Я - справедливость

Вдоль улочки тянулась цепочка фонарей, искрившихся зажжёнными фитилями. Янус, глядя себе под ноги, мерил шагами иссохшую до пыли брусчатку. Стемнело, и там, где кончалась граница власти фонарей, сгущалась непроглядная тьма. В такой бы непременно должны были прятаться монстры – по крайней мере, если бы Янус верил в их существование.

Сегодня он впервые преодолевал путь из адвокатской конторы до дома в одиночестве. Он был вынужден сделать это потому, что отец задерживался надолго, а у гувернантки был выходной. Потому, что в последнее время он всё чаще искал повод для того, чтобы делать хоть что-то самостоятельно. Потому, что он уже повзрослел в достаточной степени, чтобы отвечать за себя самого и свои поступки.

Ему было мучительно тоскливо, нервы напряглись, как струны, хотя Янус никогда бы этого не показал. Он чувствовал, что между ним и отцом медленно, но верно осыпалась почва, разверзалась пропасть, намёка на которую не существовало никогда прежде. И от неожиданно яркого осознания того, что эту дыру уже ничем не залатать, Янусу хотелось кричать и плакать. Почему отец, лучший человек, которого он знал с детства, идеал профессионального успеха, к которому он так стремился, – вдруг поблёк и отдалился, отдалился, как чувствовалось... навсегда? Временами казалось, что от слёз станет легче, что вместе с их солёной горечью выйдет наружу немое отчаянье, но... Янус не смел плакать. Плач – проявление слабости. Слёзы – выражение полнейшего краха души. Нет, он не опустится до рыданий. Пусть этим займутся те, кто не может придумать ничего лучшего. А он ещё поквитается с жизнью более достойным способом.

Но почему так больно, хотя он ещё даже не пытался спорить? Почему, если его мнение ни разу не отвергали без причины? Чёрт, почему ему кажется, что все внутренности разрезало чьими-то дурацкими словами, как пилой?! Он ведь знает теперь наверняка, отчётливо понимает, что, что бы он ни сказал сейчас отцу, это всё будет не то, не так, неправильно, непонятно адресату. Неужели стоит лишь раз задуматься о том, как и почему рождаются фразы, как они перестают строиться по кирпичику в мозгу и слетать с кончика языка?

И ещё не давала Янусу покоя одна мысль, не сформировавшаяся пока до конца, но успевшая пустить корни в голове. Медленно, мучительно, борясь с какой-то невидимой и неведомой преградой, она по капле просачивалась в мозг с того самого дня, когда был сорван судебный процесс, на котором он попытался вступиться за отца. Попытался, отвлёк огонь на себя... и сам же получил смертельную рану.

«А что, если я сделаю всё иначе?» И действительно: что, если не будет больше никогда жуткой женщины, истошно вопящей в зале суда? Не будет потому, что каждый преступник получит заслуженную кару? Что, если провести жирную черту между чёрным и белым? Что... если заставить правду всегда выходить наружу?

Но как это сделать, как поднять ношу, кажущуюся непосильной взрослым, маленькому, пусть и рано начавшему взрослеть мальчику? Кто поможет ему искать неопровержимые улики? Кто выслушает его доводы в суде? А что произойдёт, если он всё сделает неправильно? Он опозорится, он лишится отца, лишится поддержки, лишится будущего... Но ведь надо же сделать хоть что-то, это необходимо!

Да, многое изменилось в Янусе с тех пор, как его, словно несмышлёного щенка, встряхнула за шкирку грубая женщина, желавшая воздать по заслугам возможному убийце своей подруги, в зале суда, на глазах отца и несметного числа участников и свидетелей процесса.

И чем больше думал Янус над её словами, тем больше видел в них правды и смысла. Это совершенно не было похоже на то, какой эффект производили на мальчика точёные речи отца: он впитывал их, словно губка, и не позволял себе ни секунды колебания хоть над единым словом. Здесь же всё обстояло иначе. Те ругательства, которыми посыпала его голову женщина, те обвинения, которые она силой запихивала ему в уши, заставили горячо бороться с ними, мучительно томиться, рассуждая над ними, ненавидеть всё и вся, чувствуя, как они остаются на губах липкой смрадной жижей, а затем... принять и прижать, как ближайших друзей, к опустошённому сердцу. И, главное, - теперь он сражался за них, а не против.

И, не имея ещё чёткого плана действий, Янус уже предполагал, что следовало ему предпринять, и эта мысль всё сильнее занимала его. Он может сделать так, чтобы никто больше не тыкал его носом в оскорбления, как щенка, оставившего свои испражнения в неположенном месте. Он может сделать так, чтобы справедливость перестала быть сплошной бутафорией. Он может, он знает – и непременно сделает больше, чем те, кто только прикрывается желанием установить правду!

Пока мысли крепли в голове, на улицах уплотнялся сумрак. Фигура Януса выныривала в кругах света, брошенных фонарями на асфальт, и снова её поглощал мрак. Он шёл быстро, гонимый вперёд круговоротом мыслей, и не обращал на это внимания.

Когда же Янус шёл мимо поворота в очередной переулок, взгляд его зацепился за что-то непривычное. За то, чего здесь раньше не было никогда. Он замедлил шаг и, наконец, остановившись, обернулся.

У самого тротуара стояла статуя – действительно новая, видимо, выставленная на улицу в честь грядущего праздника. Она была выше Януса головы на полторы-две, поэтому он решил к ней не подходить, а рассматривать так, со стороны, чтобы видеть целиком и сразу. Статуя изображала человека в плаще по колено и высоких, похожих на рыбацкие сапогах; на голове у него устроилась плоская шляпа, а на лице – маска с длинным носом, из-под которой виднелся только растянувшийся в улыбке рот. Напротив груди висел зажатый в руке фонарь, а ладонь этой самой руки закрывала перчатка.

Зачем здесь установили эту статую? Неужели не нашлось для неё более подходящего положения? Хотя – Янус готов был поручиться – этой художественной фантазии не нашлось бы места ни на одной из городских улиц. Да и вообще, не устанавливают ни с того ни с сего статуи на самой мостовой, не украшают проспекты фигурами таинственных незнакомцев в масках, схожих с длинными птичьими клювами. Не может за один день появиться монумент на месте, где его не было никогда, где никто не ожидает его увидеть.

И всё же статуя, словно насмехаясь над умственными потугами Януса, стояла прямо на крытой камнем дорожке – стояла и смотрела на него сквозь узкие прорези карнавальной маски. У неё даже был маленький, чуть приподнимавший запеленатое в плащ туловище постамент, к которому крепилась какая-то табличка. Всё, всё выполнено по правилам и в то же время так ужасно противоречит простейшим законам логики!

Янус продолжал смотреть на очередное недоразумение, грубо вторгшееся в его жизнь, потому что статуя, какой бы странной она ни была, очень и очень заинтересовала его. И всё же что-то с ней было не так. А что, если...

Глаза Януса, сделавшего было шаг вперёд, вдруг расширились, и вместо того, чтобы ступить вперёд, мальчик отшатнулся в противоположную от статуи сторону. Мужчина, рука которого, свободная от фонаря, спокойно свисала раньше вдоль пояса и ложилась на бедро, медленно поднялась и протянулась к Янусу в призывном жесте. Так, словно статуя приглашал своего гостя на вальс.

Повисло неловкое молчание. Янус пристально вглядывался в оживший монумент и видел, как тот вдруг взял – и улыбнулся ещё шире, приветливее. Но, как бы очаровательно это ни выглядело, статуи определённо не должны ни двигаться, ни менять выражение лица. Поэтому, когда Янус едва увидел, почувствовал её странный порыв, сердце в груди ёкнуло, словно кто-то ввёл ему в грудь иглу шприца прямо между рёбрами. И, наверное, ему бы стоило уносить ноги прочь... Но, к счастью, Янус не верил в духов и алхимические заговоры. Он вполне доверял своим глазам и убеждениям. И, кроме того, он уже успел предсказать то, что должно было произойти.

Янус перевёл дух, повёл плечами, распрямляя спину, и, не протягивая в ответном жесте руки, шагнул к статуе:

– Здравствуйте. Должно быть, Вы устали так стоять?..

Его почему-то немного трясло, но мальчик хотел ступать уверенно, и воля брала верх над нервной чувствительностью.

– Думаю, Вам стоило выбрать район с более благодарной публикой.

Да, он уже всё вспомнил и понял. Осознал, что перед ним предстал лишь человек – актёр, живая скульптура. Он стоит неподвижно, услаждает и смешит своим видом толпу – а затем «отмирает» и распугивает детвору этим маленьким чудом. Такое простенькое, странное развлечение. Как принято говорить, «на любителя». Янус «любителем» не был, но ему хотелось разузнать больше об актёре, по какому-то недоразумению оставшемся в стороне от толпы, от благодарной публики – и он не стал уходить, а подошёл чуть ближе к статуе, так и не отвечая на предложенное рукопожатие.

– Прошу Вас, опустите руку. Мне не полагается так приветствовать Вас, а Вам – меня.

Но актёр не слушал его или не желал так просто сдавать позиции в принятой игре. Он замер, протягивая к мальчику руку в призывном жесте, и лёгкие порывы ветра не колыхали полы его плаща, словно они действительно были отлиты из металла.

Янус подошёл к самой статуе и встал перед ней, приподняв голову и заглядывая снизу в скрытое наполовину за маской лицо.

– Господин, Вам нет смысла притворяться больше. Быть может, Вам будет угодно, чтобы я отвёл Вас в более прибыльное место? Я хорошо знаю город и могу Вам помочь.

Но актёр, казалось, окаменел, и ни один мускул не дрогнул на его лице в ответ на выдвинутое предложение. Янус недоуменно сощурился; уходить ему теперь хотелось ещё меньше. Актёр перед ним был или – кто знает? – искусственный механизм, но это, так или иначе, являло собой нечто чрезвычайно странное и неправильное сверх всякой меры. Что это или кто? Откуда оно взялось? Зачем его оставили здесь? И что, в конце концов, преследует разыгравшийся на глазах концерт?

И, не то в ответ на его вопрос, не то не выдержав пристального чужого взгляда, статуя вдруг отмерла и совершила ещё одно медленное, плавное движение: она чуть повернула голову вправо, чтобы вновь уставиться вдаль немигающим взглядом.

– Что... – начал было Янус, забыв даже о непререкаемых правилах вежливости, но первое слово так и повисло в воздухе. Поняв или почувствовав что-то, Янус неспешно обернулся и посмотрел в ту же сторону, что и чудная статуя-актёр. Сперва глаза, ослеплённые болезненно-жёлтым светом фонаря, не могли выделить в сумраке контуров, но через несколько секунд Янус обратил внимание на одну небольшую деталь: за узкой полосой деревьев, за линией фонарей, протянувшихся вдоль улицы, отсвет горящего керосина падал на какую-то отражающую поверхность.

Янус постоял немного, глядя в ту сторону, желая увериться, что воображение его не разыгрывает, недоверчивым взглядом окинул замершую статую – и, сначала медленно, затем немного ускорив шаг, двинулся в сторону заманчиво подмигивавшего из темноты блика.

Один шаг, два, три... Камень мостовой сменила трава, а за травой вернулся камень. Слева и справа – два дерева; их тёмные силуэты на секунду заслонили фонарь, оставшийся за спиной. Вдох и выдох. Шаг и шаг. Веки на секунду опускаются, чтобы тут же подняться вновь. Он на месте. Перед глазами – закрытая лавка.

Над пыльной витриной висит новая вывеска. Стекло мутное, как вода в луже, передний стеллаж полон, как желудок у голодающей нищенки. Внутри темно, а окно бликами отталкивает свет уличного фонаря.

«И что же такое важное здесь кроется?»

Янус сосредоточенно рассматривал витрину, затем протянул руку к вызывающе молчащей двери – пальцы замерли в нескольких сантиметрах от лакированного дерева. «Нельзя». Статуя, уличный актёр, игра воображения указали ему на лавку, когда он находился на грани самого важного выбора в своей жизни. «Не трогай». Хочется увидеть, что погребено под пылью и щепками внутренностей закрытого магазинчика. «Не надо».

И Янус не стал. Он медленно сжал пальцы в кулак, словно боясь, передумав, коснуться двери, неспешно опустил руку и, привычно развернувшись на каблуках, двинулся в обратный путь. Не к дому и не в контору. На улицу, под издыхающий свет керосинового фонаря – к человеку, не до конца ставшему статуей; к статуе, не до конца обратившейся человеком.

Он – или она? Положим, оно.

Оно всё ещё было там и всё ещё протягивало кому-то руку, напрашиваясь на рукопожатие. Оно отвернулось от растворявшейся в темноте лавки и смотрело вдаль по улице. Оно не двигалось и насмешливо улыбалось из-под маски с загибающимся вниз длинным носом.

Янус не сомневался, что застанет это чудо техники здесь. Он зашёл вперёд него и, чуть приподняв голову, стараясь всем своим видом показать, что он способен держаться гордо и достойно в самой абсурдной ситуации, посмотрел актёру в лицо, как делал уже раньше. Глаза живой статуи казались неподвижными и бесспорно мёртвыми. Губы кривились в улыбке. Длинный нос маски нависал над туловищем и зажатым в ладони фонарём зловещей тенью.

Янусу не нравилось, что статуя молчала. Не нравилась лавка, до которой он прогулялся без малейшего результата. Не нравилась тревожно пустынная улица, которую за то время, что он провёл перед этим глупым изваянием, должен был раз десять пересечь хоть один прохожий. И всё же ещё больше ему не нравилось то, что он так и не мог понять, что за игру с ним вели, хотя ломал над этой загадкой голову с тех пор, как актёр не стал отвечать на его вопросы. А в том, что это была чья-то игра, причём умелая и целенаправленная, он не сомневался ни секунды.

«Не думай, что всё знаешь лучше других», - прозвучал в голове суровый голос отца, и Янус впервые посмел отвергнуть его наставления. Он отмахнулся от них, как от ненужного сора, и наверняка бы зажал уши, забыв о чёртовом этикете, если бы знакомый голос не звучал у него в голове, находясь для этого приёма в полной недосягаемости.

Он должен был что-то понять, вот сейчас, сию секунду... Ничего не идёт в голову! Почему? Ответ же здесь, рядом... Ещё немного – и загадка разрешится...

Зрачки Януса расширились, когда он вспомнил: что-то снова было не так, когда он вернулся к живой статуе. Что-то изменилось – не то в позе, не то в выражении лица. Что-то, чему он не уделил внимания. Потому, что ожидал увидеть нечто иное, но...

Янус перевёл взгляд на протянутую вперёд руку уличного актёра и чуть усмехнулся уголком губ. Как просто!..

На раскрытой ладони лежала маска. Она была ничуть не похожа на ту, что кто-то взгромоздил статуе на нос. Эта выглядела тоньше и не была украшена ничем экстравагантным вроде клюва. Зато на месте, где у человека помещается нос, выступали желтушные перегородки, повторяющие контуры очертаний черепов. Тщательно были проведены тут и там тонкие швы, копирующие очертания сросшихся костей. Прорези глаз окружали залитые чёрным округлые глазницы. В непривычной для городских улиц тишине чудаковатая маска скалилась Янусу оголёнными зубами, видными из-за того, что рот её был лишён губ.

Янус посмотрел на статую снизу вверх, и лоб его перерезала тонкая вертикальная морщинка, столь редко появляющаяся у детей его возраста на лице. И он решительно протянул руку, замер ненадолго над серебристой чужой ладонью. Пальцы плавно опустились на маску и сжали её остов – чуть тёплый, словно её только что вытащил из-под мышки шаловливый циркач. Янус знал, что его не попробуют схватить и остановить, но всё же делал всё чрезвычайно медленно и аккуратно, точно хирург.

Маска перекочевала ему в руку и медленно приблизилась к груди. Фальшиво живой истукан не подавал никаких признаков жизни.

– Теперь я понимаю, – произнёс вдруг Янус и чужая, дикая улыбка перекосила его губы, тогда как глаза жадно въедались в малейшие черты так странно приобретённого артефакта.

***

С тех пор произошло много всего.

Появились первые друзья и даже больше – первые союзники, которых Янус повёл за собой. Они стали маленькой группой энтузиастов, проводивших собственные расследования по каждому крупному и мелкому делу, потрясавшему городок, и анонимно подбрасывали улики и аккуратно, чтобы не установить было почерка, написанные письма с собственными доказательствами и предположениями. Сначала многие опасались этих странных посланий, но их стараниями были загнаны за решётку несколько преступников, папки с чьими делами давно бы уже могли покоиться, покрываясь пыльным саваном, на полках.

Было первое заведённое уже на них самих дело, в котором самоотверженных ребят выставили врагами честных граждан и клеветниками.

Было разочарование, преследование... и временное затишье. Единое целое, составленное несколькими детьми с горячими сердцами, рассыпалось и распалось, затухло, как угли в залитом водой костре.

Много чего было. В конце концов, так выглядел путь к мечте. Он был коварен и опасен, и на ржавых иглах его терновых кустов осталось немало обрывков истлевающей одежды и редко обрывающихся, до безумия гулко разбивающихся о землю капель крови. И всё же...

– И всё же, – говорил Янус много лет спустя, и глаза его горели старым, родившимся на той самой дороге огнём, – всё началось со Смерти.