Я - справедливость

Я познакомился с Люси, когда она была ещё подростком, замкнутым, несколько растерянным и, как водится в этом возрасте, с заявкой на умудрённость бренной жизнью.

Беженка из охваченной пожаром революции страны, она была взята на попечение моим отцом. Выходцев из благородных семей всегда видно за версту, и трудно было не угадать в ней принадлежность к роду голубых кровей. Люси прибыла с братом, но отцу было хлопотно и бессмысленно содержать у себя и мальчишку, и его отослали в детдом. Люси ничего не сказала тогда: уже в столь трепетном возрасте ей хватило ума и такта осознать, что она находилась не в том положении, чтобы позволить себе ставить условия благодетелю. Но, соблюдая приличия, она стала держаться особняком.

Она прилежно училась и ни с кем не сближалась. Подумывала поступить на юриста или врача – о, что за чудной выбор! – но после перекинулась на сферу торговли; сказала, что хочет стать торговым представителем по окончании обучения.

Я тогда этого не оценил, а потом удивился, как кстати пришёлся нашей маленькой компании её выбор.

Не сказать чтобы я сразу раскрыл ей все карты. Она, несомненно, была умна и отмечена той печатью, которая лежит на каждом, кто пережил большое потрясение. Она уподобилась чистому листу закрытого альбома, на который нельзя было пока нанести ни единого штриха. Казалось, мы никогда не найдём общий язык, а она медленно зачахнет и высохнет, как позабытый нежный цветок. Но случай заставил меня взглянуть на подающую надежды девушку иначе. Как знать, может, некоторым событиям действительно просто-напросто суждено произойти?..

Мы тогда направлялись на какую-то выставку – теперь едва ли вспомню, чему она была посвящена; вероятно, на ней были представлены работы очередного молодого дарования, какие в то время возникали постоянно и повсеместно, – и путь наш пролегал через городской порт.

В то время нападения с целью грабежа встречались тут и там, на предприятиях всё было смутно и путано, а забастовки рабочих почти уже вошли в привычку. Какое утро могло пройти без упоминания о них? Словом, массы бродили, и стоило неусыпно хранить бдительность, но... как водится, угроза не представлялась никому из нас существенной, пока находилась где-то далеко, за страницами желтушных газет и скрипучими голосами продавцов на рынке, и виделась чем-то вроде размытого загадочного пятна, замаравшего город, но невидимого глазу.

И мы, как и многие беспечные молодые люди тех лет, не опасались никаких неприятностей, могущих возникнуть на нашем пути, и говорили о сущих пустяках: об учёбе, о новом представлении в загнивающем театре, о недавнем издании трудов известного просветителя и глупой моде на маленькие шляпки с крупными перьями.

– Будущим вечером у Брутов будет литературный вечер. Обещались попотчевать гостей поэтами и печёными яблоками. Янус, Вы там будете? – спрашивала меня Люси.

– Не исключено, но маловероятно, – отвечал ей я. Мне нужно было дополнить конспекты лекций, и, к тому же, у Брутов был совершенно ужасный художественный вкус.

– Я, пожалуй, тоже откажусь от приглашения, – вздыхала она, не глядя на меня. – Знаете, меня в последние дни замучили мигрени. Боюсь, музыка и чтения едва ли смогут доставить мне теперь былое удовольствие. Надо будет попросить Мэри принести извинения за наше отсутствие. Надеюсь, наш отказ не сильно заденет хозяев вечера...

– Поверьте, Брутов Вам огорчить не удастся, как бы Вы ни старались это сделать. И, кроме того, я бывал у них уже дважды и смею Вас заверить: Вы не потеряете ровным счётом ничего, если предпочтёте их компании книги.

Губы Люси как будто тронула лёгкая улыбка, но она не решилась продолжить разговор. Минут десять мы наслаждались утренней звенящей тишиной, и лишь после, у самого порта, не то зацепившись за что-то взглядом, не то вспомнив о каком-то занятном пустяке, возобновили беседу.

В порту пахло рыбой и солёной водой, всюду громоздились ящики, бочки и замызганные матерчатые мешки. Вдоль берега выстроились суда со спущенными парусами и нагретыми на солнце досками палуб. Они были стары, как наша страна, так же неповоротливы и неманевренны.

Когда мы проходили мимо пришвартованного парусника, из-за сгруженных с него ящиков вынырнули двое потрёпанных и замызганных мужланов, очевидно, забредших в порт с окраин, и, грозясь пистолетом, потребовали вывернуть карманы. Занятые разговором и созерцанием приморского пейзажа, мы поняли всю серьёзность сложившегося положения слишком поздно, и бегство уже не представлялось возможным. И, хуже того, опасность нападения представлялась нам доселе столь нереальной и нелепой, что в первое решающее мгновение ни Люси, ни я сам не сумели предпринять ровным счётом ничего, что могло бы облегчить нашу участь и способствовать избавлению от неприятного столкновения.

– Мы – граждане одного государства и равные друг другу члены общества. Надеюсь, вы не станете марать руки столь недостойным поступком... – попробовал было я воззвать к их чести, но, разумеется, всё было тщетно. О, глупый, воистину глупый поступок! Тогда мне, увы, ещё не приходил в голову очевидный факт: с людьми такого рода и свойства вести светские беседы бесполезно. Впрочем, горький опыт запечатлел верность данного тезиса в моей памяти как нельзя лучше.

Мы с Люси замерли, словно тротуар под ногами превратился в поглотившие ступни зыбучие пески, и, не желая того, предоставили грабителям прекрасную возможность сократить разделявшую нас дистанцию и бегло осмотреть наши наряды с целью обнаружения ценных украшений. К сожалению, нападавшие не были приучены отвечать добром на добро: ещё один их сообщник вылез откуда-то сзади, со стороны складов, то есть оттуда, откуда новой атаки мы совершенно не ожидали, сбил меня с ног и, навалившись всем телом, придавил к мостовой. Меня угораздило крайне неудачно приземлиться: при падении оказалась вывернута нога. Я был обездвижен и, как ни досадно признавать этот факт, абсолютно бесполезен. Рабочий, которого можно было угадать во внезапно присоединившемся к действу пособнике грабителей, соизволил освободить мою спину от своего веса и, нагнувшись надо мной, как над ковровой шкурой, проверил карманы на предмет наличия оружия и, полагаю, всё тех же денег. Первого там не было и быть не могло, зато радости вора не было предела, когда в нагрудном кармане обнаружились новые часы с цепочкой. Они были им немедленно приватизированы и скрылись где-то в глубине безликого и безразмерного форменного костюма. Я пребывал в странном оцепенении, голова гудела, и ноги с руками не слушались совершенно.

Люси осталась одна, и помощи ей было неоткуда ждать. Я почти уже видел, как её так же грубо валят на землю, бесцеремонно изучают одежду и сумку, выкручивают руки. И я ничего не мог поделать, поскольку любой порыв с моей стороны был бы напрасен, безрассуден и, что весьма вероятно, лишь усугубил бы наше совместное положение. Будучи свидетелем происходящего, я вынужден был оставаться молчаливым свидетелем вопиющего нарушения прав человека и женщины. Снова. Снова, чёрт меня дери! Как тогда, на казни, где Лотта взмахнула на прощание рукой, последней своей улыбкой успокаивая, убеждая: «Всё, всё в порядке. Всё будет так, как должно быть». Нет, как можно верить этой глупой утопии! Когда мой соратник, мой друг шёл навстречу смерти, смиренно принимая её без вины за душой, я позволил себе остаться в стороне.

Теперь оставалось думать, что всё повторится, как в страшном сне... но история, скрипя и сопротивляясь, изменила свой ход. Не помню точно, как это произошло. Повлияло ли так на меня потрясение или в подобные моменты само время ускоряет ход – не знаю и не смогу этого объяснить. Но ясно только, что Люси вдруг вывернулась и, выхватив из рук грабителя пистолет, направила его дуло последнему прямо в голову. А оборванцы рабочие... смеялись над ней как ни в чём не бывало и продолжали издеваться словно бы с ещё большим усердием. Они совершенно не воспринимали девушек всерьёз и забавлялись нарочито строгим видом, принятым Люси. Она же не отводила оружия, хотя видно было, как чуть подрагивала не то от волнения, не то от тяжести пистолета её хрупкая рука. Я боялся, что она сделает неумелый и неточный выстрел; хотел крикнуть, чтоб она ни в коем случае этого не делала, но она и без меня не спешила переходить к действиям. Почему? Неужели действительно струсила? А я даже не мог направить ситуацию в нужное русло!

Она выстрелила в воздух и снова навела дуло на рабочих. Улыбки сползли с лиц, как краска с полотна, омытого водой. Недавние хозяева положения начали медленно пятиться задом, и один из них, с каким-то ошалелым видом запустив в бездонный карман брюк руку, извлёк на свет божий часы, недавно отнятые у меня, наклонился к мостовой и, опустив их на её шершавый камень, подтолкнул часы в нашу с Люси сторону.

Мне наконец-то пришла в голову стоящая мысль – стараясь тревожить повреждённую ногу как можно меньше, опёрся рукой на камень тротуара и, оттолкнувшись, встал. От голени к колену молнией метнулась вспышка боли – невольно поморщился, но пришлось плюнуть на жалость к себе. Некогда.

Грабители, ставшие вдруг жалкими и посеревшими, как спущенные паруса на корабле, всё ещё продолжали нервно смеяться и коситься на оружие. Девушка, вооружённая пистолетом, несомненно, не внушала им ни капли доверия и казалась таким же поразительным чудом, как двуглавый человек в цирке.

– Если вы немедленно покинете пределы порта, сведения о произошедшем не дойдут до полиции, – произнесла Люси, глядя на стушевавшихся бандитов в упор. Но они, вероятно, не до конца осознали пока, что больше не владели ситуацией, и один из них, жилистый, с тонкими, почти невидимыми бровями белобрысый работяга лет под сорок, сделал шаг вперёд, отчего Люси чуть сильнее придавила пальцем спусковой крючок, и скрипучим, прокуренным голосом попросил:

– Оружие-то отдайте, – глаза его с пожелтевшими белками блестели болезненным возбуждением. – Это табельное, его нельзя...

– Уходите, – процедила Люси. – Вы омерзительны. Поверьте, тот факт, что я ношу юбку вместо брюк, вовсе не свидетельствует о том, что я достаточно глупа для того, чтобы вернуться к тому, с чего всё началось. Если Вам угодно будет получить назад эту безделицу, – она, не отводя взгляда от обратившегося к ней рабочего, кивком головы указала на пистолет, – обратитесь в ближайшее отделение полиции. А теперь – пойдите прочь, сделайте милость...

Люси не опускала пистолет, пока они не скрылись за углом. Очевидно, моя спутница слишком хорошо умела производить неизгладимое впечатление.

Вся компания успела отойти от меня на несколько метров, и мне пришлось пойти Люси навстречу. Забыть о подвёрнутой ноге окончательно не выходило, и я неловко и некрасиво припадал на неё на каждом шагу.

Люси задумчиво глянула в мою сторону и едва не скрипнула зубами. Долго смотрела на утопающий в солнечных лучах залив. Признаться, я готов уже был поверить, что она выбросит пистолет в воду. В самом деле, что ещё могла сделать юная девушка, только что побывавшая в такой передряге? И Люси как будто даже сделала движение в сторону плескавшейся о набережную воды... но рука лишь чуть заметно дрогнула, а затем она повернулась ко мне и, не глядя в глаза, протянула пистолет – дулом к себе и ко мне рукоятью.

– Нужно отнести его в отделение, – сказала она мне. Помолчав, добавила: – Знаете, ужасно разболелась голова, – Люси одним лёгким мягким движением коснулась виска, растёрла его. – Вы меня простите, но я лучше вернусь домой. Это всё нервы, нервы...

Она тогда вечно обращалась ко мне на «Вы», и я отвечал ей тем же. Порой эта манера казалась смешной и необоснованной и как будто ещё сильнее отдаляла нас друг от друга. Но что поделать? Мы не были ни одногодками, ни друзьями, ни кровными родственниками. Забываться было ни к чему.

Я смотрел на неё и не понимал странной, за одно мгновение произошедшей перемены. И только потом с непривычным чувством отчуждённости осознал: она не просто хотела нагнать страху. Она действительно знала, как обращаться с оружием. Знала, как попадать в цель. Знала, как... одним движением застрелить человека?..

Именно тогда я решился открыть ей то, чем занимался долгие годы. Для воплощения этого намерения в жизнь, правда, требовалось подождать ещё немного: я чувствовал, что тогда бы она оттолкнула меня и никогда не позволила поднять эту тему вновь.

Но прошёл месяц, и разговор состоялся. Она полностью оправдала мои чаянья. Так Люси стала одной из нас, тайных поборников закона, и мы вступили в новую эру, хотя сами ещё не подозревали об этом.

***

Но перемены, само собой разумеется, не всегда происходят к лучшему. В пользу этого обстоятельства красноречиво свидетельствовали события, происходившие на линии Барра – Ярин в те два месяца, когда ни в одном из городов присутствием столичного сыщика и не пахло, а мародёры только начали красоваться тут и там, как распустившие яркие хвосты самцы павлинов.

Тогда господин Крон, которому как-то вдруг и сразу всё опостылело и набило такую оскомину, что нести службу далее без перерыва не представлялось возможным, подал прошение о предоставлении отпуска. И, что неудивительно, сей же час, как оное было заверено вышестоящим начальством, сорвался с насиженного места в конторе и рванул что было силы в противоположную сторону... то есть всё в ту же Барру. Она манила его и звала, как прекрасная песня уродливой сирены.

Но отдых ни при каких обстоятельствах не был возможен при наличии отсутствия кипучей деятельности. И по приезде в город господин Крон испытал жгучее желание влиться в общество достопочтенных жителей временно приютившего его города. Не проходило и дня, чтобы он не наносил визитов в лучшие дома города или не наведывался в небольшие ютившиеся в переулках лавочки с неизменным стойким запахом плавящегося воска. Шлейфом тянулись за ним сигаретный дым и смутные впечатления горожан о его персоне.

Господин Крон чрезвычайно много говорил, ещё больше слушал, в меру выпивал и наслаждался производимым эффектом. Он, как гурман, пробовал на вкус свежайшие сплетни и оставлявшие в напоминание о себе терпкое послевкусие на кончике языка глубокомысленные изречения представителей сливок общества касательно моды, погоды, налогов, поджигателей и прочих превратностей судьбы. Подобно губке впитывал он в себя городские пересуды, а вечером, оставаясь наедине с ними и собственными мыслями, возводил каскады идей и умозаключений, день ото дня принимавших всё более фантастические очертания.

Стоит отдать господину Крону должное: Люкс ни капли не преувеличивал, когда окрестил похождения своего коллеги словом «подвиги». И, кроме того, они совершенно точно заслуживали того, чтобы всуе не поминаться и вообще фигурировать исключительно в разговорах узкого круга лиц и в редких случаях.

Дело в том, что вышеупомянутые визиты неожиданно, пожалуй, даже для самого господина Крона раскрыли в нём человека душевного до невозможности и тонко чувствующего. Выказанные им чуткость, внимание и забота могли бы, право, послужить неплохим подспорьем для господина Крона, если бы он грезил о карьере священника, с готовностью выслушивающего исповеди прихожан и читающего задушевные проповеди.

Но, к сожалению или к счастью, все его мечтанья лежали в области иной и на данный период времени были ограничены расследованием, свёрнутым так скоро и неумело. Мысли его занимали провалившийся сквозь землю Люкс, которого, как ни крути, очень неплохо было бы иметь в зоне досягаемости и в постоянном доступе, и мародёры, историями о свершениях которых, передаваемыми в самых разнообразных интерпретациях, в изобилии снабдили его жители Барры. Просто поразительно, сколь многое могли поведать об этой до недавних пор безвестной организации представители высших и низших слоёв общества! И приписываемые мародёрам преступления и кампании, передаваемые тут и там из уст в уста, так разнились между собой, что господин Крон уже и не знал, на что стоило грешить в тщетных попытках очистить реальные факты от мишуры прикрас. Конечно, определённые закономерности при должном желании выявить было возможно, но всё же, как бы прискорбно это ни было, домысел успел так глубоко пустить корни в истину, таким плотным перламутровым слоем оброс её крошечную песчинку, что господин Крон находился уже на грани отчаянья.

Но трудности не заканчивались и на этом. Многие весьма подозрительные личности, просто-напросто напрашивавшиеся всем своим видом на обвинение в причастности к делам смутным и тёмным, упорно и без тени сомнения утверждали, что о мародёрах вовсе ничего не слышали и предметом их существования никогда не интересовались. Господина Крона знать они, само собой, не могли, а потому нужды лукавить и изворачиваться в его присутствии им не было, так что по всему выходило, что к мародёрам они касательства не имели. Это был крайне досадный, но всё-таки неопровержимый факт.

Арестовать или хотя бы просто принудить кого бы то ни было к искренности господин Крон был не в силах, поэтому ему оставалось делать заметки в толстом разлезающемся блокноте и злиться временами на весь белый свет и честной народ. И, само собой, использовать некоторые хитроумные приёмы, совершенно неприемлемые для верного долгу полицейского и следователя, но допустимые для человека простого, для лица гражданского. Приёмы, кстати сказать, более чем действенные.

Он мастерски манипулировал фактами и фразами и не брезговал безотказными и бесчестными шулерскими фокусами. О, как давно он так не наслаждался собой и своей работой! Делать гадости, пусть и во благо, порой очень приятно. Бесспорно.

Иными словами, поскольку полномочий и поводов для ареста в распоряжении господина Крона не имелось, он вынужден был прибегнуть к единственному возможному способу устранения создавшегося затруднения: основания для задержания необходимо было создать. И кто бы мог представить, какое неимоверное количество смекалки, нервов и усердия принуждён был положить господин Крон на алтарь своей затеи, чтобы достичь заветного успеха!

Он уже успел оценить накал страстей в карточных играх, исследовать прилавки бесчисленных лавок и магазинчиков, полнившихся товарами неопределённого назначения и сомнительного происхождения, и побаловаться с фальшивыми монетами. Ему даже довелось стать свидетелем тех явлений и процессов, на одно упоминание которых в кругах, к которым принадлежал господин Крон, было наложено строжайшее табу. Их словно бы не существовало в мирке лиц, занимавших видное положение в обществе, и, когда они вскользь упоминались по той или иной причине в разговорах, дамы принимались особенно старательно взмахивать ресницами, тщательно краснеть и томно вздыхать. Эта показная непричастность к специфическим элементам жизни и подчёркнутая неосведомлённость о них, разумеется, заканчивались ровно там, где обрывались беседы и расходились после очередного салона гости. И всё же господину Крону крайне непривычно было вступить во взаимодействие с тем, на что он привык смотреть сквозь пальцы, причём без права отсрочки и вроде бы даже по собственной инициативе.

Но, что раздражало его более всего, всё чаще донимал его один назойливый вопрос, от которого всеми правдами и неправдами старался отгородиться господин Крон. Звучал вопрос следующим образом: стал бы Люкс поступать так же?

Ответ на него существовал – и, увы, весьма однозначный. Он был столь замысловат, что передать его можно было лишь с помощью длинной цветастой фразы, богатой всевозможными оттенками и нюансами, способными раскрыть все грани данного утверждения. Ответ имел следующий вид: нет.

Тот, кто является доверенным лицом короля, не имеет права юлить и хитрить; он не может манипулировать фактами так, как угодно ему одному, следовать наставлениям бессмертного главы теневой стороны общественной жизни, завещавшего сделать ловкость рук надёжным союзником, а сладость речей – проторенной дорожкой к отступлению. Статус и репутация налагают непреложные обязательства.

Какая удача, что господин Крон был серой третьесортной ищейкой, дешёвой пешкой и презренной шестёркой, при дворе не виданной и из ряда вон выходящими достижениями не вознесённой на пьедестал почёта!

Словом, руки у господина Крона были развязаны, равно как и язык, что предоставляло ему великолепную возможность не только развернуть широкую и кипучую деятельность, но и в полной мере наслаждаться проводимыми мероприятиями. И потому отпуск вышел физически и морально изматывающим, зато приносящим немалое душевное удовлетворение.

Господин Крон прекрасно знал все подводные камни и лазейки, скрытые за обветшалыми обложками сводов законов и подзаконных актов. Именно благодаря этому тузу в рукаве ему не составляло труда выходить сухим из воды там, где давно бы оплошал какой-нибудь шкет, набивший руку на карманных кражах и ничего ровным счётом не смыслящий в хитросплетениях статей разнообразных кодексов.

Его затянуло в круговорот бесконечных чаепитий, приёмов, карт, подпольных сплетен, благовоний, дешёвого крепкого табака, красивых порочной красотой молоденьких женщин с фальшивыми кудрями выпадающих волос и мраморных статуй в нишах галерей особняков. О, этот аромат пыли, пота, духов, дорогого игристого вина с подёрнутыми розовой дымкой пузырьками... Аромат юности, который достиг его ноздрей лишь в зрелости – не ко времени, но в самый подходящий для этого час. Господин Крон с жадностью впитывал в себя чуждые ощущения и звуки и неизменно сверлил внимательными поблекшими с возрастом глазами светских львиц, рабочих, отставных чиновников, желтушных торговцев, пёстро-нелепых бродяг... Ему казалось, будто он никогда ещё не дышал так свободно и не жил так полно, как в эти сумбурные дни, катившиеся под гору, как вечернее солнце, неминуемо падающее к горизонту в назначенный миг. И как же чертовски приятно было нарушать те самые правила, которые он призывал себе на выручку тогда, когда отправлял навстречу гостеприимно распахнутым тюремным дверям новых обитателей этой славной обители с влажными стенами и разящими гнилью камерами! Пусть это было неправильно, порой неоправданно, мелочно, пусть, пусть! Какое кому дело до такой ерунды, когда он изменял нравственности с пороком лишь во имя окончательного торжества истины?

И, как с некоторым удивлением и почему-то досадой обнаружил господин Крон, работа полицейского в самом деле могла доставлять немалое удовольствие, когда велась в отсутствие формы, бесконечных пачек исписанных бумаг и чьего-то пристального взгляда свыше, вскрывающего затылок и обжигающего кончики пальцев при любом отклонении от прописанного уставом маршрута и даже малейшем намёке на сей тяжкий проступок.

Но жизнь неизменно стремится возвратиться на круги своя; силы природы повинуются этому извечному закону, и общество, являясь частью оной, тоже устраняет деформации, затронувшие его, нещадно расправляясь со всем, что разрушает его структуру.

И сумасшедшая пляска, ненадолго подхватившая господина Крона, подошла к своему закономерному концу. Он скупо и сухо распрощался со знакомыми, которых так толком и не узнал, побывал у цирюльника, лица которого было не разобрать за окладистой каштановой бородой, зачем-то до блеска начистил пряжку ремня, долго без всякого смысла и цели выдвигал и задвигал ящики стола в комнатушке на постоялом дворе. Затем побывал на вокзале, купил билет на медленный и абсолютно отвратительный железнодорожный состав, между делом заглянул в буфет, чтобы перехватить там чашку мутного пойла, ошибочно именуемого чаем. Днём позже закинул на поезд кладь, пристроился в вагоне сам и отбыл в родные края, где его дожидались позабытые в силу обстоятельств раздражительность и разъеденная ржавчиной притворства рутина.

А в Ярине его коварно караулил чудак-арестант, ни с того ни с сего обернувшийся пропавшим с радаров сыщиком. Пришлось срочно наводить о нём справки, чуть ли не из воздуха лепить новую маску и латать дыры в его биографии, образовавшиеся за последние два месяца, ради довольства народа, руководства и Его Величества. И, разумеется, в отношении подобных мероприятий Люкс был беспомощен, как новорожденный, ибо затянувшееся отсутствие создало прекрасную почву для такого положения дел, а потому бремя ответственности легло на многострадальные плечи господина Крона к вящему его неудовольствию.

Тогда господин Крон много ворчал и курил, заполняя кабинет сизыми клубами сигаретного дыма, пока в помещении не становилось так душно и туманно, что голова шла кругом и решительно невозможно было обнаружить шкаф, стоявший у самой двери, не ощупав предварительно весь периметр комнаты. И, кроме того, он развлекал себя возведением и дополнением тех сложных конструкций предположений и соображений, что были почерпнуты им в период неофициального визита в Барре и во время несения службы на насиженном месте в Ярине. Мысли в этом котле варились самые разнообразные: абсурдные, остроумные, откровенно злобные, неприкрыто глупые и до неприличия правдоподобные. Любому теоретику, успевшему попытать счастья на поприще доказательства и опровержения всевозможных тезисов, не составило бы труда оспорить и даже высмеять многие из них – но этого, разумеется, не происходило. И, в первую очередь, не происходило потому, что от этих-то теоретиков и исходили многие весьма смелые догадки, причём озвучивались они обычно в узком кругу лиц в каком-нибудь подвальном кабаке, где все были «свои» и пребывали в нужной кондиции, и его порога уже никогда не переступали.

По правде говоря, господин Крон и сам себя причислял к этой группке любителей плетения красивых и броских заявлений, но на правах постоянного участника в неё не входил и делать этого не планировал, несмотря на все потенциальные привилегии, которые членство могло ему предоставить. Куда спокойнее и приятнее было говорить людям в лоб, что они распространяли откровенную чушь, чтобы потом смаковать почерпнутые от них идеи в гордом одиночестве, а не под перекрёстом прожекторов взглядов заинтересованных и, вероятно, корыстных наблюдателей.

В общем же вся эта эпопея сводилась к тому, что некстати забрезживший на горизонте Люкс превосходно, прямо-таки идеально вписывался сразу в несколько ответвлений пространных гипотез, выдвинутых подпольными теоретиками. Все они были весьма занимательны, любопытны и представляли собой ужаснейшее нагромождение фактов, сплетен и доморощенных легенд всех форм, размеров и содержания, какие только способен породить человеческий разум. Кто бы мог подумать, что их существование утвердит и, можно сказать, собственным горбом подопрёт сам невольный виновник их возникновения?

– Я знаю, что обо мне говорят. Этот процесс неизбежен. Но какое дело воздуху до того, что кто-то пытается отхлестать его хворостиной? – говорил юнец-поджигатель, вылезший из недр тюрьмы и ознаменовавший своим появлением развитие постоянной мигрени у господина Крона. Впрочем, чем больше подобных заявлений выдвигал новоявленный детектив, тем сильнее господин Крон верил в истинность его слов – что, разумеется, не мешало ему посыпать себе и другим голову пеплом и показательно закатывать глаза едва ли не каждый раз, когда Люкс открывал рот.

Огорчал следователя лишь тот факт, что обсудить с последним большинство сплетен о его персоне господин Крон не мог: интерес интересом, но дискутировать с неубитым медведем на тему того, какое применение можно найти его шкуре, – занятие неблагодарное, утомительное и обречённое на провал.

А между тем нужно было ещё собрать обрывки биографий Луки-арестанта и Люкса-сыщика воедино, да так кропотливо, чтобы комар носа не подточил. Господин Крон, непосредственно вовлечённый в этот процесс и пленённый прежде внушительной громадой городских слухов, увидел в этом стечении обстоятельств фантастическую возможность развить весьма оригинальную теорийку, которая могла бы вписаться в сонм существующих измышлений чрезвычайно гладко и ладно.

Откровенно говоря, подстёгнул её возникновение опять же сам Люкс, как-то вдруг заявивший между прочим:

– Я считаю, что подход к поиску мародёров должен быть изменён коренным образом. Очевидно, они не представляют собой организацию или структуру в полном смысле этого слова, но имеют в своём составе по меньшей мере одну значимую фигуру. Сильного лидера, тянущего своих сподвижников за ниточки и умело манипулирующего ими. Стоит убрать лидера, мародёры потеряют смысл и цель существования и начнут тлеть, как труп змеи, которой носком сапога отдавили голову. Надеюсь, Вы понимаете, что я имею в виду?

О, господин Крон прекрасно всё понимал! Он был внимательнейшим учеником своего странного учителя, а потому мысль его, отталкиваясь от рассуждений последнего, понеслась галопом в неведомые дали, где столкнулась с неоднозначным и потому вдвойне занимательным вопросом.

Люкс являл собой нечто весьма загадочное и в некотором смысле необъяснимое. Он пришёл из ниоткуда, ушёл в никуда и объявился на ровном месте, как пробившийся из-под земли гриб. Он умудрился каким-то чудом угодить за решётку подобно неопытному пустозвону карманнику, что даже при большом на то желании сделать было не так уж и просто, поскольку, если полиция не впадала в очередную крайность, на многие проступки граждан в отделении смотрели обычно сквозь пальцы. Он едва не завёл следствие в тупик и бросил на плаху девушку, в вину которой ошибочно ставили несколько жестоких убийств, как бросают выпотрошенного зайца на алтарь языческих богов. И теперь – эта на каком-то необъяснимом убеждении основанная теория, вновь увидевшая свет под его авторством.

И разве же нельзя было что-нибудь противопоставить империи абсурда, возводимой злосчастным столичным детективом? Господин Крон находил это возможным и в подтверждение своего мнения предлагал несколько вопросов и кратких к ним пояснений.

Во-первых, любопытно, что именно Люкс впервые выдвинул теорию о причастности тогда ещё безвестных в широких кругах мародёров к убийству всеми, кроме незначительных девяти десятых населения, почитаемого премьер-министра. И, что не менее занимательно, вскоре после затеянного им расследования вышеназванная организация перешла из фазы затишья в состояние активного бодрствования. Во-вторых, Люкс куда-то сгинул именно в тот период времени, когда мародёры подчистили перья и встали на крыло. Полиция лишилась своего основного союзника как раз тогда, когда испытывала в нём наибольшую нужду, что привело к небезызвестным малоприятным последствиям для расследования по делу в целом и сделало в некотором роде прекрасную рекламу мародёров. В-третьих, Люкс являлся человеком, ставшим инициатором казни подозреваемой и обнаружившим обличавшие её улики. Словом, список его достижений не оставлял никакого сомнения в его компетентности в смысле продвижения к торжеству деятельности в обход прямого пути.

Казалось бы, это всё были мелочи жизни, но господину Крону, негласно поддерживаемому соучастниками по законспирированной мыслительной активности, в этих разрозненных фактах виделся сакральный смысл.

Например, они прекрасно могли свидетельствовать в пользу того, что Люкс и сокрытый покровом тайны безызвестный и безликий предводитель не менее смутно представляющейся всем породы зверей, именуемой мародёрами, являлись двумя сторонами единого целого. Образом, наиболее ясно и полно раскрывавшим эту идею, могло послужить любое из многочисленных зданий старой постройки: богато и роскошно убранные снаружи резьбой и гербовой лепниной, они обладали «затылками», обращёнными в переулки или к таким же невидимым глазу стенам соседних строений, имевшими вид обшарпанный, непримечательный, блёклый и голый, как тело утопленницы в мертвецкой.

Тут стоит, правда, отдать должное господину Крону: как бы ладно и складно ни звучала его блестящая догадка, ей пришлось пройти долгий тернистый путь, чтобы достучаться до умов окружающих, пустить в них корни и наконец-то восторжествовать над прежними предрассудками.

Эта гипотеза выглядела по здравом размышлении разумной и даже не лишённой логики. В самом деле, кто лучше способен уследить за ходом расследования и направить его в необходимое теневой организации русло, как не непосредственный участник оного? Разве же способно человеческое воображение создать прообраз более совершенного способа манипуляции полицией и простыми гражданами? Будь Люкс тем самым безымянным «лидером» мародёров, он бы находился теперь в наиболее выгодном положении не только для того, чтобы беспрепятственно проводить все необходимые преступной банде изыскания, но и для того, чтобы успешно расправляться руками полиции с противниками и недоброжелателями, обеспечивать мародёрам замечательное и почти что совершенное прикрытие и водить представителей власти и карательные органы за нос безнаказанно и на законных основаниях.

Кроме того, осаждали умы граждан с некоторых пор слухи о том, что «мистер икс», державший в своих руках бразды правления всей сложной и непонятной организации мародёров, как будто появлялся порою на людях в уродливой, вызывающей отторжение маске. Подтекст здесь имелся весьма недвусмысленный: Люкс ведь с самого своего появления не снимал маски, как нельзя лучше подходившей под описание, предложенное осведомителями, не пожелавшими пролить свет на тайну своей личности.

Конечно, ровный строй теорий нарушила маленькая неприятность, произошедшая давеча с великим сыщиком и ставшая причиной преждевременной кончины последнего.

С другой стороны, даже тут дело не обошлось без некоего двойного дна: возможно ли вообразить более тихий и красивый способ вовремя уйти со сцены, подобно закончившему исполнять арию оперному певцу, чем сымитированное убийство самого грязного содержания и свойства?

***

И пока, как яблоки, спели и наливались соком остроумные соображения в сознании господина Крона на прогнившем насквозь Западе, в его кривом Восточном отражении происходили куда менее поэтичные, зато практически значимые события.

Едва поманила теплом и солнцем ряженая в пёстрые одежды летняя пора, в роскошном номере гостиницы «Элизиум», сделавшей себе имя в последние смутные годы, когда приезжие мощным током воды прорвали плотину государственных границ, зазвонил телефон. Его резкое дребезжание разнеслось под сводами комнаты, замерло в просторной общей гостиной, у самых полупрозрачных занавесок, за которыми застенчиво, как за вуалью, скрывалось оконное стекло, и через мгновение вновь разразилось требовательным лязганьем.

Звонка ждали с вечера, и вскоре к телефонной трубке потянулись длинные белые пальцы.

– Чем могу быть полезен? – вежливо осведомился обладатель пальцев, пристально и нескромно изучая взглядом мебель красного дерева и фарфоровые вазы, утопавшие в томной сиреневой тени.

На том конце провода забряцал, как привязанные к кошачьему хвосту консервные банки, чей-то надломленный бас. Он говорил долго и без остановки, на едином дыхании, пока не оборвался, будто бы споткнувшись.

Тогда человек в гостиничном номере в задумчивости обернул телефонный провод вокруг пальца и, едва заметно щурясь от протискивавшихся в комнату сквозь щель в занавесях лукавых солнечных лучей, решительно произнёс:

– Часовой механизм работает превосходно, но циферблат, увы, непоправимо испорчен этой ужасной царапиной, оставленной моим неаккуратным другом. Затруднение, конечно, незначительное, но весьма огорчительное, как и всякая подобная мелочь. Будьте любезны, устраните эту досадную неполадку. Я всецело полагаюсь на Ваше мастерство.

Человек на том, неизвестном, конце провода понятливо крякнул, и телефонный аппарат, пропустив через своё нутро эти неопределённые звуки, погрузился в гордое молчание.

Вот и всё, что произошло безоблачным свежим днём в самом начале лета в одном из номеров прославленного «Элизиума», где в течение определённого срока в тот же временной промежуток обретался Янус.

А через полтора месяца в далёкой заокеанской Барре на центральной площади обнаружился труп убиенного Люкса.