Я - справедливость

С незапамятных в масштабах человеческой жизни времён в единственном Западном университете, достойном носить данное наименование, преподавал человек, восхвалявший приносимый наукой свет и презиравший оный во всех иных его проявлениях.

Он был страшно высок, и любая одежда болталась на нём, как на вешалке, сколько бы он ни пытался подобрать рубашку и брюки подходящего размера. Он всегда носил тёмный костюм и никогда не расставался с поношенным портфелем, закрывавшимся при помощи двух потёртых серебристых пряжек.

Какой-то студент, не лезший во всю жизнь за словом в карман, прозвал этого профессора «Запятой», и с тех пор никто не именовал его иначе и вряд ли бы понял, что разговор зашёл о нём, назови преподавателя кто-то по-другому. Фамилию и имя, данные ему при рождении, помнили разве что те немногие его питомцы, которых он взрастил с особой строгостью, присущей чрезмерной заботе.

Он никогда и никому не ставил на экзаменах высшего балла и, рассеянно глядя в окно, произносил задумчиво, будто бы замечтавшись:

– На отличную отметку знает только Господь Бог, а богов среди моих студентов нет.

Этой вечной как бы незаконченностью курса и вечной же любовью к фразе:

– Тема, бесспорно, любопытная, да только пора нам обратиться к иным материям. Но точку в этом вопросе мы пока не ставим, – он целиком и полностью оправдывал данное ему прозвище.

Днём, когда организовывался между лекциями получасовой перерыв на обед и сонные студенты оживали и, порхая, как бабочки, сбегали в сад, человек, прозванный Запятой, усаживался за стол, откидывал его крышку и, тщетно пытаясь скрыться за ней, принимался ожесточённо грызть яблоко. Весьма нескромный рост профессора играл здесь против него: крышка стола никак не могла скрыть от посторонних глаз такую громаду, а потому ему приходилось сутулиться и едва ли не складываться подобно перочинному ножу пополам, что придавало профессору ужасно комичный вид и ещё более сближало его персону с присвоенным ему подопечными званием. В эти часы приближаться к нему не просто не следовало – подобное мероприятие было вредно для здоровья, нервов и кармы, причём вмешательство в профессорское уединение было одинаково болезненно как для беспечных студентов, так и для умудрённых опытом и обременённых заслугами коллег по нелёгкому делу.

Когда-то заведующая кафедрой, вылинявшая, плотно сколоченная женщина с коротко стриженными волосами и изрезанным тщетно маскируемыми косметикой морщинами лицом, имела неосторожность вторгнуться в обед в пустынную аудиторию и завести со злосчастным профессором мирную беседу.

– Как поживает Ваша умница жена? Хорошо ли чувствуют себя детки? А собачка? Она всё так же очаровательно подпевает Вашим гостям, когда они садятся за фортепиано?

Господин Запятая оторвался от изучения изгрызенного яблока и бросил на неё уничижительный взор:

– Детки надоели, собачка покусала, – безапелляционно сообщил он. Заведующая побледнела, залилась румянцем и на всех парах покинула аудиторию. Больше она к Запятой не совалась, а при встрече с ним всякий раз гордо задирала подбородок и, делая вид, будто в упор его не видит, миновала коллегу, постепенно ускоряя шаг. Однажды преподанный урок она на своё счастье усвоила хорошо и старую ошибку повторить не решалась. Запятая мог снова сутулиться за столом, безуспешно пытаться уместиться за его оцарапанной крышкой и уничтожать яблоки с риском запачкать их соком проверяемые работы.

К слову сказать, эксцентричным человеком он был во всех отношениях, и тетради, отдаваемые ему студентами в зачётную неделю, не могли избежать участи прочувствовать на себе основополагающие черты его характера в полной мере.

В качестве «знака качества» он использовал отпечаток подошвы собственного ботинка – таких громадных следов не могла оставить обувь ни одного другого университетского преподавателя, а потому подделать фирменную метку Запятой не представлялось возможным.

И всё же даже в голове столь своеобразных натур рождаются и крепнут порой мысли глубокие и небезынтересные.

Когда-то под сводами занесённого осенней листвой университета, мрачной громадой возвышавшегося над прилежащим к зданию садом, в то самое время, когда среди ветвей обнажённых деревьев прятались пауки, облачавшие их в кружевные одежды, сотканные из паутины, Запятая выбрался из душной пустынной аудитории, в которой гулко отдавался от скрипучего паркета каждый шаг. На нелепую и никчёмную четверть часа отрёкся он от привычного, родного, успокоительного затворничества, потому что ему вздумалось полюбоваться поверженным ветрами и омытым частыми ливнями садом. Через разбитое на квадраты окно в пол он прошествовал на балкон и, ссутулившись, чтобы ненароком не нарушить карикатурного образа, закрепившегося за ним, облокотился о перила.

Внизу мотались по земле не нашедшие приюта листья, начавшие тлеть, стрекотали припозднившиеся кузнечики и шли серебристыми волнами полевые злаки, по недосмотру садовника давным-давно пробравшиеся за ограду и облюбовавшие местечко по соседству с благородными сортовыми цветами.

Профессор хмурился. Он вдоволь нагляделся на старые яблони, что могли потягаться в возрасте со зданием университета, которое начала укутывать в похоронный саван пыль веков, и росли криво, некрасиво, тянули во все стороны изломанные ветви да смотрели на суетливых студентов безжизненными глазами дупл. Они повидали многих и должны были стать свидетелями обучения в стенах добротного заведения ещё большего числа молодых людей, жаждущих воспитать себя и закалить свой дух, ищущих лёгкой наживы и преклоняющихся перед могуществом знаний, заключённых в библиотечных стенах, старинных залах и преподавательских головах.

Запятая тут же как будто сильнее прежнего осунулся и постарел, отвернулся от яблонь и принялся сверлить взглядом тучи. На Западе не так часто бывали дожди, но теперь всё небо, от горизонта до видневшихся вдали макушек корабельного леса, затянуло плотной завесой тяжёлых сизых облаков, и приход ливня оставался вопросом времени, но никак не пустой догадкой.

Городу следовало готовиться к осаде ненастьем, но он был беззащитен и безразличен, будто погрузился в беспробудный сон, пока профессор уничтожал запасы брызжущих соком яблок за откинутой крышкой стола и тщетно пытался скрыть свою долговязую фигуру от чьих бы то ни было любопытных глаз.

Тогда Запятая оторвал взгляд и от небосвода и перевёл его на флигель, почти всегда пустовавший с тех пор, как университет перестал манить абитуриентов из соседних поселений, поблёк и затерялся на прохудившейся карте, изжившей себя пару десятилетий назад, но оставшейся висеть напротив парадного входа в дань уважения великому и великолепному прошлому. Оно, безусловно, никогда не заслуживало быть наречённым таковым, но так принято было о нём говорить, и благовоспитанные люди свято блюли этот обычай, никогда не ставя под сомнение и под вопрос смысл, значение и содержание оного. Некоторые явления следуют принимать на веру.

Между тем ветер в саду утих. Профессор продолжал сверлить взглядом флигель и потому не преминул заметить, как тоскливо обвис на флагштоке флаг, под которым больше никто не ходил даже в дни торжественных демонстраций. Жизнь, выстроенная отцами и дедами Запятой и торжественно вверенная в руки людей его поколения, отмирала и теряла всяческий смысл – точь-в-точь как выцветшее полотнище. Система, блиставшая в столь недавнем прошлом новизной шестерён, давала сбои и со стороны молодёжи видела лишь презрение и порождённую им пренебрежительную жалость. Должно быть, флаг оставили в напоминание о благолепии былых дней и славе обратившихся прахом особ королевских кровей, но он стал надгробным камнем на могиле уходящего века и изжившего себя образа жизни.

– Самые страшные поступки совершаются из лучших побуждений, – проворчал профессор себе под нос, и позвоночник его изогнулся сильнее прежнего, ощерился клыками острых лопаток и сделался похож на покорёженный крюк, какие устанавливают в дешёвых гостиничных комнатах.

– Впрочем, лучшие поступки нередко совершают те, кто желает зла целому миру, – задумчиво прибавил он, разглядывая сутулую, как и сам Запятая, яблоню, росшую под самым окном флигеля и не дававшему свету проникнуть в одно из его внутренних помещений.

Он знал, что когда-то её посадил здесь садовник, пылкий молодой человек, не сумевший добиться общественного признания и потому загубивший собственную жизнь; озлобление против света стало его единственной отдушиной. И, узнав, что флигель будут занимать изредка заявляющиеся с визитом в университет почётные гости и прибывшие издалека студенты, питающие высокую надежду на блестящую карьеру, юноша раздобыл где-то саженец и пристроил его у окон. Он ждал, что через несколько лет дерево выпрямится, обзаведётся раскидистой кроной и навеки лишит постояльцев пристройки возможности наслаждаться по утрам мягким солнечным светом, без которого никак не может состояться приятный денёк.

И молодой человек оказался прав: яблоня упрямо стремилась дотянуться до самого солнца, хоть эта задача и была для неё непосильна. Она отбрасывала теперь в комнаты тень, как того и желал садовник.

Но никак не мог предположить он того, что благодаря столь занимательному соседству жители флигеля приобретут уникальную возможность рвать яблоки, не выходя из комнаты в сад. И в жаркие дни они смогли наслаждаться прохладой, дарованной деревом, ветвистым, пусть и коренастым, и густо покрытым листвой. Они любили его, как старого друга, и ныне без ветхой яблони невозможно было вообразить ни полузаброшенный флигель, ни целый сад, который бы ужасно обеднел, исчезни из него хоть один непримечательный куст.

Как бы там ни было, юный садовник, избравший своим врагом всё то и всех тех, кого мечтал прежде назвать союзниками и друзьями, так никогда и не увидел, что стало плодом его трудов. Он умер какой-то нелепой смертью из числа тех, что часто настигают людей, дразнящих жизнь и клянущих судьбу, – не то повесился в одной из комнат постоялого двора, которую делил с крысами и блохами, не то угодил под копыта бешено мчащейся тройки. И яблоня, которой полагалось стать чьим-то проклятьем, осталась единственным – куда более трогательным и прекрасным, чем несчастное знамя, обречённое стать свидетелем бесчисленного множества надменных взглядов и лживых обещаний, данных другим и себе, – напоминанием о нём.

Те, кто делал ставку на символику, нынче прогорели, зато первобытные инстинкты, обретшие плоть и кровь, никогда не упадут в цене.

И яблоня ещё многие годы будет расти, мешая проникнуть в комнату солнечным лучам, и плодоносить, пока не выродится или новое руководство не отдаст приказ избавить сад от растительности подчистую, а это произойдёт нескоро – или, быть может, и вовсе не свершится никогда. Какая прекрасная и жуткая утопия.

Запятая передёрнул плечами и, оправив рукава пиджака, отпустил перила балкона, начавшие отдавать воздуху одолженное на дневные часы тепло.

Порой ему чудилось, что замечания, остававшиеся его достоянием, могли принести его студентам куда больше пользы, чем мудрые фразы, которые Запятая пригоршнями разбрасывал на лекциях. Этого парадоксального вывода он, конечно, никогда бы не сообщил восторженным в силу юности подопечным. И всё же иногда профессору как будто становилось жаль, что рядом с ним не было летописца с химическим карандашом наготове. Одним чудесным днём он накопил бы изречений на целый сборник!

Но слов Запятой не слышал никто, и его речи всегда имели открытый финал. Они были столь же неопределённы и незаконченны, сколь присвоенная профессору в незапамятные времена кличка.

В оставленной аудитории с высокими потолками и давящими стенами, обитыми дубовыми панелями, его терпеливо дожидались вымытое яблоко, тускло блестевшее в бледном свете, проникавшем в помещение через задёрнутые шторы, и портфель, застёгнутый на обе пряжки. Профессор всегда был консервативен и видел в этом одно из главных своих достоинств.

Он трепетно оберегал прошлое, находя его той монументальной основой, на которой держится настоящее, с которым Запятая, к его чести, умудрялся уживаться. Он презирал будущее за его обречённость и туманность и наверняка бы оскорбился, укажи ему кто-нибудь на то, как сильно походил он на какого-нибудь пророка античного мира. Профессор непомерно поразился бы и тому, что были среди его студентов, каждый день утаптывавших тропинки, разбегавшиеся меж старых покосившихся яблонь, молодые люди, которые повторяли бы его слова, как мантру, если бы смогли когда-нибудь услышать их собственными ушами. Они должны были следовать всю жизнь его постулатам, хотя не знали ни о них, ни о том, что скрюченный профессор, прятавшийся после лекций за крышкой стола, щедрой рукой рассыпал подобные изречения перед безмолвным университетским садом и выцветшим полотнищем, обвисшим в продолжительный штиль.

***

В просторной комнате с полосатыми обоями, окружённый дюжиной рамок с заключёнными в них эскизами и фотографическими карточками, на миниатюрном диванчике с гнутыми ножками и вышитой серебристыми цветами обивкой, восседал молодой человек. Он был гостем в доме, в который пожаловал, и прежде никогда не наносил сюда визитов, но чувствовал себя в полосатой гостиной свободно и раскованно, как полноправный хозяин.

– Эстер, отчего Вы не желаете составить мне компанию? – уже не в первый раз окликнул он служанку, прибиравшую гостиную и, очевидно, в силу занятости, удостаивавшую гостя лишь мимолётными взглядами. – Присядьте напротив, и, уверяю Вас, мы чудесно проведём время в ожидании возвращения Вашего нанимателя, – уверял девушку молодой человек, надеясь покорить её обворожительной наружностью и пленительными речами. – Скрасим часы утомительного ожидания беседой. Вы всё хлопочете да порхаете из одного конца дома в другой, так что я даже не успеваю насладиться в полной мере Вашим приятным обществом. Бросьте это, прошу Вас, иначе я почувствую себя бессовестным ленивцем, вздумавшим почивать на лаврах, когда в цеху жизни кипит бессонная деятельность.

Эстер, девушка высокая и оттого нескладная, с длинным и к тому же вздёрнутым кверху носом, залилась румянцем и поспешно отвернулась от посетителя, ожидавшего прихода хозяина. Должно быть, он принёс с собой вести со службы или приходился ему давним приятелем. Эстер совершенно ничего не знала о друзьях своего работодателя, но заглянувший к ним сегодня господин определённо принадлежал к числу людей образованных и обеспеченных, о чём недвусмысленно свидетельствовали приличный костюм, прекрасные манеры и замечательное умение поддерживать беседу на любую тему, как отстранённую, так и весьма конкретную. Как жаль, что обладательницей последней добродетели сама бедняжка Эстер не являлась!

– Прислуге не положено говорить с господами. Думаю, Вы знаете об этом не хуже меня, – произнесла она, смиренно опустив взгляд в пол. – Да и мне никогда не стать Вам достойной собеседницей... – честно призналась Эстер и, напрасно попытавшись сдержать рвавшийся из груди вздох, добавила: – Так что я, пожалуй, вернусь к уборке.

Она держала за спиной, так, чтобы гостю этот непрезентабельный предмет – конечно, не способный удовлетворить его изысканному вкусу, – не бросался в глаза, небольшую щётку, которой ещё пару минут назад смахивала со шкафов пыль. Эстер судорожно, почти отчаянно сжимала её в холодных пальцах, словно щётка осталась единственным якорем, не позволявшим ей предать долг и взять на себя роль, не присущую и не приличествующую её положению.

– Дорогая Эстер... Вы в корне не правы, – со всей возможной серьёзностью возразил ей Янус, глядя на неё снизу вверх и пленяя девушку изогнутыми в очаровательной улыбке губами. В доме человека, находящегося у него на примете, не могло, само собой, обнаружиться чудесным летним днём иного посетителя... – Поверьте, составить Вам компанию сочтёт за честь любой, кто не потерял замечательной способности ценить красоту в своих ближних.

...Янус, конечно, и не надеялся застать хозяина. Напротив, он тщательнейшим образом подбирал для визита именно то время, когда последний ни в коем случае не должен был обнаружиться на месте. Как удобно быть гостем, когда никто не готов тебя принимать! Можно отнимать у слуг время, пока не надоест, послушать и поговорить, чтобы скоротать часы ожидания, а потом – ах, какая жалость! – уйти по делам, так и не повстречав мнимого приятеля. Хозяин едва ли узнает, кто заглядывал к нему на огонёк, а если и узнает, то что с того? Это растревожит его самого, но не причинит никаких неудобств посетителю. Кстати сказать, Война в городе обосновался, судя по всему, прочно. Интерьеры его комнат были без всякого преувеличения роскошны – до вычурности. Видимо, люди, обретшие пустоту в душе, стремятся заполнить её до краёв предметами материального свойства. Можно подумать, серебряный сервиз заменит им загубленную юность и увядшую красоту! Впрочем, достаток и внешний лоск облекают жизнь в более благовидные формы, и тогда уже человек обзаводится новым каркасом, не позволяющим ему развалиться и опуститься окончательно, как не позволяет этого сделать разрушенному зданию хорошая сеть.

– Вы полагаете, я красива?

Янус окинул девушку в скромном рабочем платье придирчивым взглядом и, лукаво сощурив глаза, произнёс:

– Вы не совсем верно уловили суть моих слов. К великому сожалению, я солгу, если дам положительный ответ на Ваш вопрос. Но Вы, бесспорно, необычайно милы. Знаете, идеалы мало живут и подвергаются жестокой расправе, когда их свергают с пьедестала, что происходит неотвратимо и неизменно. Но скромные достоинства, подобно хорошему вину, приобретают с течением лет особую прелесть и стократ возрастают в цене.

Эстер смотрела на гостя во все глаза, пока он говорил, но на последних словах поспешно отвернулась и принялась без всякого смысла, совершенно ненатурально и чересчур неаккуратно смахивать пылинки с пустого цветочного горшка, ещё не вымытого от следов недавно занимавшей его земли. Она не нашлась что ответить – или, может, сочла непозволительной дерзостью фразу, пришедшую невольно на ум. Эстер никогда не страдала болезнью, именуемой в широких кругах красноречием, и привычная работа по дому была для неё единственной и лучшей возможностью занять себя и собственные мысли и выказать преданность хозяину, милостиво оплачивавшему её содержание и выдававшему ей небольшое ежемесячное жалование, которого с лихвой хватало на покупку еды. После этого денег оставалось совсем немного, но на пару чулок, призванных заменить старое бельё, их доставало, а Эстер не требовалось большего.

– Скажите, как Вы относитесь к искусству? – вновь нарушил тишину Янус, не оставляя попыток вовлечь девушку в беседу. В конце концов, он заглянул в отсутствие хозяина на огонёк отнюдь не ради ознакомления с достоинствами богатых апартаментов. Ему бы не составило труда найти добрую сотню способов скрасить время занятием куда более занимательным, нежели разглядывание опостылевших акварельных зарисовок, которыми, как грудь видавшего виды генерала – орденами, была завешана полосатая стена.

– Я?.. – переспросила как бы нехотя Эстер, вновь замирая и оборачиваясь к гостю. – Моя сестра и мать были актрисами в маленьком театре, и с тех пор я испытываю отвращение к сценическим постановкам.

– В самом деле? О, поверьте, в повседневности люди притворяются и переигрывают куда чаще, чем на сцене... – утешил её Янус. – А что Вы думаете о других видах искусства? Скажем, о музыке?

– Я никогда не бывала на концертах, – произнесла Эстер, не глядя на собеседника и бессознательно теребя в руках щётку для пыли. От волнения она совершенно позабыла о правилах приличия, о соблюдении которых так печётся свет, и инструкциях, которым должны следовать слуги в любой обстановке. – Но я люблю слушать, как в клубе исполняют песни под гитару, – неуверенно добавила она. Губы Эстер дёрнулись и на какую-то долю мгновения растянулись в непосредственной, по-детски мечтательной улыбке, тут же потухшей, словно костёр, который задул ветер. – Мне кажется, этот инструмент поёт о чём-то домашнем и родном!

– Он родом из близких Вам по привычкам и духу слоёв общества; конечно, игра на гитаре импонирует Вам, иначе не могло и быть. К тому же, Вы совершенно правы: в простоте кроется своеобразное очарование, оставшееся нам в наследство ещё от предков... А книги? Вам нравится читать? – поинтересовался между делом Янус, облокотившись на один из гнутых подлокотников и уперев подбородок в подставленную ладонь. Голос его излучал такое спокойствие и уверенность, что Эстер больше не могла сопротивляться его чарам, и за мёд чужих слов она отдавала родниковую воду собственных обрывистых фраз.

– Мама никогда не держала книг дома. Нам не хватало денег на печатные издания – их так трудно было достать! Единственным произведением, пылившимся в нашей каморке, были «Прокажённые» Розенара. Вы, должно быть, никогда не слышали о нём. Этого автора...

– Да, я знаю, – отозвался, не дожидаясь окончания фразы, Янус. – Он не из тех, чьи работы в книжной лавке выставляют на витрину. Помнится, я в своё время едва раздобыл копию одной из его работ... Не будете ли Вы так любезны одолжить мне эту книгу? Я с удовольствием прочёл бы её вновь столько лет спустя.

– Боюсь, я не видела её с тех пор, как мы перебрались на съёмную квартиру...

– Какая досада! В таком случае... Думаю, я выручу Вас, раз уж Вы не можете подсобить мне, – Янус лукаво взглянул на Эстер и вкрадчиво произнёс: – На днях довелось заметить единственный оставшийся в живых экземпляр у знакомого антиквара. По крайней мере, этот предприимчивый малый клятвенно заверял меня в том, что Ваше любимое произведение больше не печатается и не переиздаётся, а все предыдущие издания давно сгорели в топках котельных... Надеюсь, он согласится скостить цену по старой дружбе.

– Но отчего тогда Вы хотели позаимствовать мой том? – недоуменно спросила Эстер. Слова сорвались с её губ легко, непроизвольно, словно годами ждали возможности вырваться наружу. – Куда приятнее держать в руках только вышедшую из типографии книгу, чем брать на время у кого-то экземпляр с выпадающими засаленными страницами и потёртым корешком.

– Зато такие вещи интересны историей, стоящей за ними. Как часто в старой книге можно найти наполовину стёртые карандашные пометки, позабытые за обложкой записки, отчёркнутые впопыхах строки... Словом, очарование старины ничто не заменит. Но раз уж вышла такая досадная неприятность, я был бы рад Вам помочь по мере сил. Быть может, Вы согласитесь сопроводить меня, когда я отправлюсь в лавку завтра? Поверьте, это займёт совсем немного времени.

– Но Вам ведь... Мне не хотелось бы Вас обременять, – смущённо пробормотала Эстер; щёки её раскраснелись, как маков цвет, и девушка совсем некстати добавила: – Простите.

– О, милая Эстер, Вам не за что извиняться передо мной; я сам предложил Вам присоединиться ко мне, и сам же должен переживать, что этот краткий визит будет для Вас затруднителен. Кроме того, я думал кое-что приобрести в лавке, так что мы оба будем в выигрыше. Вы хотели что-то уточнить, не так ли? – вежливо осведомился Янус, заметив, как в нерешительности приоткрылись губы собеседницы, приоткрыв желтоватые мелкие зубы.

– Да... Извините за дерзость, но... – Эстер замялась, вероятно, размышляя над тем, вправе ли она задавать джентльмену вопросы, но затем всё уже упрямо мотнула головой, отчего косы кнутами прошлись по сутуловатой спине, и спросила: – А какую же литературу предпочитаете Вы?

– Любую, не лишённую смысла. Словом, на чтение новомодных произведений я давно наложил табу. Другое дело – певцы прошедших веков... Взять, к примеру, «Гибель» Бисмера – удивительная вещь. Он заставляет испытать презрение к сущности человеческой натуры и рушит идеалы с той же лёгкостью, с какой ураган разносит в щепы хлипкие дома бедняков. Начинаешь понимать, сколь скуден твой собственный разум, личность, идеи... Впрочем, я увлёкся, прошу меня извинить. Столь прекрасную юную леди не должна тревожить гротескная философия писателя, давно уже не тяготящего своим бренным существованием землю... Так что же, завтра идёте?

– Напротив, мне очень интересно, – простодушно ответила Эстер. – Прикасаясь к вечному, понимаешь, что существует в мире нечто более величественное и значимое, чем грязная посуда и порванный рукав платья. И, конечно, я радостью приму Ваше приглашение, – торопливо прибавила она, боясь показаться невежливой. – Я очень признательна...

– Не стоит этих формальностей. Они лишены всякого смысла и портят самую приятную беседу, не находите?

Эстер неловко пожала плечами и вновь принялась за занятие, о котором едва не позабыла: щётка поднималась и опускалась, и фактически невидимые облачка пыли поднимались в воздух.

Янус провёл в превосходно обставленном доме ещё с полчаса, наслаждаясь обстановкой и пространными размышлениями, после чего поднялся, поблагодарил Эстер за терпение и пожелал ей приятного завершения дня, взял пальто и, не оставив визитной карточки, чтоб в глазах обитателей особняка Войны остаться таинственным незнакомцем, шагнул на влажный, матово блестящий тротуар. Дожди в последнее время необычайно часто накрывали город, и почти никто уже не отваживался выходить на улицу без зонта.

Вслед Янусу, отодвинув в сторону штору, смотрела Эстер, бледная, нескладная, с подёрнутыми пеленой безотчётной тоски глазами и бесцветными, как всё её существо, волосами, заплетёнными в тугие косы.

***

Пробу следует снимать в процессе приготовления блюда не единожды. Этот нехитрый приём позволяет вовремя исправить малейшие недочёты и устранить возникшие недоразумения. Тот же принцип работает и в случае, когда речь идёт о выявлении каких-то общих закономерностей, тенденций и картин.

Но почему... почему даже тогда, когда меняются ингредиенты, когда корректируется время варки и жарки, когда добавляются новые, не испробованные прежде приправы, итог остаётся тем же, каким был сотню попыток назад? Стабильность – прекрасная вещь, пока она не перерастает в застой. Без периодических умеренных потрясений жизнь теряет вкус и цвет. Куда двигаться, зачем? Всё смутно и неоднозначно.

Янус восседал за письменным столом в комнате, утопавшей в предвечернем сумраке. Прямо перед ним стояла лампа, но он решил пренебречь её услугами: ему отчего-то казалось, будто при свете станет абсолютно невозможно что-либо обдумывать, потому что он проникнет везде и всюду, рассеет тени и оголит для глаза обстановку, а в неподходящей атмосфере никак нельзя всецело отдаться какому бы то ни было занятию. Всё отвлекает, раздражает, заставляет забыть об одном предмете, чтобы начать вешать ярлыки на другой...

Сейчас Янусу необходимо было собраться с мыслями, но он продолжал сидеть в густом полумраке за столом, вслушиваясь в монотонную дробь дождя за окном и прикрыв глаза, дабы погрузиться в полную темноту. Он должен был не терять самообладания, и спокойствие действительно пока не изменяло ему. Только боль предательски отдавалась в висках, и во рту почему-то пересохло, как после долго бега. И мысли обрывались, обрывались, как перерезанные яркие нити, обрывались, не успев предстать перед внутренним взором.

Янус провёл ладонями по лицу, тяжело вздохнул и поднял веки. Комната расплывалась перед глазами, но прошло несколько секунд, и очертания привычных предметов обозначились чётче. В голове не царил хаос – там было пусто и глухо, как в каменистой пустыне; там, будто в операционной, царила стерильная чистота, и по мостикам отростков нервных клеток не желали проходить разрозненные тезисы, в своей тяжеловесности подобные булыжникам. Как верно заметила в своё время Люси, Янус и впрямь сам затеял эту игру и теперь знал как никто другой, что в сложившейся ситуации нельзя полагаться на блестящие умы большой четвёрки. Если они сделают теперь один неверный шаг, возводимое годами здание организации и наведённые дороги связей рухнут с той лёгкостью, с которой бьётся от точного точечного попадания стекло.

Всё обстояло до безобразия просто. Недалёкие гении преступного мира решали без согласия мародёров встать под их крыло и гордо идти вперёд под их флагом – разумеется, до тех пор, пока совершённые ими деяния интересовали полицию, превосходящую их качественно и количественно. В итоге они старательно чернили имя тех, к кому не имели ни малейшего касательства, и компрометировали себя, о чём предпочитали не догадываться до то самой минуты, когда их безумства оборачивались фатальным крахом. Увы, вредили они не только себе, но и организации, на которой взялись паразитировать. Самозваные последователи привлекали внимание не только к себе, но и к мародёрам. Это было гадко, но вполне закономерно; столь незначительные помехи не могли покрыть морщинами лицо Януса и парализовать созданную им систему. Рано или поздно им следовало отмереть, как высохшим плодам, и, вероятнее всего, свершиться их низвержение должно было в самом скором времени.

Потом забрезжила на горизонте ещё и сама полиция, державшая пока нейтралитет. Всё же полезно заводить хорошие знакомства – они обогащают жизнь. О стражах закона нечего тревожиться; даже если они попытаются отречься от навязанного сотрудничества, ловить мародёров так же глупо и бессмысленно, как пытаться заключить в цепи воздух.

Война... Личность Войны принадлежала к числу проблем более занимательных, но всё-таки слишком незначительных для установления красного уровня угрозы. Кроме того, с ним уже фактически покончено... Очевидное будет подтверждено скорее, чем наступит следующая фаза лунного цикла.

А вот действительно достойно внимания было дело, давно отгремевшее и покрывшееся пылью за месяцы беспечного, безответственного невнимания. Причиной всех треволнений, постигших за последний год мародёров, являлось убийство премьер-министра. А что предшествовало ему? Кто-то целенаправленно устранял связующих, и в результате виновник этого очевидного недоразумения поплатился за свои свершения в полной мере. Всё сложилось превосходнейшим образом, хоть мародёры и потеряли немало полезных шестёрок. Но было что-то неестественное и наивное в том, с какой простотой столь грандиозная задумка обратилась полным фиаско. Конечно, раздутое эго целиком и полностью захватило телесную оболочку премьера, так что места для полноценной нервной системы в ней не осталось. Конечно, действовал он через третьих лиц и чужими руками, а руки эти явно принадлежали тем, кто имел намётанный глаз и многолетний стаж за спиной. Конечно, мародёры никогда не церемонились с теми, кто вставлял им палки в колёса, по глупости древесной щепой надеясь замедлить движение мчащего под гору разгорячённого состава.

Но, рассматриваемые в совокупности, незначительные неприятности уже не казались столь безобидными. Столкнись мародёры лицом к лицу с одной из них, у них не возникло бы ровным счётом никаких затруднений. Расправиться с ними было бы легко и почти приятно.

Однако Янус решил попытаться связать воедино разрозненные звенья, полагая, что они могут быть частями общей цепи, и полученный результат совсем его не удовлетворил. Это был один из тех редких случаев, когда Янус предпочёл бы оказаться неправым; увы, ошибался он крайне редко.

Последовавшие одна за другой провокации никак не могли являться самостоятельными мероприятиями, оторванными от событий, оставивших на теле организации лишь недавно затянувшиеся раны. Слишком схожие методы – грубые, но действенные, нацеленные на эксплуатацию единственного элемента хитроумного механизма, способного дать сбой ввиду нестабильности современной техники, – связей во всех их проявлениях и смыслах. Кто-то сознательно пытался вывести из строя целые пласты единой системы, и это уже был весьма тревожный признак, позволявший судить об одном: грядут разброд и шатание.

Итак, с чего же всё началось? Верно, стали пропадать связующие. Боевые действия без объявления войны, удар, нанесённый в спину... Как подло и низко! Но, чёрт возьми... как чисто сработано!

Потом затеяли слежку, произошло это глупое необоснованное убийство, вынесенный по ошибке приговор, выступления на Юге, обречённые на провал... Нападение на государственного чиновника... Всё это связано, безусловно... Но как, как, как?!

Шпионов в рядах мародёров не было – принципиально быть не могло. По той простой причине, что заслать в организацию своих людей вышло бы лишь в случае, если бы какому-нибудь уникуму удалось раскрыть личность немалой части её членов, но нельзя обнаружить и вычленить из общей массы то, что равномерно перемешано со сторонними элементами, не заключающими в себе никакого сакрального смысла. Вычислить их... Какая бессмысленная, абсурдная авантюра! Созданную ими систему невозможно вывести из строя путём стороннего вмешательства, невозможно!

Бо-о-оги...

Янус вновь глубоко вздохнул и сцепил пальцы в замок – сжал их сильно, пока не заломило кости. Нужно успокоиться, но старые промахи – плохое подспорье для того, чтобы держать голову холодной. Ничего, ничего... Враги, старые или новые, внешние или внутренние, непременно останутся с носом, какие бы ни выделывали коленца. Пусть они для него – закрытая система, не век же им пировать! Скоро он подберёт подходящий ключ к каждому из оставшихся запертыми замков, и они окажутся полезнее и действеннее любого лома. Пусть...

Губы скривила ухмылка, но их уголки тут же опустились, и глаза в сумраке дождливого дня стали казаться бездонными и беспощадными, как далёкие чёрные дыры, за существование в космосе которых ратуют увлечённые учёные умы.

Всё началось с исчезновения связующих... или с чего-то иного, никогда не ассоциировавшегося с прочими атаками, нанесёнными едва ли не вслепую? Мародёров так часто пытались обличить и подставить, что они сбились со счёта в попытках установить их точное количество.

Впрочем, постойте... Об их организации никто не слышал на протяжении многих лет – до тех самых пор, пока полиция не затеяла очередную охоту на лис и Янус не решился пойти на отчаянный шаг, способный сделать бесполезными расставленные на мародёров капканы. Как бы это ни было парадоксально, умеренная огласка стала им лучшей бронёй, упругой и прочной одновременно, и совершенным оружием, маневренным и смертоносным. Тогда, конечно, о них заговорили на каждом углу...

Но откуда же полиция прознала про них? Откуда взялся этот следователь, чуть ли не безапелляционно заявивший о причастности мародёров к поразившему верхушку власти убийству? Кстати сказать... Какая дельная мысль! Этот вопрос следовало бы поднять уже давно, но он затерялся на общем фоне, поскольку чрезвычайно гладко вписывался в картину происходящего. Естественное событие, логично вытекающее из всего вышеперечисленного, сыгравшее мародёрам на руку... Следователя вовремя убрали с пути, и он не сумел воплотить в жизнь амбициозные и грандиозные планы. Способ, использованный для достижения столь благородной цели, также заслуживал всяческих похвал в силу своей изощрённости и мрачной красоты. Вот только... кто отдал приказ бросить стражам закона очередной дерзкий вызов?

Янусу, вероятно, следовало вывести своего оппонента из игры, но он намеревался пойти на этот шаг лишь в случае, если бы тот слишком сильно увяз в чужеродной для него материи и возникла бы угроза повреждения последней. Но кто-то устранил следователя родом из Западной столицы прежде, чем Янус успел включить этот пункт в свой долгосрочный план. Признаться, убийца не был столь неосмотрителен, сколь застрелившая без суда и следствия ювелира Мор, и в выставленных на сцене декорациях выгодно смотрелся на её фоне. Да вот только это ничуть не оправдывало его бедовую голову, породившую желание заняться самодеятельностью.

Десять против одного, что это замечательное во всех смыслах происшествие было не следствием сиюминутного порыва, но представляло собой действие, носящее осмысленный и целенаправленный характер.

Янус упёрся подбородком в подставленную ладонь и незрячим взором уставился на выключенную лампу, зловеще и блёкло поблёскивавшую в едва различимом свете закрытого тучами летнего солнца.

Провернуть нечто подобное не под силу рядовым членам организации. У них самые простые поручения вроде доставки почты вызывают дикий восторг, обморочные припадки и чёрт знает что ещё. Куда уж им пойти на убийство – они бы и помыслить о столь грандиозной затее не посмели!

Виновником происшедшего должен быть тот, кто, прежде всего, знал о личности детектива. Этот факт, в свою очередь, свидетельствует о том, что он либо находился на Западе на момент совершения преступления, либо пребывал за границей, был обеспечен всем необходимым для установления бесперебойной и, главное, стабильной системы сообщения и, следовательно, мог совершить убийство чужими руками, расписав сценарий для исполнителя преступления на несколько ходов вперёд.

Лоб Януса пересекла морщина, и губы невольно сжались в плотную линию. Что за дьявольщина... Этот образ действия и мышления был слишком схож с его собственным! Должно быть, именно так организовал бы всё Янус, возжелай он лично заняться устранением досадной помехи. Сколько раз он эксплуатировал ту же схему, дабы достичь необходимого результата... Конечно, глава мародёров никогда бы не опустился до убийства очередной мелкой сошки, честно исполняющей свой долг, даже если бы этот чёртов следователь упрямо шёл против его воли, как странник – против ветра; его интересовали птицы совсем иного полёта. Да и к чему отправлять на тот свет человека, вносящего некоторое разнообразие в жизнь?

Но пусть мотивы и цели, избранные копией и оригиналом, не были друг другу идентичны, Янус никак не мог избавиться от навязчивого желания сопоставить их. Хотел ли он видеть сходства в повадках и средствах или они действительно, подобно позвонкам, остро выпирали из-под кожи организма тщательно продуманного и буквально безупречно осуществлённого плана?

Выходит, либо дело так просто и прозрачно, что размышления о нём есть пустая трата времени и не позволяют обнаружить разгадку тайны как раз потому, что последняя никакого двойного дна не имеет и тайной именоваться, таким образом, вообще не достойна, либо...

Здесь напрашивался очевидный вывод: кто-то бессовестно копировал стиль игры одного из лидеров мародёров, и, стоит отдать наглецу должное, делал он это весьма умело. Но зачем? Если он действовал на благо общего дела, ему не было смысла скрывать собственную личность. Если же нет... Какой мотив мог вынудить его убрать с пути мародёров одного из их самых грозных противников, если совершивший преступление человек желал им зла? Быть может, он искал лёгкой наживы и дешёвой славы? О, тогда убийце ни к чему было скрываться и пытаться примерить на себя чужую роль!

Связано ли произошедшее с тем, что убитый когда-то как будто на пустом месте хотел привлечь к ответу мародёров, за которыми в те времена не закрепилось ещё ни дурной, ни хорошей славы? Но какой смысл доносить до кого-либо сведения, за владение которыми захочешь потом отправить обладателя информации на тот свет? Нужен был банальный повод к убийству? Ерунда! Для того чтобы лишить собрата жизни, вовсе не обязательно руководствоваться высокими целями и глубокими мотивами; напротив, восприятие сути преступления на самом примитивном, бытовом уровне как нельзя лучше способствует его свершению.

Янус скрипнул зубами и, откинувшись на спинку стула, уставился в потерявший очертания потолок. Что-то не сходилось. Может, причиной головной боли и были внутренние прения, не позволявшие подвести ровную черту под бессистемным нагромождением данных? Нет, гнать эти идеи, гнать их в три шеи!..

Искать ли очевидный ключ, оставленный на поверхности без всякого прикрытия, или отмычку, затерявшуюся в самой пучине мутных вод? Одно исключает другое, но исследования дадут объективный результат лишь в случае, если на анализ будут взяты оба пласта данных, лежащих на различной глубине. И вновь – парадокс...