы в другую, не всегда узнавали о том, что очередной неблагонадёжный элемент покинул их ряды. Такие происшествия не всегда привлекали к себе внимание, и часто создавалось у остальных членов организации ложное ощущение надёжности и стабильности, будто и не происходило с мародёрами никаких метаморфоз... Но метаморфозы, конечно, случались, и, как предопределено это самой природы, оказывались они по большей части мелкими и носили характер случайный и исключительно приспособительный, хотя и имели эти адаптация всякий раз различные формы, цели и смыслы.

Люси привыкла к постоянному движению, в такой степени незначительному, что оно никогда не бросалось в глаза и не могло спровоцировать глобальных потрясений, но столь беспрерывному, что последствия его всегда ощущались и учитывались теми, на чьи плечи была возложена почётная, но обременительная обязанность разрабатывать стратегии и планы, способные согласовать задачи, поставленные перед мародёрами, с образом их действий и положением в обществе.

Но, конечно, именно скоротечность мелких перемен служила причиной того, что значимость некоторых пустяков осознавалась много позднее, чем это понимание способно было послужить на пользу дела. Вот, например, и теперь: какие-то предпосылки наверняка существовали и в своё время упорно мелькали перед взором мысленным и реальным, но, как часто бывает в подобных случаях, прошли мимо, вильнув хвостом, а сейчас, когда поздно уже было паниковать и суетиться, тщетно выискивались в недавнем прошлом пылающим в лихорадке мозгом.

Может, личные интересы пересеклись с общими? Произошла какая-то стычка, перечеркнувшая всё то хорошее, что связывало их прежде? Нет, конечно, какие тут «стычки»... Кошка, что ли, чёрная дорогу перебежала? Тьфу, не знаешь уже, на что и грешить, а всё же... Больно как-то. Сердце стучит тяжело, тревога поселилась во всём теле и чувствует себя там полновластной хозяйкой. Не первое предательство, само собой. Не первое и не последнее. Но оттого что непонятно, фантастично оно, чудится, будто низвержение самих столпов въевшейся под кожу среды послужило его причиной. И выглядел поступок переметнувшегося на строну вынужденного противника члена системы тем более нелепо, что он, если принимать на веру ломящиеся под тяжестью выдумок газетные статьи, вёл себя с полицейскими так, будто желает им помочь, но о мародёрах знает мало и потому со служителями правосудия идёт рука об руку, по пути открывая факты, давно и досконально ему известные. Что это за театральное представление? Фарс? Желание оставить пути к отступлению? Мошенничество, полагающееся вместо ловкости рук на податливость и гибкость разума?

Если решил порвать всяческие сношения со старыми друзьями, отчего не пойдёшь до конца, отчего не сдашь с потрохами, не продашь за гроши? Зачем тянуть? Зачем разыгрывать союзников бывших и нынешних? Эта модель поведения позволяет пускать пыль в глаза одним и раскалённым железом прижигать оборванные собственноручно нервы других.

Подумать только, какая фантасмагория! Впрочем, чего ещё можно ждать от ещё недавно бессменной составляющей скромного квартета? Конечно, только ты мог превратить очевидную и грубую измену в абсурдное действо, от которого странно щемит сердце! Что ты такое есть, дьявол тебя возьми?! Люси, конечно, должна попытаться понять, она сумеет, ей не впервой... Но почему именно теперь тот, к кому пришлось в недавно отгремевшие дни приглядываться так пристально, не только оправдал её худшие ожидания, но превзошёл их?

Товарищ... Соратник... Смерть... Янус...

Янус, почему ты променял звание белого короля на титул чёрной пешки? Неужели слепо веришь, будто сможешь достичь последней горизонтали?..

***

– Так и будете стоять, или приступим к делу? – Янус прошествовал к столу и, ловко крутнувшись на каблуках, приземлился в кресло. Весь стол был завален папками, с содержимым которых молодой человек не был знаком, а на столешнице лежал пустой портсигар, хотя он никогда не курил. Шторы на окнах были наглухо задёрнуты, несмотря на то что Янус предпочёл бы работать при свете, и на тумбе пылились дешёвые газетные издания, полные третьесортных анекдотов, которые он всю жизнь презирал, так как считал ненависть слишком высоким чувством для такой ерунды.

Неуверенно мявшиеся перед ним ещё несколько секунд назад господа всё же заняли предложенные места, но продолжали временами бросать на Януса скептические взгляды. Здесь, в общем-то, не было ничего удивительного, потому что нового консультанта в полиции пока не слишком-то чествовали и в кабинет к небу заглядывали редко и только при наличии крайне необходимости, игнорировать которую было едва ли не физически невозможно. Впрочем, тот факт, что они к нему наведывались, был странен уже сам по себе, потому что никакого кабинета у Януса пока не было. Он, как неприкаянный сирота, слонялся по участку и иногда, если подворачивался удобный и достойный внимания случай, выбирался на место происшествия. Коллеги держались в его обществе сдержанно и даже холодно, а рекомендации готовы были рассматривать под лупой и доверяли им меньше, чем показаниям потенциальных преступников. Их, впрочем, можно понять: пусть Запад сделал всё возможное, чтобы новости о нелепой казни и гибели знаменитого даже за границами государства сыщика не просочились за океан, на Востоке не то об этом что-то знали, не то подозревали существование некой подоплёки, поэтому ко всему предусмотрительно относились с опаской.

Наверное, полиция на пушечный выстрел не подпустила бы к себе будто из-под земли взявшегося консультанта, завись заключение с ним договора от желания рядовых и прочих индивидуальных аллергий, но, к сожалению или к счастью, мнением населения участка никто поинтересоваться не соизволил.

И всё-таки Януса приходилось ценить. Его советы часто приходились кстати, и коллегам по цеху не удавалось упрекнуть его в безалаберности или недальновидности, как бы они ни пытались совладать с этой непосильной задачей. Кроме того, даже если бы им удалось приблизиться к недостижимому идеалу, Янус являлся протеже орешков, которые местным служителям закона были не по зубам, так что оставить его в покое пришлось бы при любом стечении обстоятельств.

Ему, однако, уже пришлось иметь не одну беседу с местными обременёнными властью деятелями: с одним только главой полиции бывшей Арийской столицы ему довелось беседовать в первый же день на новом месте.

Его представили господину Хиро, занимавшему свой почётный пост немногим меньше десяти лет.

Когда его только-только утвердили в должности, господину Хиро едва исполнилось двадцать девять, что по тогдашним меркам считалось возрастом крайне низким. К тому моменту он прошёл через академию подготовки соответствующих кадров, три года отслужил в действующей военной части и зарекомендовал себя человеком, верным долгу, Родине и принципам, что располагало к нему обладателей высших чинов.

Конечно, сослуживцев и младших по званию, желавших наградить господина Хиро весьма нелестными характеристиками, всегда хватало с избытком. Они обнаруживаются в количествах, превышающих число знакомых несчастного в разы, всякий раз, когда какому-то выскочки из низов удаётся, по меньшей мере, заявить о себе и, что ещё лучше, сделать карьеру. Люди находят вагон и маленькую тележку причин, способных объяснить такую неожиданную метаморфозу, но, разумеется, никогда не включают в список пустяки вроде работы над собой, целеустремлённости, бессонных ночей, проведённых за книгами и на тренировочном плацу, часов, безвозвратно ушедших из-за необходимости прозябать в бесконечных очередях в безымянные безликие кабинеты.

Господина Хиро на первых порах недолюбливали, но никогда не травили; вместо этого новые подчинённые сторонились его, в присутствии начальника всегда стояли прямо, будто аршин проглотили, беспрекословно выполняли приказы и бросали на господина Хиро мимолётные взгляды, стоило ему на мгновение повернуться к сослуживцам спиной. Нехорошие это были взгляды. Колючие. Волчьи...

Господин Хиро долго оставался чужим среди тех, кого считал и хотел вслух именовать «своими»... И всё-таки он был достаточно умён, чтобы вовремя распознать начавшее стягиваться вокруг него блокадное молчаливое кольцо, но, увы, сообразителен не в той степени, чтобы незамедлительно обнаружить пути устранения этой щекотливой ситуации.

Несмотря на напряжённую атмосферу, царившую в коллективе, господин Хиро снискал расположение верховодящих структур и в глазах генералов всегда оставался человеком честным, прямодушным и, главное, обладающим тем внутренним стержнем, который позволяет сохранять хладнокровие в любых перипетиях и, что важнее, подчиняться приказам, каково бы ни было их содержание.

Когда началась революция, господин Хиро до последнего оставался верен старому правительству, но после не то переосмыслил происходящее, не то стержень его внутренний всё же дал трещину – переметнулся на сторону бунтовщиков, засел в штабе и писал планы, по которым наступали нестройные ряды борцов с режимом. И, стоило залпам революционных пушек отгреметь, он вернулся на службу в полицию, где его дожидались новые подчинённые, новые начальника и новые стопки документации высотой до потолка: смена режима в стране принесла немало мороки каждому её гражданину.

Словом, скосила революция многих, а господина Хиро пожалела, не тронула. Только седые пряди вплелись в пепельную шевелюру, да лицо рассекли новые морщины.

– Вам очень повезло найти покровителя в лице столь замечательной, выдающейся, я бы сказал, личности, – произнёс он, едва их с Янусом оставили наедине. – Профессиональное знакомство? – полюбопытствовал он.

– Семейное, – поправил его Янус, улыбаясь успокоительно и мягко, как часто делал при знакомстве. – Мой отец имел честь нести с ним службу рука об руку. Полагаю, это обстоятельство и позволило нам обзавестись общими темами для разговора.

– Да-а-а... – протянул господин Хиро. Он являлся обладателем роскошной окладистой бороды, за состоянием которой неусыпно следил, чем навлекал на свою голову многочисленные дружеские насмешки, позволявшие понять, что двигался он в нужном направлении. И вот из-за этой-то самой бороды казалось, будто голова была непропорционально крупной относительно остального тела, будто бы ссохшегося за пару последних лет. Ещё одна часть оставленного революцией печального наследства.

– Вы хотели о чём-то меня расспросить, не так ли? – прервал воцарившееся молчание Янус. Господин Хиро, нахмурившись, смотрел в его сторону, но словно не замечал посетителя. Должно быть, припоминал, какие грехи числились за джентльменом, замолвившим словечко за консультанта, обосновавшегося в одном из Арийских участков.

– Надеюсь, я смогу быть полезен здесь. Полиция – не примите за оскорбление – переживает сейчас не лучшие времена... – прибавил между тем Янус, заметив про себя, что господин Хиро не торопился продолжить разговор. Вероятно, он из тех, в ком всякая мысль зреет невообразимо долго.

– Я не считают Ваши слова обидными: увы, они имеют большее право на существование, чем новоявленные особы королевских кровей... – медленно, будто в забытьи, произнёс господин Хиро. И в тот же миг с ним произошла некая метаморфоза, будто эти слова служили ключом, способным отпереть замок на цепях, сковывавших его сознание считанные секунды назад. Господин Хиро превратился в того исполнительно, точного, как часы, человека, с которым привыкли иметь дело старшие по званию.

– Впрочем, Вы правы, – обратился он к Янусу, и взгляд его наконец-то прояснился. Молодой человек это обстоятельство приметил и сам невольно собрал волю в кулак, хотя, конечно, уже привычно не изменился в лице.

– Знаете... меня не интересуют сведения о Вас лично: их в объёме достаточном и даже избыточном можно почерпнуть из досье. Но могу ли я полюбопытствовать, что вынудило Вас вступить в наши ряды? – осведомился господин Хиро, и Янус пристальнее всмотрелся в его лицо. Чего ждал от него этот человек? Подозревал ли в преследовании корыстных целей, которые научила видеть его в любых мотивах суровая жизнь? Надеялся ли найти в его лице верного сподвижника? – Могу представить, что у Вас этот вопрос вызывает недоумение, – добавил глава, пока ответ ещё не успел приобрести словесную форму, – но посудите сами: Вы не состоите на службе в каком-либо агентстве или функционирующей под крылом правительства структуре... И всё же Вы выразили желание сотрудничать с нами, хотя даже не являетесь гражданином Арийской Республики. За Вас попросил человек, в чьём профессионализме и опыте я никогда не позволял себе усомниться, а потому было принято решение удовлетворить его прошение. Но так ли уверены Вы сами, что готовы пополнить наши ряды? Советую Вам хорошо обдумать ответ. При всём уважении к Вашему покровителю и к Вам лично, от него во многом зависят решения, которые будут приняты в отношении Вас в ближайшем будущем.

Но ответ Януса не позволял заподозрить наличие сомнений:

– Мне ясна Ваша позиция, а потому скажу прямо: я хочу приносить обществу пользу. Разве не этим стремлением движим каждый мыслящий человек и гражданин?

– Ваши убеждения делают Вам честь, – позволил себе одобрительно кивнуть господин Хиро. На него падал вылинявший свет из расположившегося за спиной окна, и глаза господина Хиро казались бездонными, как чёрные дыры, такими же завораживающими и нечитаемыми. – Но позвольте Вам не поверить. Всеми нами движут, так или иначе, личные мотивы. И меня интересуют именно они, а не общие формулировки, какими бы звучными и благородными они ни были.

– Думаю, я понимаю, о чём Вы говорите... – лицо Януса действительно изображало живое участие и глубочайшее внимание. В отсутствии манер и умении преподнести себя его не смогла бы упрекнуть даже самая искушённая светская львица. – Но, увы, не могу сообщить Вам то, что, вероятно, Вам хотелось бы услышать. Я не охочусь за лёгкой наживой и не ищу славы. Не все молодые люди, если угодно, мечтают стать старателями на золотых приисках.

– Но, быть может, мародёры, которых Вы жаждите помочь нам вывести на чистую воду, как-то связаны с Вашей семьёй?.. – не терял надежды нащупать слабое место собеседника господин Хиро. Годы службы в армии и полиции не прошли для него даром. – С друзьями?

– О моей семье Вы осведомлены достаточно хорошо, так что нет смысла вновь ворошить прошлое. Не сомневаюсь: мой отец мог бы стать желанным трофеем для мародёров. Последние судебные процессы, в которых он сыграл не последнюю роль, привлекли к отцовской персоне немало внимания, в том числе и лишнего... Но, как Вы, конечно, знаете, гроза прошла стороной. Мне нечего бояться за свою семью... Впрочем, Ваши предположения отчасти верны.

– В самом деле?.. – господин Хиро в задумчивости провёл рукой по роскошной бороде и принялся выжидательно сверлить взглядом посетителя. Тот, впрочем, и не думал противиться его воле:

– Несколько моих друзей пострадали от действий мародёров, хотя не заслуживали подобной участи, – признал Янус. Он говорил сдержанно, и чувства не изрезали морщинами юное лицо, но глава отделения готов был голову сложить на плаху, если в голосе молодого человека не сквозила холодная, выдержанная ярость, которую он привык держать в узде.

– И Вы уверены, что?.. – уже начал господин Хиро, но, увидев, как согласно склонил голову Янус, не закончил вопрос. Обрубленная фраза повисла в воздухе.

– Не просто уверен: я знаю наверняка, – твёрдо ответил его сегодняшний посетитель, подняв на собеседника взгляд.

– И откуда же, позвольте спросить, взялось столь сильное убеждение?

– Я буду заниматься поиском мародёров под Вашим началом и, как только мы нападём на их след – что, не сомневаюсь, случится в самом скором времени – я обосную свою позицию в данном вопросе. А пока, если не возражаете, воздержусь от прямого ответа: не люблю бросаться голословными заявлениями. Я должен располагать фактами, чтобы дальнейшие рассуждения имели смысл.

– В Ваших словах есть резон... – признал господин Хиро. – И всё же Вы говорили, что пришли к нам ради общества, а не ради близких. Слукавили, выходит, а?

– Никак нет. Я только признал, что мои друзья пострадали стараниями мародёров; но, насколько я помню, не упоминал о том, что это обстоятельство послужило мне мотивацией в решении обратиться в полицию.

– Что ж, согласен, поторопился с выводами. Но Вы уж простите старика, – добродушно усмехнулся господин Хиро, что никак не соответствовало образу непреклонного воина, коим его видели теперь подчинённые и коллеги. Он, разумеется, ещё не был стар, хоть большинство сослуживцев и уступали господину Хиро в возрасте весьма нескромное количество лет. И всё же он любил поговаривать так временами в присутствии людей, на которых, как он считал, могло перейти по наследству бремя долга. Янус ему импонировал, и господин Хиро по-своему пытался выказать свою симпатию. Молодой человек чем-то напоминал ему его самого в те далёкие годы, когда господин Хиро только должен был кончить обучение в академии; когда от него не ждали выдающихся успехов, но сам он был юн, горяч и подвержен влиянию безжалостных идей, подминающих под себя самые выдающиеся умы...

– Кхм, значит, так... Мы Вам выделим во временное пользование кабинет, обеспечим доступ в Архив, снабдим всеми сведениями, какими владеем сами. Уверен, Вы сможете ими верно распорядиться. Вас снабдят всеми необходимыми инструкциями, ознакомят со сводом правил. Вы будете допущены к расследованию, как только будут соблюдены формальности. Я имею в виду главным образом документацию. Сплошная головная боль, знаете ли...

– Сделаю всё от меня зависящее, чтобы данный вопрос был решён в кратчайшие сроки.

– Боюсь, это дело зависит не от Вас, и, как бы я того не желал, ускорить процесс – не в нашей власти, – покачал господин Хиро головой, и пышная шевелюра вкупе с окладистой бородой сделали голову похожей на медное закатное солнце.

– В таком случае, мне остаётся поблагодарить Вас за потраченное время, – произнёс Янус и, поднявшись, склонил голову в вежливом поклоне. – Могу ли я быть свободен?

– Идите, молодой человек, – махнул рукой господин Хиро, – идите. Вас, должно быть, заждались, а потому не смею задерживать Вас более ни минуты. До свидания.

Янус вновь кивнул, но почему-то не ответил. И лишь тогда, когда дверь за его спиной тихо хлопнула о косяк и молодой человек отнял пальцы от гнутой хромированной ручки, с его губ слетело благозвучное, но какое-то слишком категоричное, безнадежное, холодное:

– Прощайте!..