Я - справедливость

Когда над городами всё чаще стали виться птичьи стаи и зацвели всеми красками цветы на лугах, загремели в стране отворяемые тут и там двери, и побежала, как вода с гор, тревожная молва: идут обыски.

Первыми забили тревогу жители Барры, за ними поднялся глухой гул в Белых Росах, после прокатилась и потухла волна смутной тревоги в Ярине. Поговаривали, что полиция разгуливала по чужим имениям, как по собственному дому, бесцеремонно потрошила каморки и чуланы, копалась в каком-то соре, время от времени с чрезмерным энтузиазмом принималась задавать вопросы и даже будто бы с концами загребла какого-то невезучего гражданина.

В общем, в тылах полиции деятельность кипела весьма и весьма бурная, а вот в самом Управлении...

– Ваша некомпетентность накладывает негативный отпечаток на весь штаб. Расследование в настоящих условиях продолжаться не может. Дело официально считается закрытым. Все бумаги, собранные в процессе его ведения, должны быть доставлены в Центральное Управление. Разглашение информации по следственному процессу строго запрещено и будет сурово караться. Инструкции, полагаю, вполне ясны?

Яснее, увы, было некуда. Местные отделения трёх городов, в которых проводились обыски, оказались в наиглупейшем положении: операция ещё не была завершена, а начальство уже успело наложить на неё табу. И это обстоятельство, надо сказать, было подобно крупному камню, неудачно подвернувшемуся разогнавшейся телеге под колесо посреди спуска с крутого склона: крах был неминуем, столкновение с препятствием – неизбежно, а последствия что продолжения движения, что его внезапной остановки – фатальны. Словом, из двух зол нужно было выбрать меньшее. Да вот беда: никто не знал, какое из них могло считаться таковым.

– Если мы бросим всё сейчас, расследование откатится на добрый десяток шагов назад, и возобновление следствия по истечении некоторого периода времени станет попросту невозможным.

– Не будьте слепы. Предпринятые нами действия не принесли должного результата. Люди недовольны...

– И, кроме того, начальство...

– Скоро скопятся дела, требующие немедленного разрешения, а мы всё с одним преступлением носимся, как с писаной торбой...

– Мы сделаем весь город своим врагом.

– В конце концов, уже был суд. К чему суетиться теперь?..

– Господа, но речь ведь идёт о самом премьер-министре! Если его убийство сойдёт кому-то с рук, кто станет воспринимать полицию всерьёз? Расследование должно быть завершено, вот что я вам скажу. Всё или ничего!

– Впрочем, долг велит начальство уважать...

Господин Крон ходил туда-сюда с всё более мрачным видом, и в кабинете его болезненным желтоватым пятном пульсировал свет лампы с утра и до позднего вечера. Время, проведённое в отделении, каким-то загадочным образом влияло на потребление им продукции табачного производства: вся его одежда пропиталась стойким сигаретным духом, а благосостояние ближайшей лавки в последнюю неделю значительно возросло благодаря неожиданно объявившемуся постоянному покупателю.

Раздражение господина Крона возросло необычайно. Какую позицию он занимал в ставших традиционными в отделении спорах, было решительно не ясно, но, как бы то ни было, когда из Ярина наконец-то пришёл официальный приказ, касавшийся возвращения на основное место службы, он, кажется, ни капли не огорчился. Как-то подозрительно быстро собрал немногочисленные вещи в компактный саквояж, заглянул всё в ту же лавчонку, прилепившуюся к угловому дому на одной из улиц, раскланялся с Эдмундом, приобрёл на вокзале билет за два дня до отъезда... и, собственно говоря, гордо удалился, сделав всем ручкой.

Эдмунд, стоит отдать ему должное, оказался человеком куда более ответственным: кампанию по проведению обысков быстро и мирно свернул, документы в Центральное Управление отослал и принялся бродить по отделению Барры с видом отчаянным и трагическим.

А что же там, впрочем, вышло с самими обысками, вызвавшими в городе пересуды, а в кабинетах начальства – сдержанное недовольство?

Не было в них, в сущности, ничего предосудительного и страшного. А что было?

Были выброшенные на пол из шкафов вещи, были вычищенный из каминов пепел и отпертые погреба, были громкие удары в двери с утра на разных концах города, было простукивание дощатого пола в нижнем этаже... И слова, много разных слов. Возмущённых...

– Что вы себе позволяете? Не потерплю! На каком основании?!

Требовательных...

– Именем Его Королевского Величества... Это приказ.

Отчаянных...

– Не знаю, не знаю! Пожалуйста, оставьте...

Злорадных:

– У этого типа на физиономии всё написано. Ни секунды не сомневаюсь, что ему предъявят обвинения...

Во время обысков и допросов, которые полиция в самом деле учинила, люди лукавили, что было совершенно естественно, и, что оказалось крайне неожиданно, иногда начинали показывать характер. Пожалуй, никому в городе ещё не доводилось слышать столько злословия и стыдливо-горделивых признаний, как полицейским во время проведения обысков. Городские слухи предстали перед стражами закона в виде абсолютно нагом и зачастую весьма нелицеприятном. И эта подноготная, просачивавшаяся из-под дверных щелей, точно как слякоть, заполняющая улицы весной, когда тает снег, заливала полицию и горожан, как помои. Провозившись с собранными в течение дня устными показаниями хотя бы в продолжение пяти минут, отмыться от сочившейся из них грязи возможным не представлялось. Что уж говорить о том, что из кучи зловонного сора нельзя было вычленить то, что представляло бы собой нечто ценное для расследования?

Полиции довелось не только послушать сплетни, но даже увидеть физическое подтверждение некоторых из них. Пожалуй, собранного материала хватило бы даже для того, чтобы завести пару новых дел. Чего стоит один ссохшийся господин с рынка, на лице которого застыло вечное сонно-счастливое выражение: он каждое субботнее утро сбывает втихомолку какие-то подозрительные пузырьки с жидкостью неизвестного состава и происхождения, и подельники его после употребления этого состава приобретают вид такой же безмятежный и расслабленный! Но, помимо злосчастного пистолета, найденного в доме девушки, которую... впрочем, имя её теперь как-то по умолчанию относили к числу запретных, поэтому и об обнаруженной у неё бывшей улике вслух не упоминали... Но, как бы то ни было, суть вопроса от этого не менялась ни на йоту: улик и зацепок не было – по крайней мере, способных внести лепту в дело и сдвинуть его к всеобщему восторгу с мёртвой точки. Зато мелочей обнаружилось количество самое оптимальное для того, чтобы запутать всех и вся пуще прежнего.

Первое время им даже радовались – пустяк, как говорится, а приятно. Радовались, когда у отставного сержанта, ехавшего за день до убийства Княжича поездом из Белых Рос, обнаружили старые, страшные на вид пули, похожие на те, что в общих деталях обрисовал коллегам в начале расследования Люкс. Радовались, когда выяснилось, что одного из потенциальных подозреваемых видели – и как будто даже с лопатой – близ кладбища в Барре в день гибели ювелира. Радовались, когда замечали смятённые, виноватые взгляды допрашиваемых, их стиснутые в кулаки пальцы и затем – бегающие глаза, словно бы только и ищущие способ избежать кары за страшный проступок.

Радовались... пока всё как-то вдруг и сразу не опостылело и не переполнило чашу терпения, уже давно грозившуюся дать трещину от переизбытка свалившихся на головы полицейских чинов проблем. Низшим звеньям их сложной пирамиды хотя бы не нужно было особенно старательно шевелить мозгами: выполняй себе приказы, не горячись – и будет тебе счастье. Работа у них была, можно сказать, чисто механическая, как у пишущей машинки, неизменно отпечатывающей текст в одной манере, какого бы ни было его содержание. Но этой малостью не могли позволить себе довольствоваться те, кто отвечал головой за проступки подчинённых и каждое незакрытое дело, оставленное пылиться в тёмном углу в шкафу за дверью.

Должно быть, поэтому и прямились в линию губы Эдмунда, потому лицо его стало желтоватым и тонким, словно бы восковым, потому, как туш, обвели его глаза тёмные тени. Потому радовался господин Крон, когда получил приказ возвращаться в Ярин, где ждали простые и пошлые, набившие оскомину, но абсолютно понятные дела.

Пожалуй, возникшую ситуацию можно было бы даже найти забавной, не внушай она всем чувство безысходности: число подозреваемых возросло, поводам для проведения дополнительных допросов и изысканий фактически не было числа. А выхлоп из всех этих мероприятий был минимальный, и коэффициент их полезного действия стремился к нулю и, наверное, давно бы уже перевалил на другую сторону координатной прямой, если бы только это представлялось физически возможным.

Нет, мудро́ всё-таки было руководство, решившее уничтожить поражённое червём агонии семя следствия в самом зачатке!

Но этой житейской мудрости следовали, к сожалению или к счастью, далеко не все. В конце концов, система всегда стремится прийти в равновесие, и, раз величина одной силы устремилась к нулю, другая должна была непременно...

– ...возрасти. Сейчас инициативу перехватить легче всего, верно? – Люси, как и всегда, выглядела ухоженной, собранной и мраморно-белоснежной. Они с Янусом сидели за маленьким столиком в полупустом кафе, у самого окна, упиравшегося в пол и поднимавшегося до самого потолка, за несколькими крупными цветочными горшками, скрывавшими плинтус.

– Не просто «легче» – теперь для этого даже не нужно прилагать никаких усилий. Полиция подняла белый флаг – значит, можно просто протянуть руку и беспрепятственно взять то, что необходимо для полноты картины.

Так странно было находиться в общественном месте, на виду у прохожих, спешивших куда-то по улице, – и говорить о чём-то теневом, тайном. Быть частью заговора, не прятавшегося ни от кого и зревшего у всех на виду, но каким-то чудом умудрявшегося не выйти из подполья на Божий свет.

– Никогда не поверю, будто Смерть считает, что поиск необходимых сведений можно вести лениво и не оглядываясь через плечо на каждом углу.

– Разумеется, ты будешь права. Общая элементарность задачи не является показателем простоты отдельных ходов.

Люси поджала губы и молча кивнула. За окном по улице, громко крича, промчался какой-то мальчишка, а через пару секунд следом за ним откуда-то из-за угла вынырнула девочка и, размахивая хворостиной, погналась за беглецом. Люси проводила обоих взглядом, сделала маленький глоток чая, продолжая смотреть в окно. Янус не вторгался в мир её размышлений: он был спокоен, как и всегда, и, вероятно, тоже о чём-то думал, предоставляя собеседнице возможность сформулировать вопрос, который наверняка должен был у неё назреть. И он действительно медленно пробивал себе путь наружу, обрастал костным скелетом слов, одевался мышцами интонаций, пока наконец не...

– Сама идея организации выступления на Востоке кажется мне неразумной. Сейчас оно было обречено на провал, но, скажем, двумя месяцами позже, перед самыми номинальными выборами, непременно привлекло бы больше внимания. Тогда игра стоила бы свеч. Но теперь... В лучшем случае это мероприятие можно назвать красивым жестом. Уверена, эти умозаключения так же очевидны для тебя, как и для меня. Но мы не стали ждать, и от демонстрации камня на камне не осталось. Я знаю Войну и Голод – они едва ли пошли бы на такой риск. Я, само собой, обычно не вмешиваюсь в такие дела и, насколько я помню, не изменяла своей привычке уже довольно давно. Значит, приказ отдал ты. Почему?

Янус едва заметно, одними уголками рта, улыбнулся и, насмешливо склонив голову, глянул исподлобья на Люси:

– Детали, детали... Забавная вещь, не правда ли? Вижу, ты чересчур хорошо усвоила, что в нашем ремесле всегда есть место двойному дну. Но почему я не могу просто поспешить и сделать дело без всякого подвоха?

– Если бы это было так, мы бы сейчас здесь не сидели и не разводили дискуссии.

Янус снова кивнул, и улыбка его сделалась чуть шире:

– О, недаром о прозорливости Мора ходят легенды... Положим, в твоих словах есть доля истины. Но меня, как и прежде, удивляет то, что, продвинувшись до этой точки в своих размышлениях, ты не пытаешься провести дальнейший анализ и предпочитаешь просто получить ответ из первых уст.

– Зачем гадать на кофейной гуще, когда можно узнать всё наверняка? – пожала плечами Люси и отпила ещё немного чая. В выцветшем солнечном свете она была похожа на тонкую фарфоровую статуэтку, холодную и красивую в своей выверенной простоте.

– Из таких мелочей рождается рабская психология.

– Пытаешься меня оскорбить? Напрасное занятие.

– Знаю... Знаю.

К столу скользнула ловкая девочка-служанка, быстро, не смея посмотреть в лицо посетителям, поставила на поднос пару пустых тарелок и уже не используемых столовых приборов, протёрла прохудившейся посеревшей тряпкой стол, освободившийся от посуды. Янус и Люси молчали, наблюдая за этим нехитрым ритуалом, щурились от падавших в комнату лучей, ждали возможности вновь остаться один на один и, вероятно, предавались каким-то малозначащим мыслям, потому что о том, что имело значение, говорить требовалось вслух, а не про себя.

Девочка подхватила поднос и, вильнув подолом платья, скрылась во внутреннем помещении кафе; за её спиной, скрипнув, тихо прикрылась дверь. Люси продолжала смотреть в окно, словно мысли подхватили её легко, как бушующее море – маленькое судёнышко, и унесли куда-то далеко, за самую городскую черту, к скрытому за частоколом черепичных крыш горизонту. И потому Янус, чуть склонившись к столу, заговорил первым:

– В общем и целом, твои подозрения, как я уже говорил, имеют право на существование. Конечно, выступление, состоявшееся на Юге, – дело тонкое и носящее окраску в первую очередь политическую. Но ввиду того, что эта маленькая шалость вызвала со стороны правительства отклик едва ли не больший, чем можно было надеяться, её последствия также были скорректированы. Как ты знаешь, демонстрацию расстреляли без всякого сожаления. Это весьма прискорбно, хоть и предсказуемо. Понимаешь ли, грубость участников митинга нанесла нежным сердцам представителей властей слишком сильный удар, и они никак не могли этого стерпеть. Помимо уже состоявшейся расправы, они решили предпринять и другие меры, чтобы гарантировать свою дальнейшую безопасность. Если быть точным, соответствующему министерству было поручено в кратчайшие сроки собрать информацию об участниках выступления, их родственниках, друзьях и прочих лицах, с которыми они могли вступить в контакт. Предполагается, что все эти люди будут допрошены для точного установления причин и обстоятельств зарождения кружка нарушителей общественного порядка, их целей и масштабов самой организации. Они решительно отказываются верить, будто перебили всех бунтовщиков. Полагаю, с их стороны было бы разумнее подумать о проведении допросов и прочих изысканий, пока сами участники митинга могли принести хоть какую-то пользу, кроме пополнения анатомического театра. Но, разумеется, свою голову другим не пришьёшь, да оно и к лучшему... В общем, им в помощь остались только разосланные по городам ориентировки и газетные статьи...

– Уж не те ли самые, что ты просил опубликовать на следующий день повсеместно?

– Они самые, – подтвердил Янус, всё ещё продолжая улыбаться, но теперь уже только одними глазами. – Я счёл необходимым немного облегчить им задачу, чтобы дело не успело обрасти пылью. В противном случае результаты заставили бы ждать себя очень долго и, боюсь, обесценились бы к моменту выхода в свет.

Он замолчал, сверля Люси немигающим взглядом. Она же, уцепившись за синеву его глаз, как за спасительную ниточку, принялась торопливо сортировать полученную информацию и находившиеся на руках прежде сведения в голове, чтобы понять, к чему сводились все только что услышанные пояснения, очевидно, долженствующие, по мнению Януса, прояснить для неё картину произошедшего на Юге события. И чем больше слов и образов мелькало в её сознании, тем сильнее расплывались чужие глаза, замершие в каких-то сантиметрах от собственного лица, а в уши всё лезли приглушённые звуки улицы: гулкие шаги, цокот копыт, резкий выкрик...

– К чему было использовать столь сложную схему? – наконец произнесла Люси. Она тут же моргнула, и странное оцепенение, охватывавшее её секундой ранее, тут же рассеялась, как рассеивается дымка над озером, когда восходит солнце. – Если я не ошиблась в том, какую цель ты преследуешь на сей раз... – она покачала головой, как бы отрицая собственные слова, сжала губы. Закончила: – На мой взгляд, тех же результатов можно было достичь меньшей кровью. И все эти ухищрения... Даже не знаю... Ты пытаешься простую конструкцию возвести в ранг торжества инженерной мысли, не имея на то оснований.

– В самом деле? – глаза Януса быстро очертили контур лица Люси, остановились на черневших за серой границей радужки зрачках. – Знаешь, я бы позволил себе не согласиться с тобой. Поэтому, во избежание недоразумения... – он сделал короткую паузу, подготавливая почву для концовки фразы, и Люси вновь невольно вспомнила о том, как в студенчестве, шутя, пророчила ему блестящую актёрскую карьеру. Те дни отгремели и ушли, и стены университета больше не давили своей тяжестью на хрупкие человеческие плечи, но Янус по-прежнему вёл свою игру, и Люси порой вынуждена была признаваться себе: она до сих пор не всегда могла понять, когда он был искренен, а когда лишь умело исполнял кем-то сочинённую роль.

– Теперь я уверена: Смерть собирает информацию о некоем субъекте или субъектах, – твёрдо выдерживая испытующий взгляд Януса, заявила она, нарочно говоря о собеседнике в третьем лице. – И выделывает при этом такие петли, какие и зайцам не снились даже в худших кошмарах.

– О, я даже не сомневался, что этот орешек тебе по зубам! – усмехнулся Янус. – Но не следует делать столь категоричные заявления. Я, как ты изволила выразиться, выделываю петли вовсе не потому, что мне мил и симпатичен подобный образ действий.

– Что же, в таком случае, тобой движет?

– То же, что толкнуло тебя завязать этот разговор: я всего лишь предпочёл выбрать путь наименьшего сопротивления и не марать зря ни руки наших союзников, ни свои собственные.

– И это называется «путь наименьшего сопротивления»? – Люси чуть нахмурилась, сплела в задумчивости пальцы. – Мне казалось, мы должны дорожить людьми, а не пускать их в расход ради сиюминутной выгоды.

– Ты бы предпочла, чтобы они сгнили в безвестности в пыточной камере? – уточнил Янус. – А ведь всё к тому и шло.

– Знаю. Должно быть, я неверно выразилась, – отозвалась Люси, медленно, словно не веря самой себе, покачивая головой и глядя куда-то вдаль рассредоточенным взглядом. – Я имела в виду, что... Впрочем, сама не знаю, как выразить эту мысль словами... Кстати сказать, раз уж зашла об этом речь... – между бровями залегла и тут же разгладилась тонкая морщинка. – Мы всё ещё гонимся за Гроттом, верно?

Янус, не отвечая, кивнул и поднялся из-за стола.

– Предлагаю сменить обстановку, – бросил он, предлагая Люси руку. – Закончим беседу на ходу.

– Согласна... – зачем-то ответила Люси и, оставив под блюдцем чашки сложенную пополам купюру, последовала за Янусом к двери.

– Предпринятые нашими южными союзниками действия уже начинают приносить плоды, – между тем говорил он. Они ступили на тротуар, и Люси, опираясь на услужливо подставленный спутником локоть, шла с ним нога в ногу. – Как ты, вероятно, знаешь, на следующий день после расстрела демонстрации вышло сразу несколько номеров газет с детальным описанием произошедшего. В числе них было печатное издание «Заря», достаточно популярное среди представителей среднего класса, численно значительно превосходящего другие слои населения на Юге. Итак, представь: утром нового дня на каждом углу стояли, зазывая покупателей, газетчики...

Итак, газетчики, зазывая покупателей, стояли на каждом углу, и, отталкиваясь от серых стен типовых домов, по улицам разносились их громкие голоса.

На сей раз всё происходящее прекрасно укладывалось в рамки закона. По прямым, словно по линейке расчерченным проспектам двигались потоки однообразно одетых людей – серые фигуры под серым небом.

Некоторые из них на секунду останавливались рядом с газетчиками, торопливо протягивали им деньги и продолжали движение, разворачивая на ходу приобретённый журнал. А с печатных страниц скалились крупные вызывающие заголовки, выведенные траурным чёрным шрифтом: "Смерть врагам". Всего два отрывистых слова. И всё.

Но было кое-что примечательное в самих статьях, заполнивших новостные колонки: лаконичность заголовков компенсировал подробнейший материал, собранный пожелавшим остаться безымянным в глазах общественности журналистом. О, этот человек не поскупился на эпитеты и метафоры, описывая потную, ничего не понимающую толпу, падавших на тротуар людей с простреленной грудью, задавленных женщин и детей, волею случая ставших жертвами далёкого их умам восстания. Это было гадко, мерзко; это порочило государство и отравляло мысли людей, и безрассудному дотошному репортёру, вероятно, грозила теперь та же участь, что постигла участников его обличающего обзора.

В газетах, оказавшихся в руках у сотен жителей Южной республики в тот день, крылось непостижимое количество грязи, скверны и отчаянных обвинений, уродливо втиснувшихся в тесную оболочку букв и узкие коридоры пробелов. А ещё за заголовками, кособоко облокотившись о линии строк, притаились чуждые большинству южан имена, ещё недавно принадлежавшие безвестным людям, лишённым лиц, мнения и дара речи. Но теперь все видели фамилии и сухие выжимки фактов из биографий тех, кого расстреляли днём ранее за страшную измену отчизне. И, как ни порочили выпущенные статьи власти, как ни были мерзки представленные в них описания, они пришлись очень кстати ведомствам, желавшим вырвать с корнем из жизни общества само понятие бунта и революционных настроений.

За стенами монолитных государственных сооружений уже монотонно стучали печатные машинки, и где-то отправляли в местные управления первые запросы на получение сведений о лицах, упомянутых в утренних газетах. Не оставалось уже никаких сомнений в том, что в самое ближайшее время их личные дела должны были быть изучены самым тщательным образом. Этим размытым пока образам предстояло обрести плоть и кровь и получить эксклюзивное право оставить след в истории великого государства, так редко выделявшего одного индивида на фоне многих равных рабочих единиц. Кратчайший путь к признанию пролегал через преступление и кару за него. Слава, призванная украсить бренное существование, давалась за жизнь, положенную на алтарь славы. Какая ирония!..

Нет, господа бунтовщики, вам не довелось упокоиться с миром, как завещали в своё время мудрые предки! Ваши имена ещё долго будут на слуху в определённых кругах, и мысли о вас врежутся в память близких и друзей гораздо сильнее, чем они могли бы того желать.

– Пошлите запрос на Запад. Выходцы из их краёв успели продемонстрировать свою неблагонадёжность, – всего две лаконичные фразы – и пламя преследования уже лижет пятки не только тем, кто рядом, под самым боком, но и тем, кто надеялся найти надёжное укрытие в пределах другой страны. Оперативно-поисковое бюро всех вас, господа бунтовщики и их верные прихлебалы, держит на мушке. Скоро, скоро пробьёт ваш час, и ваши идеи увянут, как увядают в засуху цветы, и общество отторгнет вас, как тело отторгает чужеродную ткань...

– Гротт? Что есть этот Ваш Гротт? Повторюсь, мне нужны все данные. Мне всё равно, как Вы их добудете. Управление должно иметь твёрдую теоретическую почву под ногами, если Вы хотите, чтобы результаты наших расследований удовлетворяли Вашим запросам.

Да, в Южном Управлении разговоры обладали одной важной чертой, которой так не доставало западным коллегам здешних ищеек: они всегда были коротки ровно настолько, чтобы можно было передать требуемую суть, не сотрясая попусту воздух. Здесь не было принято, чтобы вопросы оставались без ответа.

И скоро в конторе уже пищала аппаратура, и радист быстро выводил значки на бумаге, напряжённо вслушиваясь в сигналы, преодолевавшие тысячи километров, чтобы добраться до адресата.

– Этот Гротт служил на Западе в Управлении полиции, был прикреплён к отделению в портовом городе Белые Росы. Данных о расследованиях, ведшихся под его руководством, осталось мало. Наиболее известное касается случая с взрывом в здании городской мэрии. На пятом году службы был представлен к награде. Четыре с половиной года назад подал рапорт об отставке. Тогда же сменил место жительства и перебрался в селение близ города Барры. В официальных отчётах его имя в последний раз упоминается в связи с официальным визитом к знаменитому ювелиру Княжичу полтора года назад.

– Был ли он в числе тех, кто попал под обстрел на площади?

– Нет. Наш информатор утверждает, что он отвечает за распространение агитационных материалов.

– Так что же Вы медлите? Необходимо немедленно установить его местонахождение и устранить досадную неприятность в его лице.

И служащие Управления были немедленно брошены на поиски одного из подозреваемых по делу, с недавнего времени вызывавшему резкие приступы головной боли у высших чинов. В отсутствии исполнительности их нельзя было обвинить при всём на то желании, поэтому результаты деятельности, кипевшей где-то в недрах полутёмных контор, объявились в самом скором времени. И, как только собранные сведения достигли ушей сильных мира сего, они с облегчением сказали все как один: "Рок благоволит нам". Ибо его присутствие явственно ощущалось в единственном слове, завалявшемся в переданном посыльным сообщении:

– Инфаркт, – констатировали в каком-то подвальном морге, привычным к ужасу смерти взглядом осматривая отливающий желтизной воска труп.

Да, господа бунтовщики, сама смерть встала в этой партии на сторону вашего противника. По крайней мере, та идеализированная метафорическая смерть, что тонкими стерильными ножницами обрезает растрёпанные и замаранные липкой жижей земного существования нити чужих жизней. Но, в конце концов, Смерть – не Бог, и она не едина в трёх лицах. Напротив, воплощения она имеет самые разнообразные. И...

– Как мило было с его стороны оказать нам ещё одну услугу. Можно сказать, мы перед ним теперь в неоплатном долгу.

– Жаль только, его теперь некому возвращать...

Янус остановился перед самой городской чертой, и Люси замерла рядом с ним, стоя вполоборота к плотно подогнанным друг к другу зданиям, обрамлявшим оставшиеся за спиной улицы.

И ужасно странным казалось, что от человека, с которым она была знакома не понаслышке, не осталось ничего, кроме тела, вероятно, обретшего уже последний приют в каком-нибудь захудалом анатомическом театре, и теперь его уста не произнесут никогда ни единого слова – даже того, которого так опасался Янус, секундой ранее бесстрастно сообщивший о гибели следователя, которого, пожалуй, знал лучше, чем она сама. Неужели ему в самом деле безразлична судьба старого знакомого, с которым они теперь, правда, оказались по разные стороны баррикад?

Люси скосила глаза на Януса. Он не смотрел на неё, и лицо его не омрачали ни печаль, ни тревога. Он уже избрал себе новую задачу, на которой сосредоточил всё своё внимание. Бесспорно, Смерть не собирался опускаться до приземлённых человеческих переживаний.

Но, Янус, ведь ты – не только незнакомец в жуткой маске на лице и с громкой славой за спиной, правда? Хоть одна сентиментальная мысль должна была пронестись мимолётом в твоей голове. Вспомни о том, о чём когда-то приучил себя забывать. Ты – человек.

Верно?

***

Два месяца спустя над Баррой, болезненно пульсируя, вновь сияло солнце. Улицы длинными шагами обутых в сапоги-скороходы ног мерили слухи, а в маленькие чердачные окошки ветер приносил новости и глухой городской гул. В грязных рабочих проулках бегали дети в поношенной одежде, громко вскрикивали, сталкиваясь со своими дворовыми приятелями-врагами, и весело смеялись.

И вот такой-то замечательный погожий день грозился быть испорченным одним абсурдным происшествием, имевшим место быть в городской тюрьме. Стоит заметить, что сейчас заключённые лезли отовсюду, как грибы после дождя, поэтому камеры в тюрьме почти все были заняты, а полицейские, как ни удивительно, – заняты своими непосредственными обязанностями, а не опостылевшей монотонной бумажной работой. В последние дни всё больше времени они вынуждены были уделять практике живого общения, и следователи, у которых язык по определению должен был быть подвешен, имели прекрасную возможность продолжить совершенствование своих навыков в ораторском искусстве. Иными словами, почти все заключённые, оказывавшиеся в стенах тюрьмы Барры, проходили через маленькие комнатушки с неприятнейшим на свете антуражем, в которых проводили допросы. Там полицейские что-то строчили на листах желтоватой жёваной бумаги, задавали вопросы самого разнообразного содержания и, в целом, старательно били вилами по воде с видом чрезвычайно серьёзным и собранным.

Но идиллию разрушило событие, озадачившее и раздражившее господина Крона, вновь прибывшего в Барру, из которой он когда-то позорно ретировался, по причине временного вынужденного сотрудничества между полицейскими отделениями двух городов.

Оно, это событие, грубо вторглось в его размеренную жизнь вместе с одним из проходных допросов.

В комнатушку притащили какого-то юношу со связанными, как у всех заключённых, за спиной руками, растрёпанными волосами и тонкими, почти что женскими чертами лица.

– Итак, чем же меня порадуешь ты? – вполголоса поинтересовался господин Крон, опускаясь на приставленное к столу кресло. Он беглым взглядом окинул принесённые дежурным бумаги и хмыкнул себе в усы: потрясающе. И почему, когда на улице стоит такая прекрасная погода, когда в стране только отпраздновали начало незапятнанного неприятностями нового года, вечно находятся любезные господа, готовые заполнить кривыми описаниями своих недостойных деяний страницы чистой пока летописи? Вот, пожалуйста, полюбуйтесь: родной Ярин на блюдечке с голубой каёмочкой преподнёс свеженького поджигателя, умудрившегося спалить дотла дом на краю города. Господин Крон ещё раз просмотрел документ и даже языком цокнул от восторженного возмущения, обещавшего преступнику крупные неприятности: да этот молодчик, оказывается, провернул своё грязное дельце как раз на Ладинец, прямо во время праздника! Вы только подумайте, какое вопиющее безобразие! О, какой им предстоит восхитительный допрос, какой допрос!..

Но, несмотря на то, что допрос выдался действительно в своём роде замечательный, господину Крону не довелось насладиться всей его прелестью, поскольку честь задать тон беседе выпала вовсе не ему. Точнее говоря, он только приоткрыл рот, чтобы задать первый дежурный вопрос, как глаза заключённого забегали по комнате и он, убедившись, что охрана удалилась для несения караула по ту сторону двери и он остался со следователем наедине, вдруг подался вперёд, что уже само по себе неприятно поразило господина Крона, и, не дав ему и слова сказать, торопливо и твёрдо произнёс:

– Вы едва ли примите мои слова всерьёз, но, прошу Вас, выслушайте меня, не перебивая, и, быть может, тогда ситуация прояснится. Я рассчитываю на Ваше благоразумие, – юноша на мгновение замолк, глядя следователю в глаза, а тот, в свою очередь, недоуменно нахмурился, не понимая ещё, к чему был разыгран этот спектакль. На губах арестанта появилась вымученная, отчего-то старящая молодое лицо улыбка: – Не зовите стражу, даже если моё заявление покажется Вам абсурдным... – сказал он. – Я – Люкс.