Я - справедливость

В конторе было пыльно и светло, картина на стене всё так же стыдливо скрывала глаза за повязкой, и откуда-то доносился стойкий спиртной дух, какой возникает при чрезмерном использовании одеколона. Заманчиво и чуть кисловато пахло свежеиспечённым хлебом. Запах исходил из углового кабинета, и оттуда же доносился неторопливый шелест чего-то – очевидно, некто расправлялся с обёрточной бумагой.

Было пять утра, и ни один добропорядочный, приученный к строгому соблюдению графика гражданин Барры ни за что бы не решился занять рабочее место раньше назначенного срока, который должен был наступить часами двумя-тремя позже с первыми ударами башенных часов. Но в отделении полиции уже расположился первый служащий – а, значит, нашёлся изменивший извечной традиции человек.

Впрочем, это таинственное происшествие легко может прояснить один-единственный факт: господин Крон был родом из Ярина, а там, что совершенно естественно, существовали свои правила и причуды. В участке, как нетрудно догадаться, заседал в этот ранний час именно он. Это он шуршал бумагой, разворачивая купленную в булочной буханку, покрытую хрустящей корочкой, он вылил на себя добрую половину флакона одеколона, и он же раздвинул занавески на окнах. Господин Крон решил предаться изучению дел, пока в кабинете было тихо и пусто. Он предпочитал предаваться гордому одиночеству, чтобы не страдать от куда менее благородной общественной изоляции. Служащие низших чинов не особенно сильно его любили. Впрочем, тут он всегда отвечал им взаимностью.

Господин Крон решил взяться за проигранное дело не то из желания пойти против всех и вся, что интересно ему было, в основном, из чистого принципа, не то из затаившегося где-то на закорках сознания упорного желания Люкса во всём догнать, перегнать и окончательно добить. Нельзя сказать, чтобы этот сыщик, окружённый ореолом тайны и приторными хвалебными одами, так уж сильно раздражал его сам по себе, но, пожалуй, именно его напускная слава никак не давала начальнику Яринского отделения покоя и всё продолжала вдохновлять на новые свершения. Увы, дальше мнимого энтузиазма дело не шло.

Неожиданно выяснилось, что в отсутствие Люкса разрозненные факты вовсе не горели желанием складываться в целостную картину происходящего, и уже это ставило успех всего предприятия под сомнение. И, помимо всего прочего, палки в колёса вставляло руководство: Крона со дня на день должны были отозвать обратно в Ярин, и ему не нужно было быть гением математических наук, чтобы понять: как только он вернётся, от дела его отстранят. Окончательно и бесповоротно. Расследование и без того стремились замять как можно более стремительно – очень грубо, неловко и, сказать по правде, не слишком действенно. Пока правительство в срочном порядке кнутом и пряником пыталось наложить обет молчания на местных многочисленных, как саранча, и в такой же степени прожорливых по части слухов писак, начинали разрастаться слухи, волнами накатывавшие на город. Слухи власть имущим нравились ещё меньше, поэтому с ними начинали бороться всеми правдами и неправдами, и тогда какой-нибудь неблагодарный сочинитель непременно умудрялся извернуться и сунуться-таки в типографию. Руки у мэрии оказались чересчур коротки для того, чтобы вовремя схватить за глотки всех и каждого, так что и без того уже давно грязная игра обещала ещё сильнее погрузиться в тень.

В свете этих событий предполагалось, что расследование по делу о гибели премьер-министра (о Княжиче почему-то упоминать стали редко, хотя и последний ротозей знал, что где-то в закромах Управления гуляли толки касательно этого дела и шла какая-то соответствующая тайная работа) поубавило обороты и продвигалось как-то медленно и неловко, как стеснительная девчушка, впервые оголившая плечи на торжественном балу. Заторможенность эта была, в целом, понятна и весьма закономерна, но полицейские местного отделения сходились в одном непреклонно строгом выводе: за внешним туманным спокойствием крылся настоящий пожар, и разыгравшееся пламя вновь начинало лизать горячими языками пятки самому монарху. Это было дурно. Прескверно. Но мнение это всё как-то витало, не облачаясь в слова, но явственно отражаясь в каждом брошенном вскользь замечании, жесте и отрывистом приказе. Даже короткие чаепития на посту и полуобнажённая картина на стене излучали странную, не оформившуюся в отчётливые образы тревогу, и потому казалось, что на голову всё время что-то давит и в здании будто бы начался сквозняк. И он был, был несомненно – хоть и совсем иного рода, нежели банальные порывы пыльного ветра, успевшие приесться всем вокруг.

А господин Крон, несмотря на всю эту неприятную сумятицу, сидел утром в конторе с бумагами, собранными по этому треклятому делу, и вновь перечитывал список пассажиров поезда, добытый в Белых Росах по просьбе Люкса. Его гложило осознание того факта, что в любой миг в тихий пока кабинет, принеся с собой дорожный удушливый дух, может ворваться нарочный с приказом, а тогда ему поневоле придётся бросить всё и ехать. Вынужденный сидеть на стуле напряжённо, словно тот грозился обернуться с минуты на минуту древней усеянной шипами плитой, он пребывал в лёгком возбуждении и потому непривычно для себя много курил, запруживая помещение резким запахом табака, ужасно душился и с заранее заготовленной порцией раздражения ожидал прихода первых служащих. Опять же, никакой личной неприязни. Просто, так сказать, деловой настрой. Тонизирует и разбавляет желчь.

Впрочем, спустить всех собак на полицейских никак не вышло бы, так как господин Крон очень скоро пришёл к выводу, что лучше провести обыски в домах всех подозреваемых, сколь бы неэтично (в особенности в отношении бедных служителей закона) и хлопотно это ни было, а в этом начинании без содействия местных было не обойтись. Увы и ах, такое дело даже уникуму в одиночку не провернуть, а господин Крон...

Хотя драматизировать, конечно, не стоит. Список пассажиров не превышал трёх десятков, а вероятность того, что среди них был убийца, – четверти всех возможных вариантов. А это уже совсем не дурно, особенно для такого головоломного дельца, как это. Господин Крон вообще не был уверен, что оно стоило всех треволнений, положенных на алтарь следствия. Надо бы сразу искать в Ярине, на том пустыре... Да вот только чёрт его знает, что там может оказаться полезное, кроме тела и пули. Досадный, но достоверный факт.

Очередная папка полетела в ящик стола, и вновь зашелестела обёрточная бумага. Отчётливее стало доноситься мерное тиканье часов из соседней комнаты, словно источник звука очутился вдруг под самым ухом. Даже часы не дают ни на миг забыть о том, что время – самый неутомимый спринтер. Ещё бы немного информации, ещё бы пару дней, ещё бы...

В отдалении, за мутно-тёмным коридором и богиней с завязанными глазами, громко хлопнула дверь о косяк, и господин Крон, неприязненно покосившись на надкушенную буханку, отодвинул стул, скрипя ножками по полу, и поднялся навстречу вошедшему. События последних дней даже в жизнь коренных жителей города внесли определённые коррективы. Скоро глаза слишком обязательных особ совсем потонут в обрамлении густых синяков. Вот, например...

– Эдмунд, неужели это Вас нелёгкая принесла? В такой час приличным гражданам престало видеть преступников только в сновидениях!..

– Я бы и рад, но, увы, для этого кто-то должен предоставить им возможность спать со спокойной душой, а эта обязанность лежит на нас.

Начальник местного полицейского отделения выглядел, как и всегда, мраморно-бледным, словно под нещадным западным солнцем ходил с зонтиком подобно придворным дамам, и возвышенно-тоскливым. Он кинул на наполовину завёрнутый в бумагу хлеб мимолётный рассеянный взгляд, оправил полы мундира и передёрнул плечами, как бы от холода:

– Неужто окно открыто? Смотрите, сдует все Ваши бумаги, как уже сдуло все факты, бывшие у нас в руках.

Он прошествовал к свободному стулу и, опустившись на него, принял самую что ни на есть непринуждённую позу. Господин Крон это заметил, фыркнул себе в усы и зачем-то извлёк из ящика стола только что убранные в него папки. Эдмунд, не обращая на него внимания и не пытаясь поддержать разговор, прикрыл глаза и чуть запрокинул голову, чем вызвал появление на лице коллеги очередной неприятной ухмылочки. В полутёмной комнате шуршала бумага и раздавалось прерывистое дыхание в такт стуку далёких часов-зануд. Солнце осторожно, воровато расковыряло щель в мутных оконных стёклах и с любопытством руками-лучами ощупывало таинственный талмуд с новой, чуть смазанной надписью: «Дело №...»

Господин Крон решительно отодвинул сделанную в булочной покупку и, упорно игнорируя исходивший от хлеба стойкий аромат, принял, в тон Эдмунду, расслабленную позу и как бы невзначай, небрежно, как всякую ерунду, бросил:

– Думаю, обыски всё же стоит провести. Я имею в виду пассажиров поезда.

Эдмунд шмыгнул носом, когда на него прыгнул вдруг, оттолкнувшись от стеклянной дверцы шкафа, солнечный луч; брови его насупились, губы дрогнули... Он оглушительно чихнул, повторил сей величественный жест и вновь вальяжно откинулся на спинку стула.

Глаз у господина Крона совершил некий странный кульбит, и он, кашлянув, чтобы и голосом не выдать всего, что думал по поводу столь безответственного отношения к его наиважнейшим планам, всё же чуть напряжённо, с неловким смешком выдал:

– Я понимаю, что делом и без того заняты два участка, но всё же... – фраза повисла в воздухе, и казалось, что в утренней светло-жёлтой тишине вот-вот застрекочут сверчки. – Послушайте, в самом деле... – продолжил начальник Яринского отделения уже более уверенно и даже с ноткой возмущения, балансирующей на грани приличия. Он бы, пожалуй, вскоре и вовсе вошёл в раж, но, увы, заснуть в его компании опасался даже другой старший офицер.

– Знаю. Всё знаю, – устало сообщил он, не открывая глаз и щурясь, как от кислого. – Понимаете ли, Крон, я сомневаюсь, что нам дадут санкцию на обыск теперь, сразу после... Кхм... Впрочем, чего стесняться в нашем-то узком кругу? После этого нелепейшего судебного процесса и последовавшего за ним приговора высшее руководство едва ли решится на очередные громкие действия. Поверьте, я сам думал о проведении обысков и даже допроса. Но это не в моей компетенции... Да и Вас ведь скоро отзовут... – он помолчал, снова почему-то быстро, по-детски шмыгнул носом. – Хотя, конечно, можем рискнуть и взять всё мероприятие на свою ответственность. Снова.

– Теперь уж точно – ва-банк, – не то утвердительно, не то как будто с вопросительным оттенком заметил господин Крон. Как бы то ни было, вышло у него мрачно, похоже на печать на конверте. Часы застучали торопливо, прерывисто и разразились кашляющим кукушечным боем.

Эдмунд сморщился от их болезненного скрипа и перестука, выпрямился, бросил:

– Давайте список. Распределим всех по группам... Не заваливаться же во все дома разом, в самом деле.

Губы Крона изогнулись в кривой улыбке – очевидно, именуемой в его понимании иронической:

– Что же, передумали? И даже начальство Вам не указ?

– Прекратите этот цирк. Полагаю, мы все понимаем: дело зашло слишком далеко, чтобы бросить его на произвол судьбы именно теперь, когда триумфальное раскрытие преступления – единственное, что поможет нам замять историю с казнью.

– Да, конечно, мы же облегчили от тяжкой ноши плечи этой бедняжки, Хелл... – без особого сожаления отозвался Крон и вновь презрительно хмыкнул себе в усы. – Только не говорите, что Вам её жаль, – подумав, добавил он, пока его коллега не успел рассыпаться в словах бесполезного, фальшивого сочувствия, которое принято выражать в подобных случаях. Но брови его недоумённо поползли к переносице, когда лицо Эдмунда озарила странная, какая-то диковатая улыбка, так несвойственная ему, вечно серьёзному и почему-то скорбному:

– Знаете, я и не собирался совершать по ней панихиду. На мой взгляд, она такая же преступница. Возможно, она не заслуживала смерти, но фальшивые документы уже заставляют о многом задуматься. Мы искали одного правонарушителя, а вышли случайно на другого. Вот и всё.

– Я уж было думал, Вы будете настаивать на теории глобального заговора и том, что девице подкинули фальшивые бумаги, – продолжал ухмыляться Крон.

– Отчего же она тогда не опровергла предъявленные обвинения? Может, Вы забыли, но она была полностью согласна с именем, которым её называли.

– Возможно, ей угрожали.

– Чего Вы добиваетесь? Мне казалось, у Вас не так много времени, чтобы тратить его на дискуссии. Или Вы решили попробовать себя на адвокатском поприще? – теперь пришла очередь Эдмунда кривить губы в улыбке и играть бровями. Он был бледный, с тёмными чернильными глазами, весь напоминающий лист бумаги с рисованными чертами лица. Господин Крон почему-то подумал, что он был ужасно похож на живое воплощение всех тех пыльных дел, что уже целую четверть века плесневели на полках Управления.

– Я просто пытаюсь проработать все возможные версии, – нехотя пояснил он, задумчиво покручивая ус. Очевидно, жест этот выходил у него непроизвольно, и, уловив вдруг движение собственных пальцев, он замер, будто бы удивившись, резко дёрнул рукой и неловко её опустил. Дополнять эту мысль ему ужасно не хотелось, но закончить для пущей важности всё же было нужно, так что он сделал-таки над собой усилие, добавил, чуть помолчав: – Думаю, именно так всегда делает Люкс. Он, конечно, сплоховал, но... увы, крест на прошлых его достижениях даже это фиаско поставить не может. А нам, вероятно, придётся припереть к стенке негодяя, застрелившего премьера, без его непосредственного участия, – в конторе повисла неловкая, траурно-светлая тишина, в которой всё было удивительно ясно и по спине невольно бежали мурашки. И снова начали стучать громче часы в соседнем помещении, делая ровные отрезы секунд и минут. Ударило по ушам такое же монотонное, глухое чужое:

– Да...

Крон зашуршал бумагами, а его коллега из Барры принялся делать пометки в списке пассажиров злосчастного состава. Карандаш чуть скрипел, вычерчивая линии на бумаге, а буквы казались совсем тёмными на фоне залитого светом поднявшегося над городом солнца листа. И всё же, не прошло и четверти часа, господин Крон вновь отложил папку, облокотился о стол и, задумчиво разглядывая что-то за мутью оконного стекла, непонятно к чему произнёс:

– Мне вот интересно, зачем он это сделал? Самое бесполезное убийство, какое только происходило за последние годы.

– Вы говорите о нашем деле? – Эдмунд оторвался от бумаг и кивнул на зажатый в руках список.

– Да, – кивнул начальник Яринского отделения. – Зачем ему, кем бы ни был преступник, убивать премьер-министра? Ну, шуму, конечно, много, а так – сущая безделица... Ни политического смысла, ни прибыли... Одно членовредительство, в самом деле.

– Вы не думаете, что убийство могло быть заказным?

– С чего бы? – если бы Крон был коброй, то теперь, вероятно, непременно расправил бы капюшон. Слишком уж он не любил, когда начинали разводить демагогию, а в полиции её душок обычно с лёгкостью забивал даже стойкий запах одеколонного спирта. Совсем некстати вспомнилось, как ещё недавно он сам защищал усопшего чиновника от полетевших в его огород со стороны Люкса камней. Почему иногда мнения оказываются зыбкими, как болотистая почва? Пожалуй, это всё вина бессонных ночей в отделении: любви к бывшему премьер-министру становилось всё меньше, и убывала она в геометрической прогрессии, в чём, в отличие от всего остального, сомнений не было никаких. – Вы же помните: Люкс предположил, что он стоял за исчезновениями людей по всей стране, поэтому...

– Кто-то решил подрезать ему крылья? И что мешало некоему третьему лицу возжелать того же и связаться с наёмниками, чтобы не выполнять своими руками чёрную работу? – попытался остудить его пыл Эдмунд. Сперва он думал продолжить заполнение необходимых бумаг, но разговор его отвлекал, и уже дважды соскакивал карандаш с нужной строчки, чтобы оставить свой грифельный след не там, где нужно, и вывести буквы, которых в принципе не должно было существовать. Поэтому пришлось отложить работу и вдумываться в слова собеседника, улавливая краем уха мерное дребезжание часового механизма. – Не сочтите за грубость, но Вы отчего-то специально уходите от самых вероятных сценариев. Не стоит этим увлекаться. Вспомните о том, куда нас уже завёл однажды этот путь.

Господин Крон закатил глаза, как часто делают дети, объясняющие нечто абсолютно очевидное ужасно непонятливому взрослому, и шипяще, по-змеиному выплюнул, как порцию яда:

– Какой, простите, идиот будет выделывать заячьи петли, если совершил заказное убийство? Или, по-вашему, и Княжича убили наёмники? – он, очевидно, ожидал ожесточённого протеста или, по крайней мере, улыбки оценившего шутку человека, но Эдмунд, разумеется, и не думал играть по его правилам. Он вполне спокойно кивнул, и из змеи господин Крон незамедлительно трансформировался в чайник. Раскалившийся, обжигающий прогретыми металлическими боками, задыхающийся в облаке белёсого пара чайник.

– Нет, друг мой, нет! – заявил он и, уперевшись в стол, значительно поднял палец свободной руки. – Неужели же Вы не видите, что это чья-то личная инициатива? Неужели Вы, Вы, один из самых опытных офицеров, не видите почерк преступника? Неужели Вы считаете, что заказные убийства совершают в таком беспорядке и без малейших сторонних последствий для заказчика? Вы можете сказать, что с тех пор, как убили премьер-министра, хоть кто-то неожиданно, скажем так, возвысился или сорвал куш на бирже?

– Нет. Зато перестали пропадать люди. По крайней мере, насколько мне известно, больше ни один случай зарегистрирован не был. Вам мало этого обстоятельства?

– Мало, вообразите себе! Из этого факта как нельзя более логично вытекает теория касательно того, что убийство совершил человек, непосредственно связанный с пропавшими.

– О, в таком случае, отправить ювелира в лучший мир ему было просто необходимо, – едко заметил Эдмунд, невозмутимо оправляя рукав мундира, словно обсуждали они сущую безделицу.

– Потому я Вам и говорю: мне интересно, что им движет.

– То есть Вы всё-таки признаёте, что никакой логики в Ваших умозаключениях нет?

– Ничего подобного, – огрызнулся господин Крон. – Я только говорю, что мы её пока не обнаружили.

– Вы предлагаете сейчас бросить все силы на рассуждения над мотивами совершения убийств? – уточнил Эдмунд, добродушно (или устало?) усмехаясь. Бумаги, сложенные у него на коленях, заливали солнечные лучи – персиково-рыжие, рассветные и непривычно успокаивающие. – Этого Вы требуете от меня? Знаете, друг мой, с этой дилеммой лучше обратитесь к бывшим штабным, а меня армейская школа философствовать не учила.

– Стало быть, Вы отказываетесь поднимать вопрос о нравственной, скажем так, составляющей?

– Совершенно верно, – резко ответил Эдмунд. Он весь распрямился, расправил плечи и даже как будто стал выше – зато тут же словно усох на глазах и сделался невероятно похож на молодой, но зачахший отчего-то клёник, так и не успевший пробиться сквозь ветви собратьев к небу. Он, вероятно, хотел подчеркнуть всю серьёзность своих слов и намерений – и лишь приобрёл на деле вид ещё более тоскливый и истощённый. Да, служба давно клещом сидит у каждого из них на шее. Ужасное кровососущее нечто, которое они всеми силами оберегают. Чушь, пакость, ну его!

– А потом мы удивляемся, что выводы были неверны, – язвительно отозвался господин Крон, и так как-то вдруг сделалось на душе противно и промозгло, словно он угодил в восточную зиму с наполовину растаявшим снегом и скрывавшимся за его пеленой с самой осени сором. Чего он тут добивается, обсуждает, вмешивается в процесс? Пусть сами разбираются, без его непосредственного участия. Чего ради он должен стараться? Ради жалких грошей, которые ему платят? Ради благих целей, от которых душок, как от сточной канавы и помойных ям? Ради короля, который и в ус себе сейчас не дует? Не-е-ет, увольте. С него хватит. Скоро его отзовут – и хорошо. Превосходно. Всё будет в наилучшем виде. Необходимость доказывать кому-либо что-либо отпадёт, не будет этого вечно тоскливого, как новомодная статуя античного поэта, Эдмунда, не будет неизвестных мотивов неведомого преступника, зато под самым носом образуется целая тюрьма подлинных еретиков, не верующих ни в монарха, ни в закон, ни в полицию и в нетерпении ожидающих ссылки на какую-нибудь прелестную, уединённую от суетного мира каторгу, и груда бумажных кип вместе с ними. О, замечательная, родная, безмозглая рутина! Как невыразимо прекрасно будет отдохнуть наедине с нею от общества местных интеллектуалов, не имеющих ровным счётом никакого представления о том, за каким чёртом вообще ведутся дела и бесконечные отчёты и изучаются закономерности совершения тех или иных поступков.

***

Звук бьющегося стекла резанул по ушам, как нож по горлу; в глаза вонзалось кроваво-красное полотнище, взметнувшееся над площадью. В небе клубились, как пороховые облачка, тучи, и в городе было серо, словно всё вокруг выцвело, словно толпа высосала краски и сам сок жизни из зданий и предприятий; из тех, кто не присоединился к шествию и остался за хлипкими стенами домов, сотрясавшимися от гула в тот роковой день.

– Долой перекрашенных тиранов! Гнать сволочей, гнать, гнать! – неслось со всех со сторон, и выкрики, задыхаясь в многоголосом шуме, взметались в воздух обрывками, всё слышалось: – Ать, ать, ать!.. – похожее на рваный военный марш.

Всё в толпе толкалось, лезло под ноги, толкало в спину, распространяло кошмарный запах пота и гремело, визжало, кричало, выло. На фоне рядовых граждан, и на митинге остававшихся в безликой одёжке с крупными нашивками, придававшей серому миру ещё более безрадостный побледневший вид, яркими, беспорядочными пятнами выделялись те, кто решил выразить протест каждой фиброй души и клеточкой тела. Бардовые шарфы, зелёные лосины, грязно-синие жилетки – вещи были подобраны без всякого вкуса и смысла, уродовали своих хозяев, казались тяжёлыми и неуместными, похожими зачастую на мешки из-под картофеля, опустошённые в порту. В их сторону нередко бросали взгляды – не осуждающие, но заинтересованные и удивлённые: где они только смогли раздобыть одежду, не соответствующую униформе? Должно быть, шили в грязных подвалах вместо того, чтобы честно трудиться на рабочем месте на благо страны. И они, они, отступники, смеют что-то вещать? Смешно! Абсурд!

Так казалось всем, и всё же люди шли за группкой смельчаков, высоко вскидывавших над головой увенчанные провокационными плакатами палки, словно загипнотизированное овечье стадо, которое тащится за пастушьим псом. Было в их непривычном протесте, в предпринимающей слабые попытки гордо подняться вечно опущенной прежде голове, в уверенных лозунгах, даже в нелепых костюмах что-то, чего никак нельзя было понять тут же, на площади. Горожане были словно толпа слепых, впервые увидевших свет пламени, неожиданно пришедший из бесконечной тьмы, относительно которого нельзя ещё точно установить, хорош он или плох, радость несёт или угрозу. И вот это-то странное явление необходимо было понять и объяснить, а для этого нужно было держать группу с плакатами и нездоровым блеском глаз в поле зрения. Что там с ними выйдет? Или, может, лучше вовсе не иметь с ними точек соприкосновения? Но ведь нужно расставить всё по полочкам и повесить на место покачнувшуюся с утра картину мира – если она упадёт, черепная коробка едва ли выдержит удар и сможет защитить своё ценное содержимое от неминуемой трансформации в нечто весьма непрезентабельное и, главное, совершенно бесполезное. А по рукам за любопытство не дадут? Впрочем, они ведь всего-навсего прохожие, в самом-то деле. Шли мимо, остановились – толпа, не пробраться... А работа? Кто придёт на работу, повернёт рычаг, пробудит к действию сонно клокочущий механизм? Ах, это успеется, успеется... Производственные планы едва ли не превышают заявленный лимит, а машины, стоит заметить, – не страусы; ног они не имеют и никуда не убегут, да и голову в песок запрятать не сумеют. Конечно, заводы встанут, но... На улицах – толчея и хода нет. Не идти же, упасите боги, по головам?..

– Убрать правительственную вошь с шеи нации! – крикнул молодой человек в кепке на голове и заячьей губой на веснушчатой физиономии. Он держал в руках широкий плакат с каким-то схожим с произнесённой фразой лозунгом, выведенным кривыми, как и весь его неправильный, неряшливый, несимметричный образ, буквами. Поднимая руки, он случайно задел локтем человека в типичном рабочем комбинезоне, и тот пробурчал что-то неприязненное себе под нос.

– Ещё чуть-чуть, и я опоздал, – бормотал будто бы про себя этот человек и то и дело торопливо и нервно поглядывал на часы, спрятанные под рукавом рубашки. – А здесь ещё и толкают – никакой дисциплины! – тут ему в спину снова прилетел чей-то невольный удар. Он недовольно поморщился и тихонько возмутился, отчего-то воровато посматривая по сторонам, словно совершал что-то дурное: – Идут по людям, как по центральному проспекту! Возмутительно!

Наверное, он собирался сказать ещё что-то не особенно лестное касательно толпы, из-за которой не мог вовремя занять рабочее место, и невнимательных прохожих, пихавших в бок своих соседей. Но его тут же поглотила толпа, и она же увлекла в сторону молодого человека с плакатом и дефектной заячьей губой, а на смену им выплыла из рядов идущих женщина с короткой стрижкой и опущенными вниз уголками рта. Злобно и ненавидяще, как забитая собака, скалящаяся на своего обидчика, глядела она на страшных, непонятных, нелепых революционеров с флагами и простых служащих, заполонивших улицы, и не было ясно, поддерживала ли она первый за многие годы открытый протест или же желала стране избавления от нарыва на теле в их лице. Она ничего не говорила и только бросала короткие взгляды на тех, кто пытался её оттеснить или протолкнуть вперёд.

Но женщина тоже быстро исчезла в разноцветно-сером потоке. Толпа текла и текла, как река, угрожающе клокочущая на порогах, лица, смазанные, сумрачные, испуганно-радостные, сменяли друг друга, не оставляя в памяти следа. А надо всем этим шествием, одновременно разномастным и однотонным, взметались флаги и таблички с лозунгами. Красные, багряные, крикливые пятна... Нелепые, как и всё представление, развернувшееся в первый день рабочих будней. И крики били по ушам, как грохот барабанов, и было непонятно, чего хотят митингующие и откуда они взялись. Непонятно, отчего власти не остановили их. Непонятно, поддержать их или отвернуться, чтобы не слышать их слов и не видеть уродливых, кривых плакатов. Непонятно, как...

– А-а-а!.. – взвилось вдруг над толпой. Неправильно, иррационально, как отрицательное число под корнем. Где-то кто-то упал, люди поползли вокруг, как вода, огибающая камень. Сбили с ног? Задавали? Затоптали?!

– Ма-ма!.. – это уже где-то плачет ребёнок. Где, где? Да вон же: девочка в смешном полосатом берете уцепилась за материнскую юбку и льёт в три ручья слёзы. А мать шипит на неё и тянет за руку. Куда?..

– Крыша!

Какая крыша? Причём здесь она? Крыша, крыша... Что это значит? Очередной лозунг? Провокация? Чушь, чушь!

– Крыша! – повторяется вновь, и в надрывающемся голосе незнакомца слышится дикий, почти животный ужас. – Крыша! – отчего это слово повторяется столько раз? Куда делись плакаты?

Люди побежали к домам. Ровный поток был нарушен, и поперечные течения разрезали его беспокойную гладь. Все разом ломанулись в разные стороны, отчаянно орудуя локтями и погребая под собственными телами нерасторопных соседей.

– Аня! Аня! – звали где-то, и посреди толпы отчаянно кричал ребёнок, а за спиной нервно, отрывисто смеялся кто-то, похожий на лошадь.

– Крыша! – и улица оказалась окончательно и бесповоротно повержена в хаос. Что там такое кричат? Хулиганы, в самом деле! Заладили всё од...

Но тут вдруг стало понятно, откуда взялось это обрывочное: "Крыша!" – и тут уж всем стало не до шуток и философских дискуссий. Раздался резкий хлопок, и один из молодых людей, недавно державших плакаты, издал нечленораздельное восклицание и схватился за плечо. Какому-то джентльмену рядом стало дурно, и даже лицо его приобрело неестественный землистый оттенок, так портящий даже самую симпатичную наружность, потому что на рубашке кричавшего проступило нехорошее тёмно-красное пятно, от которого уже начала липнуть к телу набухающая ткань.

Затем раздался ещё один хлопок, и за ним вдогонку – два, три, десять. На толпу откуда-то сыпались градом пули, и паника, захватившая людей ещё в тот момент, когда в воздухе зазвучали всякие нелепости, превратила толчею в настоящий ад. Уже после нескольких выстрелов, приходивших словно бы из ниоткуда, действия горожан путём естественных испытаний доказали факт, который правительство осмелилось ставить под сомнение: даже в идеально слаженной системе человек оставался прежде всего существом, жаждущим жизни, а не металлической деталью, слепо следующей заданной программе. И как бы люди ни полагались на мэрию, как бы ни верили в справедливость власти, как бы ни поддерживали общественный порядок – сейчас все они бездумно рвались в стороны и безнадежно пытались удрать с улицы, оказавшейся под обстрелом.

И сразу встало на место это неправильное, иррациональное: "Крыша!" – потому что очевидно стало даже самым простеньким и мелким деталям общественной машины, что за этим несложным и как будто не значащим ничего особенного словом крылись позиции снайперов, отправлявших смертельные послания в спины участникам митинга.

– Задавили! Вошь! Долой!.. – скакало по толпе вместе с пулями и падало в пропасти переулков. – За право!..

И откуда-то с окраин, из-под косых, срезанных козырьков универмагов, злобное, рваное, тревожное:

– Крыша! Крыша!

Лезли по головам, по телам, наискосок, пригибаясь, крича. Толпа взорвалась, как бомба, и люди шрапнелью разлетались в стороны. А по кепкам, по платкам, по непокрытым головам – каплями дождя пули, блестящие, тяжёлые в неплотном воздухе. Митингующие опускали плакаты, прикрывали ими лица и затылки, прочерчивали знамёнами бордовые полосы в серой мути человеческого потока.

– За право!.. Крыша!.. Аня!.. – и частый стрёкот винтовок с кровли городских построек.

То, что проповедовали люди с флагами, – подстрекательство, бунт, предательство. Паразиты, прорвавшие кожные покровы государства. Бездари и сволочи. Так их, так их – винтовкой, пулей, с крыш, с крыш, в самое сердце! А простые рабочие – что? Нечего было якшаться с этой бандой, ушли бы с площадей, с улиц, на работу, на место! Нельзя ушами хлопать, когда враг только и жаждет влить в них по капле смертельный яд!.. Так их, так их!

Два, три горожанина упали, навернувшись на прицел снайперов, но это – ничего. Это цена, которую нужно уплатить за вновь обретаемый порядок, за лозунги, за брошенный в государственную машину камень. Это – необходимо.

И недавнюю пародию на революционеров смыли люди и пули; где-то затоптали паренька с веснушками и заячьей губой, потрясавшего плакатом с чёрными буквами-закорючками. И толпа всё валит, валит, скулит, и нет уже ни знамён, ни брошюр, ни неправильной безвкусной одежды, сотканной в подполье...

– Стало быть, кончено? – сухой вопрос на Западе, в полутёмном тихом кабинетике, звучит резко, как удар хлыстом. В комнате пищит и щёлкает дряхлый радиотелеграф, принося вести оттуда, с Юга. Что-то там теперь творится, за океаном?

– Расстреляны. На крышах засели солдаты с винтовками, – бросает связист, снимая наушники. Он откидывается на спинку кресла и, не глядя на стоящего позади человека, задумчиво хмурится, изучает взглядом оставленный прибор, на спускающиеся на грудь провода, добавляет: – Демонстрацию перебили, есть жертвы из мирных. Паника. Они считают, контроль теперь ужесточат. Чтобы рецидива в массах не было.

– Конечно, – усмехается человек за спиной. Повторяет самому себе: – Конечно. Но широкий общественный резонанс им обеспечен. Не сказали, хоть один уцелел?

– Держи карман шире, – устало качает головой связист. Коротко остриженные волосы топорщатся, как ежовые иглы. – В них-то стреляли прицельно.

– Всё же толпа...

– Толпа драпать начала, как жареным запахло. Всякий бы так поступил на их месте, – расстроенно сообщает связист и, вновь надевая наушники, добавляет как бы между прочим: – Некоторых просто затоптали.

Он вновь склоняется над аппаратом, давит раз за разом на телеграфный ключ, беззвучно шевелит губами; берёт карандаш и быстро строчит по бумаге – символы заполняют желтоватый лист.

Человек за спиной не вслушивается в бесконечные щелчки и скрип грифеля. Он задумчиво и серьёзно смотрит в сторону радиотелеграфа, и маска, скрывающая лицо, чуть поблёскивает в разрывающем полумрак свете настольной лампы. Глаза перебегают на стену, на фигуру связиста с узкими плечами, бросаются на потолок и возвращаются к прибору. Ему нужно обдумать всё очень быстро. Одна затея была воплощена в жизнь, но её пламя слишком быстро опало и потухло. На Юге второго шанса не будет. Кончено, в самом деле. Впрочем...

– Пусть напишут о произошедшем в газетах. Спустят с журналистов три шкуры, но опубликуют. Нам нужен подробный материал. Передавай.

Палец в сомнении замирает над клавишей. Связист медлит, снимает наушники:

– Уверены? Их ведь того... Тоже расстреляют.

– Статьи должны быть. С таким количеством деталей, чтобы они из ушей лезли. Сегодня публиковать не стоит, но завтра – обязательно.

– Зачем?

– Мы будем жить, только если вы будете выполнять приказы. Передавай.

Связист медленно, как будто неуверенно возвращает наушники на положенное им место и осторожно нажимает на телеграфный ключ в первый раз. Замирает – снова жмёт. Затем ещё раз, два... И вот – работа идёт, как и обычно, раздаются тихие мерные щелчки, и далеко за океаном такой же почти аппарат, тонко попискивая, выводит сигнал, складывающийся в точки и тире на бумаге, и другой связист в другом штабе повторяет произнесённые человеком в маске на Западе слова:

– Материалы – публиковать. Завтра. Непременно. В деталях. Повсеместно... Исполняйте.

***

Но это, конечно, всё было где-то далеко, и грохот взрывов, приносимый из-за миль морской глади, в Королевстве превращался в глухой рокот, едва достигавший барабанных перепонок. А здесь, рядом, тоже кипела работа, причём очень немаловажная, грозящаяся представить миру что-то наподобие того града из пуль, что обрушился на митингующих в стране за железным занавесом, только чуть менее... материальное. Во-первых...

– Гротта нужно найти. Чем быстрее, тем лучше. О нём было забыто из-за всех этих дрязг, а, между тем, представляемая им угроза никуда не исчезла. Полиция едва ли вновь нападёт на его след в ближайшее время, но если протеже короля вздумает снова сунуть в дела свой длинный любопытный нос, о нём могут и вспомнить, и дело примет не самый удачный оборот. Сейчас же никто не обратит внимания на незначительный, скажем... несчастный случай с видавшей виды ищейкой.

Это была чистая правда, и над господином Гроттом, где бы он ни был и в каком бы здравии ни пребывал, Смерть уже занесла карающую длань. И всё же это была лишь вершина айсберга, а самая его суть крылась, как под водой, под многотонной громадой мыслей бессонных ночей. Во-вторых...

– Миру пора вновь открыть для себя мародёров. Скоро мы прямо заявим о себе, и тогда слухи в одночасье станут непререкаемой истиной. Хотят видеть мародёров – мы предоставим им эту возможность.

– На нас начнутся гонения, как на ведьм.

– Вы полагаете? Позвольте в этом усомниться. В конце концов, все пути подготовлены уже давно, и в свете событий последних недель народ сам их утрамбует и укрепит наш авторитет. Если действовать с умом, мы станем свидетелями весьма занятного действа... Только очень прошу Вас: усадите на цепь свой скепсис. Неужто Вы не видите, что, если не довести начатое до конца, всё лопнет, как мыльный пузырь?