Я - справедливость

Воздух пропитался удушливым запахом гари. Со стороны города валили сизые клубы дыма, и, приглядевшись, можно было увидеть, как билось приглушённое шторами и чёрной копотью рыжее пламя за стёклами, похожими на рыбьи глаза навыкате.

Там, куда уводила полого спускавшаяся с холма дорога, кричали и суетились люди, ржали кони, звенела упряжь... А здесь, на возвышенности, стояла гробовая тишина, и могильным холодом, от которого бежали по коже мурашки, веяло от надгробий, усеявших скальный уступ за старой церковью.

Когда-то под её сводами находили временный приют десятки прихожан, а теперь от былого великолепия остался лишь слабый налёт краски на стенах. Бесследно исчез золотой иконостас, растаял свечной воск, превратилась в труху древесина скамей. И лишь остов старой церкви, лишённый крыши, дверей и окон, продуваемый всеми ветрами, продолжал держаться назло нещадному времени.

Он стоял на коленях посреди разрушенного наоса и часто, тяжело втягивал воздух в лёгкие. Пальцы судорожно сжимали каменную крошку; на перекошенном лице возбуждённо блестели сухие глаза, из которых никак не могли политься слёзы. Они единственные могли бы принести теперь облегчение.

Ветер свистел, ударяясь о стены, врываясь в лишённое крыши здание через пустые оконные и дверные проёмы.

Молчаливыми свидетелями глядели с потрескавшихся фресок скорбными глазами безмолвные святые. Дождевые потёки сползали по потемневшей краске как дорожки невысохших слёз. Покровители святой обители оплакивали её медленное увядание. Как жаль, что проливаемые ими скупые слёзы – лишь простая вода, а не чудотворное миро.

Рядом с кирпичными стенами выросли молодые осины и берёзы, а через щели старых плит проросла трава, и они затерялись под её густым покровом. Побелка снаружи и внутри осыпалась уже давно, и только местами виднелись её облезлые, неровные куски. В алтарной части валялись прогнившие деревянные балки и битый кирпич – вот и всё наследство, оставшееся от торжественности престола и скромной красоты икон.

У могил шумели высокие спицы-сосны, тянувшие ввысь паучьи ветки. А по небу, над раскачивающимися на ветру гибкими деревьями, плыли фиолетовые тучи, и клочки небосвода, заметные в их рваных просветах, были синие, а вдали, у перекрытого стеной леса горизонта, – голубые с розовой каймой понизу.

Вечерело. На землю спускались сумерки. Разрушенная церковь казалась неуклюжей, нескладной, жалкой, как тощий старик, сгорбивший спину и выставивший напоказ острые лопатки, колени и локти.

Завтра этого не будет. Не будет потому, что он поднимется и уйдёт. Отсечёт нить, обвившую змеёй волю, поработившую его, приковавшую когда-то к этому месту.

Издалека донеслось карканье ворон, и над городом, над лесом взмыла стая чёрных птиц, часто хлопавших по воздуху крыльями, кричавших, сбивавшихся в клинья. Их называли посланниками из Преисподней.

А он сам был мальчик без имени, ибо как помещик забирает у своих крепостных паспорта, так забирал имена приход у своих послушников.

Из старых времён, сытых, тихих времён, рвались слова песенки, сочинённой детьми попадьи, загнанными оной на школьные скамьи ради мучительного и долгого изучения истории государства: "Кресты покосились, могилы забылись, и в Лету канули все имена; и надписи стёрлись, и в тлен обратились когда-то живые цари и рода".

Какая неумолимая, суровая правда была заключена в этих простых строчках! Но где покоились теперь их создатели? Трудились на рудниках, гремя кандалами? Смиренно зажигали оставленные прихожанами свечи в маленькой деревенской церкви, опустив головы, чтобы спрятать от чужих взглядов лица? Гнили в придорожной канаве, отпустив дух на Божий суд?

Как бы то ни было, он не пойдёт за ними. Он не останется у церкви, ставшей когда-то единственным надёжным приютом и отобравшей взамен мир, находившийся за её стенами. Он распрямит спину, не стесняясь взглядов скорбных постаревших святых, их поблёкших нимбов и чистых глаз.

В городе звонят колокола, и огонь чадит за битыми окнами и плотными, побуревшими от копоти занавесками. Пожарный расчёт прибыл на место, и до церкви долетают крики, перестук копыт, шипение струй воды, грохот обвалившихся где-то балок. А здесь, у могил и руин, всё ещё царит тишина, и сосны послушно изгибаются на ветру. Птицы растворились в ветвях, слились чёрные крылья с серой корой, осипли и замолкли крикливые голоса. И на фресках тоскливо сложили на груди руки святые ушедшей эпохи и плачут, плачут струйками недавно прошедшего дождя. На месте когда-то роскошного, выложенного складывавшейся в узоры плиткой пола растёт зелёный с жёлтым отливом травяной ковёр, и местами пробиваются через него к солнцу непримечательные колоски подорожника.

Небо зарделось, как девица на выданье, клочок солнца лукаво выглядывает из-за облаков. Что там, на земле, творится, что, что?..

С вечерними сумерками ступает на обожжённую лесную подстилку вечерняя прохлада. К утру она оставит на листьях красивую вышивку инеем, а пока заставляет кожу покрыться мурашками, высасывает последнее тепло из почти обратившихся в прах камней. Пальцы судорожно скребут землю. Замирают. Грудная клетка расширяется, вздымается спина. Последний глубокий вдох. Он, наконец, отрывает взгляд от заросшего пола и поднимает голову; расправляет плечи, стоя на коленях. Поднимается и смотрит в небо.

За верхушками сосен, распластавшись по небосводу, умирает закатное солнце, а над городом уже белеет крошечная половинка нарождающегося месяца. Траву колеблет ветер, а стены разрушенной церкви молчаливо и непреклонно тянутся к небесам, чтобы те заменили им утерянную крышу. Фрески в розовом вечернем свете кажутся тревожными, грустными... Мёртвыми. Только ясные глаза продолжают жить.

Взгляд мальчика без имени приобрёл более осмысленное выражение, и между бровей впервые залегла вертикальная морщинка. Он неспешно направился к пустому дверному проёму, к паперти, на которой когда-то стояли согбенные кающиеся и просящие. Теперь там было пусто, и только лишайник лениво полз по крыльцу. Не будет никто больше просить милостыню, торопливо креститься, прикладываться губами к иконам...

Ступни тонули в жёсткой траве, в пушистом мхе, проседавшем под человеческими ногами. Шаги выходили широкими и медленными, а поступь – торжественной. Почти как у солдат на параде. Чуть поскрипывали каменная крошка и влажный от дождя песок. Церковь утопала в персиковом зареве, и чем плотнее становился его покров, тем менее реальной выглядела она сама. Сливались с закатным светом краснокирпичные стены, и остатки потрескавшейся побелки терялись на общем фоне.

Он переступил порог и спустился по ступеням паперти, почти не глядя на то, куда ступала нога. Тело прекрасно помнило короткий путь. Он не оглядывался, хотя сделать это очень хотелось. Всего один прощальный взгляд. Пусть сердце в последний раз сожмётся от тоски при виде голого остова когда-то красивого места. Пусть в глазах отразится преданная любовь, просьба понять, просьба простить. Пусть...

Нет. Не надо. Не надо ничего.

Он больше не раб. Он – не безымянный ребёнок.

Внутри что-то оборвалось, но это хорошо. Остатки разбитого куска души вырвутся наружу вместе с новым выдохом и больше никогда не дадут о себе знать. Навсегда с ним останутся только светлые, лучистые глаза святых с фресок.

И – звон колоколов в городе, пожираемом изнутри рыжим обезумевшим пламенем.

С тех пор бесчисленное множество раз сменяли друг друга на своём священном посту целомудренные созвездия, вечные стражи небес, над городами трёх континентов, затерявшихся на просторах синего, как небосвод, мирового океана, и безымянный парнишка сгинул без следа, унеся с собой последнюю память о поблекших образах святых мучеников. Но теперь, как и в тот злополучный день, на шее маленького смертного, гнущего спину на каторге жизни, болталась простенькая потёртая цепочка, и на его груди покоился подвешенный на ней жетон, заменивший когда-то крестик, блестевший потускневшим золотом.

Он сидел в тесной тюремной комнатёнке напротив склонившегося над столом следователя и без тени улыбки на лице пересказывал последнему путаную историю, произошедшую с ним в самом недавнем прошлом.

– Изумительно, – вынес вердикт следователь тоном, не выражавшим и намёка на восторг. Перспектива примирения с услышанным его, очевидно, не прельщала; но, несмотря на очевидное нежелание сдавать позиции, ему пришлось-таки поверить тому сомнительному рассказу, что поведал ему арестант. В угол господина Крона загнал аргумент, который он никак не мог отразить, – металлический типовой жетон, который заключённый положил на столешницу и, не отпуская его цепочки, подтолкнул к представителю полиции.

– Полагаю, Вы сможете разобрать надпись и без моего участия.

И, конечно, он смог справиться с этой задачей без всякого труда. Чёрт бы её побрал, эту железку с выдавленными на ней закорючками букв!

Господин Крон долго молчал, затем принялся чему-то кивать, сжав в тонкую линию губы.

– Значит, вот как... Трудно предположить, чтобы служебный жетон можно было украсть, так что, увы... – он беспомощно развёл руками. – У меня нет оснований подвергать сомнению... Ваши... слова. Но, вынужден признать, мне трудно смириться с тем, что... Не примите за грубость, но я никогда не был склонен воспринимать всерьёз людей столь... молодых.

Заключённый хмуро усмехнулся и передёрнул плечами:

– Я не могу Вас винить в скептическом отношении к профессиональным навыкам юнцов вроде меня. Но мы ведь неплохо вели дело, пока не пришли к плачевному финалу, не правда ли?.. – он на мгновение поджал губы, замолчав, вздохнул, продолжил: – Я крайне признателен Вам за то, что Вы освободили меня от необходимости выводить сейчас длинные логические закономерности и приводить многочисленные доказательства в подтверждение собственной личности. Признаюсь, кроме жетона, у меня нет веских фактов на руках.

– В таком случае, мне, очевидно, не стоило спешить с выводами, – заметил господин Крон, привычно усмехаясь себе в усы. О, ирония была единственным его товарищем, никогда не грозившимся воткнуть нож в спину!..

– Надеюсь, Вы не воспользуетесь этой идеей. Помните об авторском праве.

...Впрочем, даже ирония гуляла порой на стороне.

– Вы, вероятно, желаете, чтобы Вас как можно скорее восстановили в правах и привлекли к новому расследованию? – осведомился господин Крон, и в голосе его на сей раз проскользнуло привычное лёгкое раздражение. Тот, кого господин Крон был принуждён называть Люксом, хоть и обошёлся бы вполне без этого удовольствия, поднял на него взгляд:

– Вы правы. И я смею просить Вас о ещё одном одолжении: поскольку моя старая маска утеряна, нужно раздобыть ей замену. Было бы крайне нежелательно, чтобы лицо Люкса стало известно широкой общественности.

– Вас видела, позвольте заметить, вся тюрьма...

– Это так. Но не стоит забывать об одном важном обстоятельстве: они не знали, что я являюсь тем, кто я есть.

Господину Крону тут же пришла в голову крайне забавная, по его скромному мнению, мысль, которая так его обрадовала, что он, забывшись, едва не расхохотался в голос. К счастью, угроза была вовремя обнаружена и устранена: следователь лишь кашлянул в кулак и, вновь опустившись в кресло, с которого поднялся ради достижения относительного душевного спокойствия, произнёс:

– Что ж... Пожалуй, в этом утверждении есть доля истины. Вообразите себе, какого было бы удивление других заключённых, получи они в своё распоряжение столь ценные сведения!.. – невольно сорвалось у господина Крона с языка. И, хоть, возможно, это прозвучало немного невежливо, стоит признать: он был доволен тем, что высказал данную мысль вслух.

А Люкс, вопреки его ожиданиям, улыбнулся одними губами, сохраняя во взгляде почти что торжественную серьёзность, и ответил:

– Возможно, Вы удивитесь тому, что я Вам скажу, но опыт пребывания в тюрьме оказался очень полезным. Я получил уникальную возможность взглянуть на всё, происходящее за её стенами, изнутри, переговорить с арестантами на правах равного им... Не стану утверждать, разумеется, что каждый следователь обязан пройти эту практику, но преимущества у неё есть, причём весьма значительные. Когда ты – свой, а не чужак, тебе открываются новые двери. Но их никто не распахнёт, пока на дверях, оставшихся за спиной, не стоят засовы, понимаете?.. За проведённое в камере время я успел выслушать немало самых разнообразных мнений, слухов и рассказов, и они способны прояснить многие вещи, происходящие вокруг нас. С товарищами по несчастью и роду деятельности заключённые обычно более откровенны, чем с беднягами следователями, тщетно пытающимися их разговорить и вынудить сделать признание. За решёткой обет молчания разом теряет силу. Хотя, конечно, резон сдерживать руки и язык у них отсутствует совершенно.

– Может, Вам стоит вернуться в камеру и продолжить наслаждаться всеми прелестями пребывания в тюрьме, раз уж на Вас такое неизгладимое впечатление произвёл этот опыт? – не удержался от очередного едкого замечания господин Крон. Но Люкс – видимо, в силу давней привычки – не стал ни противоречить, ни огрызаться. Он едва заметно наклонил голову и спокойно сказал:

– Боюсь, я вынужден отклонить Ваше щедрое предложение. Сейчас мне нужно вернуться в строй. Признаюсь, наслышан о Ваших подвигах в моё отсутствие... А потому – будьте добры, достаньте мне новую маску и обмундирование. Срок моего вынужденного отпуска... истёк.

***

Новый помост наскоро собрали на той же площади, где проводили обычно казни. Эшафот с облезлыми виселицами возвышался напротив него и походил на уродливое отражение теперешней сцены для выступлений ораторов. Это казалось жестокой, нелепой, гадкой насмешкой, заставлявшей не одного обывателя кривить губы в едкой ухмылке.

Предстоящее выступление должно было пополнить ряды своих однообразных предшественников, но с того самого момента, как появился один лишь намёк на то, что оно состоится, довлело над ним какое-то смутное, неприятное предчувствие, вором кравшееся по глухим городским закоулкам и пыльным чуланам домов.

– Толпа завтра соберётся большая. Всю площадь запрудит. Надо бы выделить наряд, чтобы оцепил подходы к площади...

И на будущий день толпа действительно собралась. Током талой воды разлилась она по площади и, накатывая временами на помост и эшафот, принялась монотонно гудеть, шелестеть, тереться о камни брусчатки... Прошлым вечером гонцы пронеслись по замершим в ожидании чего-то неведомого и неумолимо приближающегося улицам, растревожили горожан, перебудили детей, разогнали оглушительным конским топотом крыс по углам и зачитали выползшим из своих каморок обывателям приказ быть на общем собрании ровно в полдень. И то ли эта суета слишком глубоко поразила тонко чувствующих жителей Барры, вынужденных на ночь глядя наслаждаться заунывным завыванием труб, то ли то самое таинственное предчувствие червем сомнения тронуло их думы, то ли виновно в том было недоверие, с которым с недавних пор относились к действиям полиции многие мало-мальски уважающие себя граждане, а только собиралась толпа на назначенном месте непривычно медленно и неохотно.

Сперва заняли места на площади прыщавые и чумазые выходцы с городских окраин, имевшие всегда нездоровую страсть ко всему, что так или иначе касалось казней и суеты, к ним прилагающейся (в том, что предстоящее собрание должно было иметь самое прямое отношение к полицейским разбирательствам, никто давно уже не сомневался). Затем горделиво прошествовали к помосту чопорные дамы, имевшие вид скучающий и рассеянный, словно происходящее их ни капли не волновало и пришли они сюда исключительно в силу необходимости исполнить свой долг перед обществом. За ними принесли себя задумчивые господа, из-под нахмуренных бровей оглядывавшие обретавшийся на площади контингент. Они имели до безобразия серьёзный и сосредоточенный вид, временами улыбались чему-то себе в усы и нетерпеливо ожидали начала обещанного собрания. Последними, едва опередив первый удар башенных часов, влились в толпу и, как песок, заполнили остававшиеся в ней проплешины рабочие, ничего хорошего от очередного выступления властей не ждавшие и уже заранее наделявшие их весьма нелестными прозвищами и характеристиками.

Как бы то ни было, когда часы пробили в последний раз и на башне ратуши воцарилась звенящая тишина, плотно подогнанные друг к другу ряды порядочных граждан, внявших призыву вечерних гонцов-пустозвонов, уже издавали привычный приглушённый гул, натирали каблуками брусчатку и обменивались мрачными смешками.

Эти занятия, бесспорно, были чрезвычайно увлекательны, и, вероятно, именно по этой причине начало торжественной речи собравшиеся пропустили. И лишь когда взвился над площадью и тут же оборвался резкий дребезжащий голос трубы, горожане обратили внимание на то, что помост больше не пустовал, что ходы в переулки, ведшие с площади, были перекрыты полицейскими в заметных издалека тёмно-синих мундирах и что сегодняшний оратор представлял собой нечто, воистину достойное того скептического настроя, что был заблаговременно заготовлен обывателями.

По рядам прокатилось и затихло вдалеке недоуменное шипение. Прервались на середине незаконченные разговоры, задохнулся приглушённый смех, и толпа замерла в напряжённом ожидании того, к чему так долго готовило её необъяснимое предчувствие некоего грозного события.

С платформы, возносясь над людскими покрытыми и простоволосыми головами, смотрел на жителей Барры незнакомый человек, одетый в такой же безыскусный мундир, что и все полицейские. Снизу отчётливо виден был шеврон на рукаве казённой формы и красовавшийся под ним герб Западного Королевства. Он был обут в запылившиеся чёрные сапоги с высоким голенищем, в которых издалека можно было заподозрить выходцев с городского вещевого склада, где всё обмундирование свежесть имело вторую, если не третью и не десятую. Он был поджар, как гончая собака, и держал спину так прямо, словно в детстве ему постоянно привязывали к ней доску, чтобы выработать правильную осанку. Словом, можно было бы сказать, что их глазам предстал самый заурядный и даже весьма непрезентабельный полицейский, если бы этот образ не портило спрятанное за громоздкой, чудно́й маской лицо, ни единой детали которого нельзя было разобрать. Он был похож на участника карнавального шествия, да только праздники давно отгремели, а новые торжества должны были прийти им на смену не так скоро.

Словом, в этом человеке угадывался чужак, и десятки настороженных взглядов устремились на него из притихшей толпы. И тогда он заговорил, добившись, наконец, должного внимания к своей персоне. Маска не давала голосу звучать в полную силу, и он казался рокочущим и низким, как шум прибоя:

– Приветствую вас, господа и дамы, ходящие под флагом нашего славного государства! Прошу простить меня за отсутствие вычурной вступительной речи и благодарностей за присутствие на нашем вынужденном сборе, которые принято произносить в подобных случаях, но сведения, которые полиция имеет вам сообщить, не терпят длинных прелюдий и пустой траты вашего и нашего времени. Как вам, несомненно, известно, Западное Королевство за последние полгода пережило не одно потрясение, и, так как этот сложный период должен и может быть благополучно преодолён, мы призываем вас к сотрудничеству с властями и карательными органами. Мне поручено ознакомить вас со следующей информацией: во-первых, доказана причастность формирования преступников, известных под единым именем «мародёров», к массовым беспорядкам не только в различных точках нашей страны, но и за её пределами. Согласно полученным нами данным они стремятся к созданию новой системы мироустройства, и некоторые их идеи успели найти отклик в народе. Известно, что многие подозревают в заговоре с означенной организацией властные структуры, и опровержения данного тезиса доселе никто открыто не выдвигал. Отсюда вытекает второй пункт сообщения: полиция находит произошедшее неприемлемым. Мы не можем забыть о двух известных на настоящий момент убийствах, совершённых мародёрами, равно как и о том, что теперь, повторюсь, на них возлагается ответственность и за волнения, охватившие Южное государство. В том, что они приложили к вышеупомянутым происшествиям руку, не может больше быть никакого сомнения. Мародёры – страшная банда, взявшая на себя смелость распоряжаться делами, во все времена подвластными лишь Богу. Они мнят себя, очевидно, высшей расой, достойной вершить Суд на земле, ибо мы не видим другого объяснения ужасным преступлениям, совершённым ими. Они долго оставались в тени, но теперь, вероятно, решили показать себя во всей красе. Трудно составить и озвучить полный список их достижений за один только последний месяц. Отдавая себе отчёт в том, что мародёрам довелось сыскать симпатии среди многих горожан и селян, понимая мотивы, толкнувшие честных граждан на косвенное пособничество деятельности последних, полиция выносит предупреждение всем, кто поддерживает или поддерживал учиняемые ими беспорядки: мародёры не есть закон и не есть власть и не имеют права лишать жизни равных себе и распространять пропаганду какого бы то ни было свойства. Полиция не поддерживает их и никогда не примет их сторону. Мы не можем принудить вас выполнять наш приказ, но вынуждены убедительно просить сообщить всё, что вам известно о мародёрах, если вы располагаете подобными сведениями. Главари банды врагов нашего государства должны быть арестованы и подвергнуты правому суду, и в случае, если вы окажете полиции помощь, вам нечего будет опасаться впредь, даже если вы когда-либо были непосредственно или косвенно причастны к деятельности упомянутой организации.

В толпе люди неловко ёрзали на одном месте и бросали друг на друга недоуменно-насмешливые взгляды, спрашивая без застрявших в горле слов: стоит ли поднять этого бойкого чужака на смех или прислушаться к тому, к чему он так настойчиво призывал?

Толпа давила на всех одинаково и, в то же время, одаривала людей странной уверенностью, словно все они являли собой единый организм, движимый коллективным разумом. Нельзя было поколебать решимость такой человеческой массы, какую бы линию поведения она ни избрала, поэтому чужаку, забрасывавшему с высокого помоста горожан словами, стоило знатно потрудиться, чтобы склонить на свою сторону аудиторию. А пока толпа готова была заметить малейшую осечку с его стороны и жестоко за неё покарать. Вот такая вот абсурдная ситуация – полиция имеет власть над собравшимися, а собравшиеся загоняют полицию в определённые рамки. Одни берут силой, другие – численностью. И те и другие вынуждены считаться друг с другом до поры до времени и очень, очень часто изображать на лице выражение, не просто не соответствующее, но противоречащее внутреннем убеждениям, чтобы соответствовать прописанным этикетом и уставом стандартам. Одним словом, ножницы.

И человек, произносивший речь о противостоянии мародёрам, должен был прекрасно сознавать этот факт, чтобы преуспеть в своём нелёгком деле. Он сознавал. И, чуть возвысив голос, продолжал говорить:

– Мы должны объединиться перед лицом общего врага. Куда страшнее противников внешних, вторжения которых в пределы границ начинает опасаться правительство, как только накаляется обстановка в соседних державах, наши внутренние враги, подрывающие общественные устои и в грош не ставящие закон. Подумайте только о том, что станет с хозяйством и фабричным производством, если направо и налево будут совершаться убийства и ограбления, как хотят того мародёры! Какие бы лозунги они ни выдвигали, как бы ни играли на недовольстве недостатками существующей власти, они остаются обычными преступниками, и мы не должны и не можем об этом забывать. Не имеет смысла отрицать, что многие из вас имеют основания выдвигать претензии к решениям и постановлениям кабинета министров, но смею вас уверить, что чиновники предпринимают всё возможное, чтобы изменить жизнь в государстве к лучшему. И, кроме того, любые изменения должны достигаться мирным путём, путём реформ, тогда как радикальных методов осуществления преобразований стоит избегать ради сохранения стабильности в стране. Полагаю, эта простая истина известна всем. Таким образом, очевидной становится необходимость искоренения преступной организации, получившей известность под именем мародёров. Это не прихоть полиции и властей, но мера, необходимая для сохранения в первую очередь благополучия обычных граждан, к категории которых принадлежите и вы.

На площади стали раздаваться обрывочные неясные выкрики. Гул голосов горожан теперь был различим более явственно, но разобрать слова всё ещё не представлялось возможным. Кто-то сухо, неприятно смеялся, и на оратора косились исподлобья рабочие в надвинутых на лоб шляпах. Дамы охали и о чём-то прилично, вполголоса, переговаривались. Подростки, рассредоточенные по площади, временами свистели, засунув два пальца в рот, гукали, скалили в шальных улыбках зубы.

Как бы хороши и внушительны ни были слова выступавшего, толпа успешно и целенаправленно сопротивлялась гипнозу выверенных фраз. В конце концов, с чего им внимать призывам человека, не имеющего в их глазах ни имени, ни статуса, ни лица? Чего ради им верить очередному демагогу, оперирующему заманчивыми оборотами речи, но не фактами и, ко всему прочему, чересчур, по всей видимости, скромному и пренебрегшему потому правилами приличия, дабы избежать процедуры представления?

Но пусть были настороженны и насмешливы взгляды, которыми сверлили пришлого оратора горожане, его уверенность в том, что дело его было правое и потому непременно должно было иметь успешное завершение, оказалось не так просто поколебать. В рукаве у него оставался последний козырь, и теперь наступило самое подходящее время для того, чтобы пустить его в ход.

– Я сообщил вам всё, что полиция хотела и могла донести до вашего сведения. Но перед тем как вы примите решение о том, что предпринять в дальнейшем и какую оценку дать всему услышанному, я бы хотел исправить невольно совершённую оплошность. Я так и не назвался вам, хотя, конечно, именно с представления должна начинаться любая беседа в цивилизованном обществе, – произнёс человек на помосте и сделал короткую паузу, чтобы дождаться наступления тишины. Толпа не стала испытывать его терпение: она ждала этих слов и теперь желала получить ответ на занимавший её вопрос. Звериное жадное, агрессивно-нетерпеливое начало взяло над людьми верх. И оратор непринуждённым жестом и словом утолил их жажду знания: – Уверен, многим из вас уже доводилось слышать моё имя или видеть упоминания о нём. Я – Люкс, детектив, служащий королю и оказывающий посильную помощь полиции в текущих расследованиях. И в деле мародёров я намерен принять непосредственное и активное участие. Эта организация образует широкую разветвлённую сеть, из-за чего, помимо всего прочего, полиция и вынуждена была обратиться к вам, господа и дамы, за содействием и поддержкой. И последнее: в знак моего уважения и доверия сегодня я сниму перед вами маску, которую ношу уже не первый год, чтобы образ Люкса перестал казаться вам чем-то мифическим и нематериальным. Я знаю, что при настоящем положении дел моя жизнь может быть подвергнута опасности так же, как жизни прочих граждан, и, как это ни прискорбно, вероятность того, что от меня, как от человека неугодного, попытаются избавиться, крайне высока. Но продолжать отсиживаться в тени не представляется возможным, а потому личность Люкса должна быть раскрыта. Вы, полагаю, не осудите этот поступок? – вопрос, разумеется, был обращён к толпе, но вызвал оживление в первую очередь в рядах полицейских. Взгляды их, обращённые к оратору, не выражали одобрения, а где-то за помостом с кислой миной на лице замер господин Крон, не смевший принять участие в представлении и вынужденный потому поносить своего коллегу в стороне и про себя.

Сгрудившихся же на площади людей поглотила неестественная, едва ли не звенящая тишина, и воздух казался разрежённым, неплотным, как в высокогорьях. Почти все взгляды были теперь прикованы к помосту, и лишь некоторые подростки и старики показательно смотрели в другую сторону, приняв непринуждённые позы, да посылали друг другу странные бессловесные сигналы дамы.

Люкс, не произнося более ни слова, потратил какую-то долю секунды на то, чтобы расправиться с креплением, прятавшимся где-то на затылке, и с торжественной медлительностью, в лучших традициях театральных актёров, освободил от маски лицо.

Жители Барры как будто расправили плечи, вытянули шеи и слегка подались вперёд. Но, пожалуй, произвести приятное впечатление у оратора не вышло; завершение его выступления, напротив, едва не испортило всё дело, поскольку обнаружившееся за маской лицо доверия вовсе не внушало и наводило на одну-единственную мысль, которую и озвучил какой-то бойкий молодчик, стоявший в самом центре людского моря, в некотором отдалении от помоста:

– Лучший сыщик королевства не может быть смазливым юнцом. Что за глупый розыгрыш! – и, как водится в местах большого скопления людей, согласный невнятный ропот побежал по рядам. Но гам вновь начал затихать и сошёл на нет, когда Люкс, скользя взглядом по толпе, безмолвно поднял руку, призывая собравшихся к тишине. И, пусть не сразу, свист, обрушившийся было на оратора, оборвался окончательно. Горожане замолчали, продолжая, правда, поглядывать то на соседей (вопросительно), то на помост и оратора (с затаённой враждебностью).

Под перекрёстом прожекторов десятков выцветших глаз Люкс прислонил маску к лицу – крепление вновь издало глухой щелчок.

– Надеюсь, власть этой маленькой детали над человеческим сознанием не столь велика, как можно предположить по произошедшей только что с вами на наших глазах метаморфозе, – на удивление звонко и чисто произнёс он; голос его на сей раз эхом прокатился по площади и замер у самых зданий, окружавших её тесным кольцом. – Поверьте, наличие или отсутствие маски никак не отражается на моих умственных способностях и образе действий. И, раз с данным вопросом покончено, можно смело подвести общий итог. Надеюсь, мы станем верными соратниками. Помните, что зло нужно искоренять, и знайте, что в этой борьбе мы фактически бессильны друг без друга.

***

В официальных документах произошедшее уложилось в несколько скупых, сухих, как песок, фраз. На стол экспертов легла одна-единственная бумага. "Протокол осмотра места происшествия", – значилось в верхнем правом углу листа. Понизу бежали витые закорючки даты и размашистая подпись следователя. Центральная часть была исписана убористым ровным почерком, не способным, в отличие от содержания документа, вызвать ни раздражения, ни недоумения. Крайне лаконичный доклад был выдержан в до неприличия подобающем стиле и содержал следующие сведения:

Осмотр начат: 12 ч. 00 мин.

Осмотр окончен: 13 ч. 30 мин.

По получении от владельца аптеки г-на Н. Н. сообщения об обнаружении трупа следователь прибыл на место происшествия по адресу: Засечная пл., здание центральной городской аптеки.

Осмотром установлено: смерть пострадавшего наступила вследствие удушения за шею и носит насильственный характер. Труп обнаружен около 6 ч. 30 мин. утра на расположенном на Засечной пл. эшафоте, где был закреплён при помощи верёвок. Прибывшим на место происшествия фельдшером установлено, что время смерти приходится на промежуток между 12 ч. ночи и 6 ч. утра.

С места происшествия изъяты: пеньковая верёвка; фрагмент маски из металла.

Упомянутые вещественные улики прилагаются к докладу.

Подпись следователя: Ф. Гиз

И не было в этой краткой заметке, как часто водится в случаях, когда речь идёт о документах, ни единого слова, которое могло бы позволить отразить саму суть произошедшего. В перечень скупых фактов не протиснулись описания лиц горожан, ставших свидетелями полицейского расследования, имевших самые разнообразные выражения; в стороне остался вид окоченевшего трупа, стягивавшие его конечности верёвки и торжественная молчаливость пыльных виселиц, у которых нынешний предмет интереса следователей нашёл свой последний приют. А ведь было, было на что посмотреть, пусть сам вид мертвецов и склонен вызывать отторжение у впечатлительных дам и господ!

Ранним утром упомянутый в докладе аптекарь, направлявшийся на работу, где ждала его с прошлого вечера партия запакованных коробок с лекарствами, вынужден был задержаться на площади, через которую лежал его путь, причём сразу по двум причинам. Во-первых, его настроение оказалось неожиданно и грубо омрачено пренеприятным мелким происшествием, ни с того ни с сего обрушившимся на его голову. Во-вторых, виновен в случившемся был пролетавший мимо голубь, очевидно, оставшийся собой целиком и полностью доволен. Из-за него аптекарю пришлось ненадолго задержаться, чтобы убить время в тщетных попытках привести в порядок костюм. А когда факт необратимости случившегося окончательно утвердился в сознании господина Н. Н., он наконец-то оторвал от пиджака возмущённый взор, чтобы воскликнуть:

– Свят, свят, свят, что же это... творится? Какая... нелепость... – ибо глазам его открылся охвативший площадь хаос. Тротуар весь пошёл непрестанно шевелившимися серо-чёрными волнами, и, приглядевшись, аптекарь с каким-то суеверным ужасом осознал, что живое покрытие улицы было целиком образовано голубями и воронами, по какой-то неведомой причине собравшимися внезапно в одном месте и в одно время. Господин Н. Н. был наблюдательным человеком, и его пытливый ум, тотчас же взявшийся искать решение этой загадки, вскоре был удовлетворён вполне, ибо взгляд аптекаря упёрся в эшафот, с которого угрожающе выпирали острые углы висельных столбов. И, что поразило его больше всего, на сей раз между ними как будто тоже зависло что-то, похожее на замершую в полёте птицу... Вот только то был не просто представитель пернатых, а целый человек, причём явно красующийся в неестественной позе и не подающий никаких признаков жизни, и, когда господин Н. Н. понял это, липкий холодный пот выступил у него на лбу.

Он охнул и перекрестился, чего с ним не случалось со времён посещения воскресной школы при городском приходе, а лицо его пошло пятнами и приняло вид растерянный, испуганный и словно бы трусливо-озлобленный, как у маленькой собачки, скалящей зубы при виде чужака.

Не прошло и пяти минут, а господина Н. Н. не было уже ни на площади, ни в аптеке, куда он ещё недавно держал путь, и место, где он только что стоял, с мрачным карканьем заняли чернобокие вороны, косившиеся на эшафот умными блестящими глазами, в которых читались живой интерес и участие.

А меж столбов виселицы с заведёнными назад руками и закатившимися глазами был подвешен на верёвках мертвец, обвязанный праздничными лентами, какие заплетают в волосы девушки на праздники. Они слабо трепыхались на ветру и обвивали окоченевшее тело, змеями ползли по ногам, рукам, торсу. Русые волосы спутались и неаккуратными прядями сползали на лоб.

От повешенного веяло запахом пришельца и чужака. Его прежде не знали в городе (хоть и имела место в своё время попытка ввести его в местное общество, но срок жизни воспоминаний короток, а смерть стирает присущие человеку при жизни черты, чтобы вылепить из оставшегося материала новые), но теперь он просто не мог не оказаться в центре внимания. Уже спустя пару часов после того, как на площади побывал господин Н.Н., ворон и голубей разогнали шаги то и дело объявлявшихся у помоста для казней горожан. Сперва они просто проходили мимо и как бы невзначай бросали взгляды на застывший в странной позе труп. Затем объявились смельчаки, задерживавшиеся в паре десятков метров от эшафота и оттуда пристально изучавшие в течение двух-трёх минут всё ту же новую достопримечательность Барры. К полудню зеваки уже ни от кого не скрывались и никого не стыдились, подходили к возвышавшемуся над брусчаткой помосту в открытую, с видом искушённых эстетов смотрели на мертвеца снизу вверх, перекидывались обрывочными замечаниями и замахивались на оставшихся в зоне досягаемости немногочисленных сизых голубей.

Потом, правда, наконец-то прибыла полиция и испортила обывателям всё удовольствие, поскольку начала возиться около эшафота, что-то замерять и по прошествии некоторого времени осмелилась даже ослабить верёвки и спустить труп наземь. Путавшихся под ногами простых смертных, разумеется, разогнали, предварительно выудив несколько человек, могущих сыграть роль свидетелей. Аптекарь, первым донесший до сведения полиции факт произошедшего убийства, затерялся где-то на задворках города и не появлялся до тех пор, пока его не вызвали в участок для подписания некоего протокола. И, кроме того, не было ясно, где пропадали полицейские в течение без малого четверти суток: то ли господин Н. Н. добирался до участка окольными путями и прибыл туда слишком поздно, то ли стражи закона, занятые делами первостепенной важности, никак не желали отвлекаться от последних по таким пустякам... В общем, этот вопрос оставался открытым, хотя надежды получить на него ответ представлялись весьма и весьма смутными.

Труп убрали и спрятали в холодной темноте подвального морга, чтобы вскоре навсегда сокрыть его во влажной земле. И родственники погибшего узнали о его смерти лишь после погребения, а в единственном невзрачном номере местной газеты появился крошечный некролог, резавший глаза угловатыми словами соболезнований и сухим изложением скупых фактов. Ни слова о происхождении и профессии, никаких дифирамбов, которые принято петь, чтобы почтить память усопших.

И только один человек в Барре знал, что стояло на самом деле за безликой и безвкусной заметкой в нижнем углу одной из последних газетных страниц и кем был юноша, на могильном камне которого вскоре должны были выбить имя, каких много тут и там во всём мире: "Лука". Лука... О, как бы он хотел видеть на его месте обрюзгшую физиономию какого-нибудь алкоголика со стажем! Как он ненавидел это лицо с ввалившимися щеками, эти ленты, эти спутанные засаленные пряди!..

Но как бы сильно господин Крон ни желал городу избавления от менее достойных его жителей взамен безвинных жертв, ежегодно принимавших от чужой руки смерть, упрямые факты смеялись ему в лицо. На площади утром обнаружили труп, воскрешению он явно не подлежал, а процедура опознания стала, вероятно, единственным испытанием, которое повешенному удалось пройти удачно и с первой попытки.

Площадной задушенной "птицей" оказался тот самый заключённый, что на излёте весны показал господину Крону свой служебный жетон и назвался именем того, на чей след тогда уже не чаяла выйти полиция, хотя мнила его своим верным союзником. На убитом не было маски, от опрятного вида остались лишь смутные воспоминания, и вежливая насмешка, проскальзывавшая порой в обыденных фразах, больше не могла слететь с потрескавшихся губ... Но образ погибшего въелся господину Крону в мозг слишком хорошо, чтобы он позволил себе терзаться ложными подозрениями и напрасным неверием.

Новым экспонатом в местном анатомическом театре стал он. Человек без имени и лица, именитый детектив из столицы, к услугам которого прибегал сам король.

Это, вне всяких сомнений, был Люкс.