Я - справедливость

– Вас, верно, ужасно донимают эти вечные благородные дарители, – говорила Люси, облокотившись на нагретый солнцем деревянный прилавок. – Они уверены, будто заняты великим делом, жертвуют своим достоянием и отрывают от сердца что-то, не имеющее цены. А на самом деле они просто сносят сюда ненужный хлам, готовый вот-вот рассыпаться прахом, если его оставят и дальше покрываться пылью в темноте чулана.

Славным погожим днём она нашла прибежище под сводами скромной антикварной лавки, ютившейся в одном из зданий дореволюционной постройки. Она не была славна ни богатым ассортиментом, ни заманчивостью цен, зато занимала крайне выгодное положение относительно порта, через который неизбежно следовали приходившие из-за океана товары, и железной дороги, близко подходившей к нему, а потому имела весьма значительные преимущества перед своими собратьями, коварно караулившими удовлетворяющих их запросам покупателей в дальних городских кварталах.

Люси часто бывала здесь по делам службы, а потому и прилавок, и стоявший за ним продавец в форменной одежде, и расставленные по полкам бесценные – не то из-за своей уникальности, не то по причине безусловной бесполезности – безделушки давно-давно уже ей приелись, но ещё не опостылели окончательно. Они вызывали в душе то отрешённое безразличие, какое мы испытываем к вещам, интересным самим по себе, но утратившим в наших глазах прелесть вследствие привычности.

Сегодня ей предстояло отправиться на биржу, чтобы подготовить к сдаче необходимые документы, и потому, не имея возможности найти достойное применение находившемуся в её распоряжении времени, Люси коротала оставшиеся часы за разговором на отстранённые и неопределённые темы.

Продавцы в антикварной лавке менялись часто, как вечерние туалеты на городской моднице, и потому Люси не с одним из них так и не довелось завести полноценного знакомства. Нынешний работник прилавка не составил исключения из длинного ряда своих предшественников. Он был молчалив, несколько меланхоличен и до неприличия исполнителен; любил крепкий кофе, уважал недавно зародившееся и только становившееся на ноги течение нигилистов и открыто сочувствовал его независимым представителям.

Поскольку Люси едва знала его как работника и совсем уже мало понимала как человека, она с равным энтузиазмом расспрашивала его и о повседневных вещах, и о вопросах, не одно столетие вызывавших у философов головные боли. Ей было интересно его расшевелить, вынудить выползти из неизменной глухой раковины общественных приличий и вызвать на откровенность.

И методом проб и ошибок ей удалось избрать верную манеру обращения с ним. Какой стыдливый восторг охватывал Люси, когда ей доводилось затронуть те тайные струны души нового знакомого, которые никто не тревожил многие годы подряд! Ей казалось, будто её глаз, её рука могли пройти через его грудную клетку, скальпелем рассечь податливые ткани, дотронуться до трепещущего сердца, расширяющихся и тут же уменьшающихся в объёме лёгких! Это было немного неприятно и даже отвратительно, как-то неправильно, страшно секундным острым ужасом, но непередаваемо волнующе.

Недавно их представил друг другу хозяин лавки, и теперь Люси знала, что его зовут Эдгар. Странное мрачное имя, отражавшее подобно зеркалу характер и темперамент своего обладателя.

– Что Вы, это меньшее из зол, прилагающихся к должности, – совершенно серьёзно отозвался на этот раз продавец, и Люси подарила ему полную сожаления улыбку, будто упрекала за прямоту, не приправленную иронией или по меньшей мере простым чувством.

Тот не обратил на её старания никакого внимания. Люси бы даже могла подумать, что он вовсе и не глядел в её сторону, если бы не знала наверняка, что наблюдательный продавец каким-то чудом всегда и за всем умудрялся уследить. Должно быть, такую возможность предоставляло Эдгару небольшое косоглазие, становившееся особенно заметным, когда он смотрел на кого-то в упор.

– И тем не менее, – неожиданно продолжил продавец, когда Люси уже намеревалась подкинуть для беседы новую тему, такую же отрывистую и нехитрую, – постоянно находятся желающие здесь работать. Я им говорю, что это пустая затея и неблагодарная деятельность, а они упорно не желают верить, пока на собственной шкуре не испытают все прелести ремесла. Хотя, конечно, без таких ребят чувствуешь себя как без рук. Взять, к примеру, очередную залетевшую к нам птицу...

– У вас новый продавец? – вскинула брови Люси, не решив ещё, чему именно удивляется: непривычной болтливости работника лавки или тому, что её владелец решил принять в штат лишнего человека. – Или, может, разносчик?

– Ещё немного, и Вы бы непременно угадали, – по-прежнему без всякого выражения заявил её собеседник. – Он у нас раздаёт на улице брошюры, зазывает клиентов, вечерами протирает полы. Разумеется, пока кто-то из старших на месте.

– Боитесь, что воры сдержали слово и заслали на ответственную должность своего подмастерья?

– Пути Господни неисповедимы, – и бровью не повёл Эдгар. – Кроме того, он здесь совсем недавно и непременно натворит великих дел, если его оставят без присмотра.

– О, как сладок запретный плод!.. – произнесла нараспев Люси, покачивая в такт словам головой. Новый коллега её знакомого уже ужасно раззадорил её любопытство, и теперь она предвкушала встречу с ним, чтобы в обычной манере прощупать на предмет помыслов, идей и нрава это неизведанное явление.

Должно быть, сегодня её самопожертвование ради дел биржи мир оценил по достоинству и вознамерился воздать ей по заслугам, потому что за спиной вскоре хлопнула, оборвав лениво тянувшийся разговор, тяжёлая входная дверь, и в помещение с потоком пропылённого прогретого воздуха ворвался глухой топот, приправленный заливистыми выкриками, доносившимися со стороны рыночной площади. Стоило двери соприкоснуться с косяком, звуки бесследно исчезли, словно магазинчик отрезало от улицы и города и теперь он сонно покачивался там, где не было ни пространства, ни времени и царствовала единолично умиротворяющая тишина, проросшая в упругую мякоть полумрака.

– Сегодня Ваша коллекция, вероятно, пополнится очередным экземпляром, – заметил Эдгар, не глядя ни на Люси, ни на разносчика брошюр, которым, как догадалась девушка, являлся переступивший порог лавки человек. Продавец был чрезвычайно увлечён полировкой бронзовой статуэтки, покоившейся до этого на одной из полок и имевшей, по его скромному мнению, все шансы выручить для лавки некоторую сумму денег. Это занятие, впрочем, не помешало ему вспомнить о давней страсти Люси, что очень польстило девушке.

Она одарила Эдгара лёгкой улыбкой, скользнувшей по лицу, уверенная, что даже теперь, будучи поглощённым без сомнения занимательным и высокоинтеллектуальным процессом, он искоса поглядывал и на неё, и на своего коллегу. Кстати сказать...

– Доброго дня! – решила поздороваться с последним Люси и, не отходя от прилавка, непринуждённо обернулась ему навстречу.

Мальчишка со стриженными ёжиком волосами и невольно пробуждающей в памяти воспоминания о виденных когда-то частных учебных заведениях красной косынкой, повязанной на шею, поднял, направляясь вглубь магазинчика, в знак приветствия руку. Он оказался на диво стеснительным молодым человеком: едва завидев заглянувшего в лавку посетителя, мальчик замедлил шаг и попытался изобразить на лице очаровательную улыбку, являющуюся непременным атрибутом при встрече с клиентом магазина. Вышло вымученно и крайне похоже на то, будто у него вдруг судорогой свело мимические мышцы. Дополняли образ пятна, которыми пошло лицо разносчика по мере приближения к оккупированной продавцом и посетителем части лавки.

– На минутку... – вдруг обратилась к смущённому мальчику Люси, пальцем маня его последовать за собой. Тон её был, как и обычно, мягок, но весьма настойчив. Она выпрямилась и направилась к двери, недавно потревоженной парнишкой. Тот выдал некое нечленораздельное восклицание и, кажется, едва справившись с порывом ударить себя хорошенько по лбу, направился за девушкой с видом столь обречённым, словно в ближайшем будущем его судьбу должно было решить событие неотвратимое, отвратительное, как уборка навоза в коровнике душным летним полднем, и ничуть не менее достопамятное.

Эдгар проследил за чудаковатой парочкой до самого порога и вернулся к чистке безделушек лишь тогда, когда подол платья Люси, всколыхнувшись волной, сгинул в уличной суматохе, поджидавшей за дверью, и в лавке вновь повисла тишина, неожиданно для самого Эдгара приобретшая характер гнетущий и тягостный. Тогда он смиренно вздохнул и, придирчиво оглядев со всех сторон придерживаемую двумя пальцами статуэтку, водрузил её на полку, чтобы впредь она бросалась покупателям в глаза тотчас, как они переступали порог антикварной лавки. Он думал о том, что на сей раз его хорошая с недавних пор знакомая решила не просто ограничиться впечатлениями и замысловатыми вопросами, но и заполучить в личное пользование остальные компоненты личности заинтересовавшего её экспоната музея под открытым небом, испокон веков именуемого человечеством. Умеют они качественно терять голову, эти коллекционеры душ!

Эдгар усмехнулся и, откинув со лба длинную чёлку, взялся за позолоченные неуравновешенные весы. О, теперь он наверняка не ошибался, поскольку давным-давно успел досконально изучить данный вопрос. В конце концов, он сам любил собирать по капле и по осколку чужие мирки. Конечно, отламывать от них на первых порах даже крошечные кусочки больно и гадко; душа не терпит дробления и потому бьётся со звоном, от которого будто разрывается что-то в мозгу... Но такова цена за прикосновение к бесценному дару вселенной, и Эдгар готов был платить её из раза в раз. И принуждал других к такому же беззаветному самоотречению.

***

Как странно узнавать знакомых в чужаках.

Люси глядела в окно и видела сияющее солнце, зелёные берёзы с редкими, словно по ошибке забредшими в кроны бурыми сухими листьями, всё ещё влажно блестевшими после недавно прошедшего дождя, – и мучительно думала, думала, желая отбросить все мысли. Иногда ей казалось, что она бы отдала всё на свете, лишь бы лишиться этого главного преимущества представителя человеческого рода: когда мозг спит, нельзя ни ненавидеть, ни любить, ни упрекать, ни радоваться. Можно только безучастно смотреть расширенными зрачками глаз на проплывающие мимо пейзажи, не давая ни им, ни себе никакой оценки. Так страшно представить такое состояние, так восхитительно и мучительно испытать его!

Но, не обладая столь чудесным умением, Люси, вглядываясь в ровную поверхность толстого стекла, видела лишь своё покорёженное отражение, и порой на неё накатывала такая беспричинно сильная ненависть к кривому зеркалу, подобному человеческой душе, что она впивалась ногтями в ладонь, пока на месте оставленных ими следов едва не выступала кровь.

А впрочем... Чёрт с ним. Чёрт! Какая разница, какие трагедийки местного значения раздирают её изнутри? Скольких проблем больше нет, как нет и их следов!.. Всё так, как она и обещала в своё время. На ум лезут события многомесячной давности и скребут, скребут изнутри мозг, нервные узлы, кожу...

Ни один связующий больше не исчезнет с их несуществующей карты. Никто больше не посмеет сдать их с потрохами желчным ищейкам... Ха-ха, смешно! Никогда, никогда, никогда! «Никогда» невозможно точно так же, как и «навсегда». Однажды их снова сдадут. Снова предадут. Снова вонзят зубы в плоть, желая оторвать кусок мяса, разорвать сухожилия, раздробить кости. И опять выйдут из печати газеты с громким заголовком: «Загадочно застрелен г-н N!» – и по всем городам страны будет раздаваться звонкий мальчишеский крик. Ах, боги, боги, что вы творите со своими детьми! Тысяча шагов, годы бега – и всё для того, чтобы просто остаться на месте! Немыслимое усердие, невероятное напряжение физических и моральных сил – для чего? Чтобы их не снесло приливной волной! Какое нечеловеческое усилие должно быть сделано ими, дабы продвинуться вперёд хоть на один фут?

Пусть больше не слышно ничего о Гротте, о расследовании, о скоропалительных судах, ныне их зажали в тиски, а им нужно избавиться от тяжести оков, как умелому фокуснику на представлении, – так, чтобы публика не разобрала, легко ли или сложно приходится артисту, не заметила производимых руками хитроумных манипуляций и осталась в восторге от полученного результата. И теперь ещё, словно в насмешку – напоминание о домашних, о простом и мирском, о...

Люси скосила глаза на буревшую напротив скамью.

Там, откинувшись на шершавую спинку, расположился паренёк, не замечавший происходивших со спутницей метаморфоз. С самого отправления поезда он с детским интересом и пристальным вниманием изучал пейзажи, скользившие и бесновавшиеся за окном, но сейчас погрузился в сон, и голова его, залитая рыжим светом низко стоявшего солнца, покачивалась в такт движению состава и легко, не приближая минуты пробуждения, ударялась о толстое вагонное стекло.

Азамат, Аза... Как давно ты обретаешься здесь, на непонятной, враждебной чужбине? Отчего бросил её, Люси, брата, хотя вы всегда были неразлучными товарищами? Где он теперь, твой приятель? На Западе, за океаном, в старом покосившемся доме? Что с вами случилось, если вы сорвались с места, как засохшие мёртвые листья? Что, что?.. Зачем?

Люси ни секунды не сомневалась, что, задай она Азамату прямой вопрос, он бы заупрямился, решил бы блеснуть бравадой, наговорил бы много всего и обо всём на свете, но ничего – по существу. Дети, постигшие принципы, на которых построен мир, лишь наполовину и мнящие эту самую половину истиной единственной и неопровержимой, – создания неимоверно лживые, хоть они и не всегда знают за собой этот грех. И тот же Аза, конечно, выглядел давеча взволнованным и как будто пристыженным, но просто никогда бы этого не признал, зато наверняка бы расхрабрился, намекни ему как-то Люси на осведомлённость о его эмоциональном состоянии. О, теперь она готова была побиться об заклад, что и её любезный брат, и его друг попали в переплёт! Но, обратись она за пояснениями, опять же, к так удачно подвернувшемуся под руку беглецу с Запада, видевшему в эту самую секунду сладкие сны в покачивающемся на рельсах вагоне, он бы, надо полагать, ответил ей вопросом на вопрос. Ах, какая жестокая вышла бы шутка! Аза бы точно повторил слово в слово то, что сама она произнесла без всякой задней мысли пару дней назад; он бы непременно осведомился...

– И что же позволило тебе сделать такие выводы, позволь спросить? – Люси сверлила глазами лицо собеседника, не решаясь и не желая перехватить его взгляд.

Янус бросил глядеть в знакомый до последней трещинки на побелке потолок, снова упёрся в стол локтями и мечтательно-слащавым голосом произнёс:

– Ум, сообразительность и бутылка хорошего виски... – Люси изобразила на лице полную осуждения гримасу, и он позволил себе ироничную улыбку. – Прости, хотелось немного разрядить обстановку. Больно уж нервная у нас в последнее время работа.

– Твоими устами, как и всегда, глаголет истина, – чересчур мрачно для шутливого замечания проговорила Люси. – Не переводи стрелки.

– Веришь или нет, даже в мыслях этого не держал. Прежде всего... Помнишь, на нашем друге, когда мы собирались расходиться, затрещал жилет? Боюсь, это вовсе не его, а целиком и полностью моя вина. Давеча мы пересеклись в неформальной обстановке, и моя неповоротливость послужила причиной его падения. Знаешь, бедняга так неудачно навернулся на острый угол...

– Как наигранно звучит сочувствие в твоём голосе. Никакой склонности к актёрскому мастерству.

– Критикуйте, но не критиканствуйте, госпожа Мортем. Разумеется, неловкость порой тоже может прийтись ко двору. Мы виделись незадолго до начала собрания, и Война, разумеется, не успел сменить одежду. Вышла простая, неочевидная и притом легко распознаваемая знающим человеком метка. Оставалось только обратить во время беседы внимание на то, было ли на ком-то из глав порвано платье.

– В худшем случае ты бы просто испортил кому-то костюм.

– Да, – отозвался Янус, даже не пытаясь изобразить на лице скорбь. Очевидно, у него давно выработался иммунитет к угрызениям совести. – Кстати сказать, весьма недешёвый, – тут же прибавил он, чтобы его достижения могли быть оценены в полной мере, а заслуги не оказались несправедливо преуменьшенными в разы. – Настоящая трагедия, в особенности для бюджета. Но эта маленькая неприятность послужила благим целям.

– Оставь полицейским хоть пару фирменных крылатых фраз, – на сей раз не удержалась от короткого смешка Люси. В конце концов, быть на шаг впереди самих событий – неплохо, но не стоит торопиться служить панихиду, пока никто ещё не успел отправиться на тот свет.

– Прости... Однажды страсть к использованию чужих афоризмов погубит моего внутреннего философа-оригинала. Мы, несомненно, обмоем эту потерю... Но, впрочем, вернёмся к персоне нашего милого друга. Я обещал предоставить тебе иные подтверждения истинности предположения, которое ты, должно быть, находишь чересчур смелым, и намерен сдержать слово. Скажи, обратила ли на себя твоё внимание ещё какая-нибудь деталь облика того, кого я теперь именую Войной? – спросил Янус, поднимаясь со стула. Разумеется, заседать полчаса в одной-единственной позе ему было скучно, утомительно и неприятно. – Быть может, ты отметила про себя что-нибудь в гостиной или даже в самой прихожей?

– Увы, мои успехи в этом деле не заслуживают похвалы, – не изменившись в лице, ответила Люси, но собеседнику её почудилось, что голос девушки дрогнул. – Не стоит томить себя и меня. Поделись лучше собственными наблюдениями – ты ведь нарочно запасся ими на такой случай.

– Жизнь давно предоставила тебе уникальную возможность досконально изучить все мои привычки. Так что, разумеется, ты не можешь позволить себе впасть в заблуждение... Пожалуй, я начну повествование с небольшого инцидента в чайной лавке, освещённого на данный момент весьма скупо.

– Боюсь представить, каких дел можно натворить в столь безмятежном месте. Не сомневаюсь, что даже на кладбищах в будни кипит деятельность стократ более насыщенная, чем в чайных магазинчиках.

– В таком случае, можешь от их лица поблагодарить меня за то, что внёс в их бренное существование приятное разнообразие. Хотя, признаться, я нахожу подобные заведения местами достаточно оживлёнными и не напрашивающимися на порицание ни в коем разе. Ни для кого не секрет, что самые грозные события совершаются там, где тихо, спокойно и почти что скучно. В конце концов, к достижению определённой гармонии стремится не только ненасытное человеческое сознание.

– И отчего тебя снова тянет рассуждать о вечном, когда речь идёт о самых прозаичных на свете предметах? – театрально поразилась Люси, всплеснув руками. Перспектива ознакомиться с внеочередным философским трактатом её не прельщала, и, более того, одно подозрение на неё вызывало досаду и тихое, лишённое внешних проявлений раздражение.

– Прошу простить мою бестактность, но ты сама вынудила меня на отступление. Не возражай, – поднял руку в предупредительном жесте Янус, хоть это и было излишне: он и без того имел явное преимущество перед Люси, вынужденной терпеливо выслушивать всё, что бы ему ни вздумалось расписать в красках. – Это совершенно естественный ход вещей... Но ты, разумеется, права. Порой я чересчур увлекаюсь метафизикой. Так вот, возвращаясь к «прозаичным», как ты изволила выразиться, вещам... Мне невероятно повезло столкнуться с нашим драгоценным приятелем в «Маятнике». Ты, не сомневаюсь, слышала об этом магазине. Он умудрился не только пройти через все превратности междоусобицы, но и использовать оные для укрепления собственной репутации. Признаться, я ждал увидеть Войну там именно теперь, перед очередным собранием. Если хочешь, можешь назвать это провидением, но мне здесь чудится скорее предсказание, основанное на общем впечатлении от этого человека и поверхностном анализе прочих мероприятий, аналогичных данному. И, как я уже успел тебе сообщить, наша встреча имела крайне пагубное воздействие на прекрасный жилет этого невозможного поклонника моды. Признаться, мне прежде никогда не приходило в голову, что Феликса может увлечь подобная чепуха. Но, увы, человеческому разуму свойственно заблуждаться.

– И разошедшийся шов послужил тебе прекрасным доказательством собственной правоты?

– Почему нет? – пожал плечами Янус. – Не так много в нашем городе господ, готовых вкладывать состояние не в недвижимость, а в щегольской гардероб. И уж точно наличие одинаковых изъянов в столь замечательных платьях у двух людей, схожих более, нежели отражение и его обладатель, и значительно менее искажённых один относительного другого, стало бы счастливейшей и невероятнейшей на свете случайностью, такой же нелепой, как и редкой.

– Твои речи, безусловно, весьма занимательны, – прервала излияния своего собеседника Люси; она сидела, скрестив на груди руки, и на гордом, как принято говорить, «породистом» лице застыло выражение утомлённое и несколько едкое. – Но прибереги их для лучших времён, когда будешь сидеть, скрючившись над столом, пытаясь дописать роман, могущий послужить лучшей эпитафией в миг, когда освобождённый дух предстанет перед создателем всемогущим.

– Вы нетерпеливы, как и всегда, подруга дней моих суровых! – Янус издал отрывистый смешок, чем крайне озадачил Люси, тут же оборвал самого себя и, вмиг, будто по щелчку пальцев, посерьёзнев, произнёс: – Но, раз тебе так угодно, я нарочно буду скуп в словах и до неприличия лаконичен.

– Сделай милость.

– Не вини меня после.

– И не подумаю, – взялась положить конец бессмысленным пререканиям Люси.

– А я уж понадеялся удостоиться отказа!.. – Янус досадливо покачал головой. Впрочем, всё впечатление портила не желавшая исчезать с губ ироничная улыбка. Кажется, разговор, несмотря на всю свою серьёзность, несказанно забавлял собственного инициатора. – Так вот, второй этап проверки основан на чистом наблюдении. Сегодня, как видишь, погода не желает сделать нам поблажку; дождь льёт с самого утра. А Война пожаловал на собрание в сухом костюме, зато с насквозь мокрым зонтом под мышкой.

– Очевидно, он-то и принял весь удар на себя.

– Верно, и этот факт заслуживает самого пристального внимания, пусть ты и стремишься от него отмахнуться, как от назойливой и наскучившей мухи. Подумай сама: на брюках и жилете не было свежих следов брызг, хотя в такую ужасную погоду нельзя пересечь улицу, не украсив костюм мутным крапом. Отсюда следует логичное заключение: пешком он шёл недолго, должно быть, просто ступил на крыльцо или, в худшем случае, сделал несколько шажков в направлении пункта назначения. Словом, уверен, он приехал на автомобиле. Не в экипаже, само собой. Иначе непременно остались бы брызги на рукаве пальто; ты же знаешь, сколь несовершенны эти допотопные кэбы.

– Значит, зонт...

– Да. Он не мог пропитаться влагой за такой короткий срок, если, конечно, наш друг не забавлялся окунанием его в каждую встречную лужу, что крайне сложно представить даже мне. Таким образом, мы приходим к окончательному заключению: Война незадолго до встречи в течение продолжительного периода времени бродил по городу, а уже после воспользовался услугами водителя. Вероятно, его путь пролегал по какой-нибудь из тех старых улочек городского центра, где запрещено движение какого-либо транспорта вследствие чрезвычайно малой их ширины. Кстати сказать, упомянутая мной ранее чайная лавка также находится в одном из кварталов, возведённых задолго до революции. Принимая во внимание тот факт, что сам я успел побывать в «Маятнике» и оказался на месте встречи в срок, можно запросто допустить, что Феликс без видимых затруднений проделал тот же манёвр. Переодеться перед собранием он, конечно, не успел, но наверняка воспользовался случаем избавиться от следов засохшей грязи на брюках. Подобное внимание к мелочам неудивительно и едва ли не обязательно для такого чистюли и франта. Автомобиль, хоть и пытается вытряхнуть из пассажиров всё, от внутренних органов до духа, до места доставляет быстро и исключает необходимость портить в дождливую погоду настроение и платье в угоду вынужденному путешествию. Но, повторюсь, возможность испытать на себе все прелести использования этого способа передвижения представилась нашему другу лишь тогда, когда он покинул чересчур узкие центральные улочки. А до тех пор ему приходилось довольствоваться собственными конечностями вместо колёс с прорезиненными шинами и верным зонтом вместо закрытого верха машины.

– Ты сам так фанатично привязан к деталям, что осознание твоей дотошности меня порой ужасает, хоть это твоё свойство и должно было со временем потерять в моих глазах всяческую ценность и, следовательно, утратить способность тем или иным образом на меня влиять.

– Я всего лишь стремлюсь судить обо всём беспристрастно, а для этого действительно приходится постоянно обращаться к фактам во всей их полноте, не исключая самые малозначительные подробности. На мелочах, мой дорогой друг, держатся монументальные истины... Кстати сказать, – оборвал вдруг самого себя Янус и, подняв на Люси взгляд, посмотрел на неё в упор, пристально и выжидающе, как глядит учитель на экзаменуемого, всё не решающегося озвучить ответ на последний вопрос билета, от которого зависит весь исход дела, – того круга, скажем так, улик, что я тебе очертил, довольно для того, чтобы склонить тебя на мою сторону? Если угодно, я, конечно, развлеку тебя ещё парой-тройкой сходственных безделиц, но, полагаю, моё время ты ценишь столь же высоко, сколь и своё собственное.

Люси молчала и хмурилась, уперев подбородок в сложенные в замок руки, будто голова внезапно стала ужасной тяжестью, выдержать груз которой шея не была способна без посторонней помощи. Не верилось ли ей в блистательное доказательство неожиданно для неё выдвинутой теории, был ли ей неприятен сам факт, принятый за истину, считала ли она устроенные Янусом проверки недостаточно веским подтверждением сделанного им вывода, понятно было весьма смутно. Но ворох услышанных и додуманных идей совершенно точно окутал теперь её своим плотным коконом, не допускавшим и тени возможности помыслить о чём-то ином, и оттого сошлись у переносицы тонкие брови и не спешили раскрываться для озвучивания ответных слов уста.

Но всё же надо, надо поставить точку; к чему, в самом деле, допытываться дальше? И без того теория уже казалась ей слишком выпуклой, объёмной, верной, чтобы она могла позволить чему-то или кому-то пошатнуть уверенность в истинности оной.

– Ты прав, всё хорошо в меру, особенно – чужое мнение, – заметила, тяжело вздохнув, Люси. – Должно быть, ты уже собрался меня покинуть.

– Откровенно говоря, я лелеял надежду задержаться у приветливой хозяйки до будущего утра, – без всякого выражения, как если бы речь шла о вещах обыденных и постылых, заметил Янус.

– Наскучила обстановка меблированных комнат? – понимающе, но не без иронии в голосе поинтересовалась Люси. – Что ж, оставайся на ночь, прошу, – добавила она, гостеприимно раскинув в стороны руки. Всего лишь показательный жест, но теперь он пришёлся к месту: оставивший осадок разговор хотелось разбавить какой-нибудь бесхитростной мелочью. – Большинство апартаментов в доме пустует так давно, что они, верно, похолодеют от страха, когда в них остановится человек.

– Если комнаты не протоплены, я могу остаться в гостиной, – не растерялся её собеседник. Такой пустяк, как непротопленные помещения, не был способен озадачить или смутить человека опытного и находчивого.

– К чему такие жертвы? – вскинула брови Люси. – Я сейчас всё подготовлю, только, боюсь, придётся тебе запастись терпением. Хлопот много, а ты, конечно, раньше предупредить не захотел...

– Прощения просим, – отозвался Янус на манер старенькой гувернантки-софистки, нанятой в бедном на впечатления отрочестве предприимчивым отцом. Люси осуждающе склонила голову к плечу, искоса глянула на собеседника, ни с того ни с сего улыбнулась – и тут же застучали по лестнице торопливые шаги. Но не успела она достичь второго этажа, пущенные вслед слова заставили её замереть посреди пролёта.

– Люси, всё забываю спросить... Откуда взялось кольцо, которое ты теперь так бережёшь? Не сочти за праздное любопытство – мне до всего есть дело. Род деятельности накладывает известный отпечаток. Можешь, конечно, не отвечать, если тебе неприятен этот вопрос, но я был бы крайне признателен, удовлетвори ты мою просьбу.

Шаги на лестнице замедлились, замерли – и начали приближаться. Янус ждал Люси внизу. Не доходя до площадки нижнего этажа, она остановилась, глядя на него сверху вниз, спросила в недоумении:

– О чём ты? – но пальцы левой руки уже предательски сжались, повернули механическим движением кольцо камнем внутрь, как часто происходило, когда Люси глубоко задумывалась о чём-нибудь и переставала следить за непроизвольными жестами.

– Привычки выдают тебя с головой, – не преминул заметить ей это Янус.

– Извини; ты сбил меня с толку, – Люси перевела взгляд на собственную ладонь и, сделав над собой усилие, разжала пальцы. – Кольцо не имеет для меня никакого сакрального значения, так что мне нет смысла утаивать правду о нём. Это фамильная ценность. Единственное наследство, перешедшее мне во владение. Жизнь здорово потрепала нашу семью, да и со времён революции много воды утекло. О таких мелочах долго не приходилось задумываться. Но мне посчастливилось вернуть его, пусть и получила я семейную реликвию из чужих рук, а не от кого-то из родных.

– Прошу простить мою назойливость, но где тебе удалось его обнаружить? Неужели антикварные лавки действительно умудрились сохранить то, чего не уберегли ни банки, ни тайники особняков?

– Я точно, пожалуй, не скажу... Впрочем, нет, конечно... Однажды я повстречала человека, который знал меня, хотя я, признаться, не могла припомнить его. Тут, впрочем, нечему дивиться: сохранить в уме каждое из сотен лиц, проплывших мимо за годы жизни, не под силу простому смертному. Это произошло ещё на Западе, а потому наша встреча меня поразила. Не ожидаешь встретить земляков в чужом краю, хотя, само собой, ни для кого не секрет, что многие унесли ноги за границу, стоило начаться пальбе... Впрочем, тебе это неинтересно. Я только хотела сказать, что именно этот нежданный товарищ по несчастью и передал мне кольцо, которое сам, вероятно, присмотрел у старьёвщика или выменял в торговых рядах. Бывшая собственность дворянства расползлась по миру быстро – точь-в-точь тараканы, ей-богу.

– Какое очаровательное сравнение. Впрочем, весьма и весьма точное. С твоей стороны было очень мило удовлетворить моё любопытство.

– О чём речь... Но отчего тебя беспокоил этот вопрос? Неужели не доверяешь моему вкусу в выборе собеседников и друзей?

– Увы, я слишком мало знаю тех и других, чтобы иметь возможность и право судить о них. Просто ужасно обидно упускать из виду памятные события, имеющие место в жизни ближайшего окружения, – губы Януса изогнулись в обаятельной улыбке, знакомой Люси слишком хорошо, чтобы поддаться её чарам. – Не смею более задерживать. Если не возражаешь, я скоротаю остаток вечера в гостиной, раз уж мне неимоверно повезло очутиться в доме, где от библиотеки осталось хоть что-то приличное, помимо наименования.

– Сочту это за комплимент, – кивнула в ответ Люси, твёрдо вознамерившаяся добраться-таки до второго этажа в самое ближайшее время и стоявшая уже вполоборота к собеседнику. – Располагайся. Скоро и комната будет готова...

Она вновь начала подъём по ступеням – теперь, правда, даже без намёка на спешку. Янус, проводив взглядом тёмный подол, волочившийся за своей обладательницей по лестнице и издававший при этом тихий, похожий на шелест крыльев насекомого шорох, направился в комнату, освещённую желтоватым светом громоздкой люстры.

Знал ли он, понимал ли, в какое смутное, не оформившееся до конца и потому вдвойне тяготящее душу смятение поверг Люси своим внезапным интересом к незамысловатому колечку? Должно быть, он...

– ...витает в облаках, как и всегда.

Люси брела по улице, скользя взглядом по домам, давно ставшим такими же знакомыми, необходимыми, понятными и приевшимися, как собственные руки и ноги. Азамат плёлся чуть позади, считая, видимо, это обстоятельство достаточным основанием для того, чтобы временами перебрасываться с сестрой друга отрывистыми репликами, как произошло теперь, и ровным счётом ничего не говорить по сути дела. Люси позволила ему наслаждаться этой маленькой победой. Ей было несколько досадно оттого, что Аза, судя по всему, тешил себя надеждой и дальше продолжать водить её за нос. Что за самонадеянность!

Но... Она не имела на него совершенно никакого влияния, а потому могла только предложить мальчику руку помощи и со стороны наблюдать за тем, как он совершает ошибки и творит ужасные глупости, чтобы когда-нибудь осознать: советы, которые давал ему человек, чужой по крови, мировоззрению и духу, не были так бесполезны и поверхностны, как ему хотелось бы считать.

Люси пришла в голову новая чудная мысль, и её лицо озарила улыбка – кроткая, тёплая, с налётом застарелой тоски, без которой ни один предмет не может быть прекрасен в полной мере. Ей подумалось вдруг, что она взяла теперь к себе на попечение мальчишку, искавшего счастья на чужбине без связей за спиной и ломаного гроша в кармане, взяла добровольно, по счастливой случайности повстречав его. Взяла, не зная, чем это обернётся, но веря в благополучный исход дела. Не мудрствуя лукаво, она провела без малейшего усилия простую параллель: когда-то давным-давно точно так же дали шанс начать новую жизнь девочке, бежавшей от ужасов войны, на которой сын шёл против отца, а ученик – против учителя.

Наверное, Янус сам никогда не придавал этому событию особого значения, но Люси отдавала себе полный отчёт в том, что без его неожиданного вмешательства едва ли смогла бы встать на ноги, да ещё и не утянуть на дно младшего брата. Конечно, они оба в неуплатном долгу перед отцом Януса: он дал Люси опору, когда её карта оказалась бита. Когда всё, что у неё было, оказалось разрушено. Когда в один миг из человека, обеспеченного и уверенного в своём будущем, ясном и чётком, спланированном с рождения, она превратилась в нищенку, одно имя которой несло опасность чуть ли не большую, чем шальная пуля. Там, позади, за океаном, остались руины. Она видела кровь на собственных руках. Слышала канонаду над опустевшими кварталами. Чувствовала тяжёлый запах пороха. Холодно. Мерзко. И – липкий страх по коже.

Как же Люси была рада, что ничего этого не осталось в сегодняшнем дне. Ни визга снарядов, ни криков солдат. Ни бесконечных слёз.

Её это, правда, давно не тяготило. В конце концов, прошлое – лишь пройденный этап. Как просто забыть о нём, верно? Даже смешно. Крест-накрест перечёркнута запись в альбоме, а страницы любимой книги истлели бессчётное множество дней назад в придорожном костре. И... всё.