Я - справедливость

Был серый осенний вечер, и на улице задувал ветер. В окна бил мелкий косой дождь, тоскливо скрипела грязь под ногами прохожих, временами раздавалось фырканье коней, когда мимо проезжали конные экипажи.

Янус стоял у подоконника. Сесть на него он не посмел, хоть ему этого и хотелось: родители с младенчества вбивали в мальчика правила этикета, и теперь он просто не мог пересилить себя. По стеклу расплывались мутные дорожки дождевых капель. На улице мелькали огни.

Скоро должен был вернуться отец. Сейчас он был в конторе, но вечером собирался пойти на слушанье и обещал взять сына с собой. Янус с замиранием сердца ждал этого мига, чему-то хмурился – и сосредоточенно вглядывался в тонущие в дождевом потоке дома.

Недавно он присутствовал при этой процедуре, как происходило много раз и в прошлом месяце, и в прошлом году. Но только после последнего суда он понял, что что-то в его тесном мирке обстояло совсем не так, как должно.

Отец Януса тогда, как и обычно, был то торжественно холоден, то взбудоражен до запальчивого блеска в глазах. Его оппоненты тщетно пытались сопротивляться, а он легко отбивал их выпады, как искусный фехтовальщик удары рапиры. Подсудимый хмурился на скамье со скованными за спиной руками и, когда отцу удавалось сделать особенно удачный ход, зло улыбался из-под запавших глаз в ободе чёрных кругов.

Янус стоял рядом с родителем, хотя детей редко допускали на такого рода заседания. Но его отец пользовался авторитетом в определённых кругах, Янус всегда был его маленьким протеже, и его давно уже привыкли видеть на самых разнообразных судебных процессах. Мальчик обычно внимательно слушал доклад председательствующего, доводы истца и ответчика и, разумеется, с головой погружался в речи отца. Иногда, забавы ради, он мысленно вступал с ним в схватку и пытался так же ловко, как отец, уворачиваться от его собственных «уколов». Пытался – но почти никогда не мог. Он сам был готов поверить отцу, видел справедливость его слов и логичность выводов. Как можно опровергать утверждения того, кого сам поддерживаешь?..

Так было обычно, но на прошлом заседании он оказался выбит из колеи и забыл о своих привычках.

Янус, как и всегда, ни секунды не сомневался в том, что дело останется за отцом. Едва ли кому-либо в этом зале доводилось видеть, чтобы он уходил домой, поджавши хвост. И действительно: заседание шло к концу, и триумф стороны обвиняемого казался очевидным. Зал уже затаился в ожидании, ответчик, не моргая, смотрел на судью, а тот, погрузившись в белёсые вихры громадного парика, приготовился помечать вердикт в бумагах, как вдруг в зал влетела женщина, едва вывернувшаяся в дверях из потянувшихся к ней рук дежурных, и, ринувшись к судейскому столу, замерла у него, кланяясь в пояс.

Янус удивлённо вскинул брови: как она попала сюда? Почему её так и не остановили? Она нарушила судебную процедуру и, судя по всему, собирается держать речь, хотя у неё нет на то права. Слушанья всегда отличались строгим соблюдением закостеневших традиций, и потому эта женщина, пронёсшаяся из холла, словно непокорный шторм, пробудила в зале беспокойную рябь.

– Да что она себе позволяет?! – сквозь зубы пробормотал отец, и Янус, бросив на него мимолётный взгляд, сурово уставился на женщину, грубо вмешавшуюся в красивый и отлаженный процесс.

– Ваша честь, меня не допустили на слушанье, но я не могу молчать. Человек, которого Вы, вероятно, собираетесь отпустить со спокойной душой, согрешил не единожды, я могу это доказать. Да, доказать, – женщина облизнула сухие губы и приподняла голову. – Могу потому, Ваша честь, что сама видела, как он убил Элизу!

– Что? – тонкие брови судьи взметнулись вверх, словно их снёс с привычного места резкий порыв ветра. Судья ужасно растягивал гласные, и казалось, будто он стоит на сцене, а не заседает в суде.

– А то, Ваша честь, что я сама всё видела. Он думал, что был один, а я спряталась за станком и видела. Да-да, Ваша честь, видела, как он вытащил иглу из...

– Молчать! – выдавил судья, но вышло тихо и несерьёзно. Он ловко поправил парик, кашлянул и заревел уже куда более убедительно: – Ма-а-алчать! Стража! Вывести нарушительницу из зала суда! – взметнулся и громыхнул судейский молоток, и двое дежурных, оставивших было женщину, метнулись к ней.

Она обвела их страшным взглядом и, изогнувшись, словно кошка, рванула к судье, грудью налегла на стол и, снизу заглядывая ему в лицо, выкрикнула:

– Не смейте! Слышите, не смейте трогать меня! Я видела, я всем докажу! Пусть этот кобель сгниёт на плахе, когда его вшивая башка слетит с плеч! Я всем докажу, всем, всем!

– Ма-а-алчать! – ошалело выпучив глаза и отстраняясь от сумасшедшей, выплюнул судья.

Женщина хлопнула ладонями по столу – вышло громко, не хуже, чем от судейского молотка. И тогда, когда один из стражей готов был уже грубо схватить её за руку, она вывернулась вновь и кинулась уже к отцу Януса. Подобрав юбку, чтобы та не мешала бежать, она налетела на адвоката и схватила его за воротник – совсем не деликатно, не по-женски:

– Ты, чёртова продажная сука! Тварь неблагодарная! Что ты это отродье выгораживаешь, зачем? – завизжала она, явно имея в виду оказавшегося на попечении отца обвиняемого. В его сторону она не указывала – не то считала персону ответчика слишком омерзительной, не то чересчур сильно торопилась. Женщина действительно спешила и в своём бешеном порыве иногда сглатывала слова, но голос её звенел над залом и слова были чёткими от злости:

– И ты ещё называешь себя адвокатом! Выродок! Отребье! Только о деньгах печёшься, а на остальное тебе плевать! Да, именно плевать! Да как земля таких терпит, как ты сам-то себя выносишь?!

Янус, едва завидев её, отшатнулся, отступил за плечи отца, чтобы не видеть отвратительно оскаленных зубов и скребущих воздух пальцев женщины. Он ждал, что отец сейчас ответит ей, гордо, спокойно, безапелляционно, как всегда отвечал он своим оппонентам – но тот молчал и только неприязненно смотрел на кипящую ненавистью нарушительницу судебного порядка, словно на слизня, выловленного из тарелки с супом. Янус глядел на него и не понимал, почему этот умный и сильный человек не желал ничего делать теперь, когда его мир нагло и безосновательно разносила на осколки какая-то сорвавшаяся с цепи особа. Он ждал, всё ждал, когда же тот откроет рот – но отец только хмурился и прямил спину и держал сзади в руке ладонь Януса, чтобы тот не думал ничего предпринимать.

А мальчик во все глаза смотрел на странную и страшную женщину, и, наконец, в его сердце накопилось достаточно решимости, чтобы тихо, но настойчиво сказать:

– Пусти, – высвободить ладонь и сделать шаг вперёд. Из тени к свету. Из штиля в бурю.

– Вы не представляете, о чём говорите, - повысив голос, произнёс он, хотя женщина не замолкала и продолжала посыпать ругательствами голову его отца. – Поэтому, - стараясь перекрыть её голос, не сдавался он, - я не стану Вас ни в чём обвинять. Но Вы не правы. И я прошу Вас взять свои слова назад, – голос Януса должен был со стороны казаться уверенным, но внутри у него всё похолодело, и сам он был напряжён, словно струна. Ему думалось, что женщина не замолчит, её голос звенел и гулял у него в голове – но она вдруг прервалась на середине фразы и, охнув, посмотрела на него:

– Ребёнок? Что здесь делает ребёнок? – словно обращаясь к кому-то третьему, поинтересовалась она.

– Я – сын того, кого Вы посмели только что оскорбить, – с достоинством ответил Янус и, как и отец, гордо распрямил плечи. И тут же почувствовал, как пронзил его затылок тяжёлый взгляд. Отец не положил руки ему на плечо, не попробовал вновь схватить за запястье. Но его слова, произнесённые знакомым тоном, не терпящим возражений, заползли в уши, словно туман:

– Янус, не надо. Не вмешивайся во взрослые дела.

Но Янус, обычно послушный ему, лишь стиснул зубы и не отступил. Он готов был почувствовать, как отец властно притягивает его к себе, но тот почему-то второй раз за вечер не оправдал его ожиданий.

А между тем женщина, вынужденная выпустить ворот отца из рук, неприятно усмехнулась Янусу и сказала:

– От паршивых псов и щенята родятся паршивые. Поверь мне, твой папочка – не такой святоша, каким ты его хочешь видеть. Знаешь ты, сколько он людей стравил? Знаешь? – теперь женщина вцепилась в рубашку Януса, и он чувствовал её тёплое влажное дыхание на своей щеке, поэтому, не пытаясь вырваться, отвернул от неё голову. Он хотел возразить, но почему-то теперь не мог решиться вновь перебить женщину, которая всё говорила:

– Знаешь ты, сколько не достойного жизни сброда бродит по улицам города по его милости? Из дому выйти страшно! И ты защищаешь человека, у которого руки по локоть в крови! Ещё один мелочный сопляк! – взвыла она.

– Вы не можете так говорить. Мой отец – профессионал своего дела. Он спас не один десяток жизней, - пересилив себя, выдавил Янус ей прямо в лицо. Но женщина уже почти не слышала его: сзади налетела и, наконец, скрутила нарушительнице руки стража. Но та не сдавалась и теперь:

– Вы убийцу защищаете! Убийцу! Слепцы, идиоты! – отчаянно кричала женщина, и слёзы выступили у неё на глазах. – Вы сами – палачи! Ненавижу! И за вами такие же твари придут, да только доберутся до вас, так-то! Что б вам пусто было! – она сорвалась на крик, но голос уже начал садиться; женщина стала хрипеть, закашлялась.

– Думаю, тебе не стоит в ближайшее время здесь бывать, - голос отца доносился до Януса сквозь шум толпы и крови, стучавшей о стенки черепной коробки. – Увы, иногда случаются весьма неприятные казусы. Иди и дожидайся меня в приёмной. Мне придётся остаться, пока не будет разобран этот случай и официально не закроют заседание суда.

– ... Вы никого не слушаете, никого! Неужели вам на всех плевать?! – охрипший голос раздавался теперь у самого входа.

– Да... Я иду... – отозвался Янус, вежливо кивнул, стараясь согнать наваждение, и, легко соскочив с помоста, не глядя по сторонам, поспешил к дверям. Проходя через проём, он увидел в конце коридора двух охранников, тащивших ту женщину, что только что кричала в зале. Теперь плечи её сотрясались от беспомощных рыданий, и сама она казалась безвредной и жалкой. Рядом не было никого, и Янус, прикрыв за собой дверную створку, зачем-то остановился у порога и провожал арестованную взглядом. Она вдруг, словно почувствовав чуждое внимание на себе, вновь принялась лягаться и даже было едва не сбила с ног одного из своих пленителей, ударив его под колено – но сил у неё после столь продолжительного выступления осталось мало, а напарник стражника был начеку. Янус не слышал, что тот произнёс, но видел, как он с силой приложил женщину к стене. Та ударилась затылком и, не взвизгнув, обвисла у него на руках. Янусу померещилось, что на стене осталось маленькое красно-бурое пятно, а волосы женщины медленно начала слеплять жидкость такого же цвета.

Он брезгливо поморщился и, развернувшись на каблуках, быстро зашагал в сторону приёмный, вновь не глядя по сторонам.

Янус вспоминал женщину не жалкой, какой она предстала только что перед ним, а будто озверевшей и беснующейся, какой он видел её в зале суда. Мальчик думал о том, что она сравнила его с отцом. И почему-то это сопоставление впервые не пробудило в нём ни гордости, ни довольства.

***

В этот вечер Янус пошёл на слушанье неохотно – впервые за всё то время, что отец делал ему подобные предложения. Он не слышал, что говорил судья; не разбирал слов свидетелей – видел только, что в зале плакала какая-то женщина. Так что ж с того? Они всегда рыдают навзрыд, кто бы ни стал причиной их слёз. Им жаль своих детей, правых и виноватых – ведь они сами поставили их на ноги! Жаль преступников – их же должны казнить или упрятать за тюремными стенами – ужасно! Жаль жертв, дающих показания против своих мучителей, - бедняжки, они так настрадались! И всё плачут женщины, плачут... Только не было слёз на щеках той, что ворвалась в зал и накинулась с обвинениями на отца в столь недавнее время. Это было мучительно, это была пощёчина, грубое оскорбление... Нет, так не должно быть. Пусть лучше рыдают, упрятав лицо в подол платья.

Стоя за спиной отца, Янус смотрел на собравшихся на заседании – и не видел лиц. Ему отчего-то было жарко, как если бы он стоял у самой печи, и глаза слипались, будто он не знал сна несколько суток. Слова долетали до него, но они казались непонятными и глухими.

Пра-во-су-ди-е... Забавное слово. Отчего это ему в голову идёт такая ерунда?.. И всё же это смешно. «Суд» и «правда». А что это значит? Правый суд... или суд правды?

Пра-во-су-ди-е... Длинное, чужое слово, которое должно быть таким понятным и близким. На что оно похоже? «Суд», «судья», «самосуд»... «Право», «правда», «правильный»... Пра-во-су-ди-е... Если долго повторять слово, совершенно теряется смысл. Уже не ясно, ни что оно значит, ни кто его придумал, ни зачем... Кажется, на последнем слушании вот так же легко пошёл трещинами и начал теряться смысл не только слова, но и самого понятия, стоящего за ним.

Правосудие, правосудие... Что, если та женщина была права и по вине его отца сотнями преступников полнились переулки? Зачем же тогда... всё это? Зачем свидетели, судьи, суды, процессы? Зачем всё это нужно, если правда никогда не будет на стороне человека? Зачем учить закон, если он – лишь очередная ложь и лгун? Зачем говорить о правде и ценности жизни, если абсолютной истины не существует, а судьбы человеческие рвут, как вылезшие из подшивки сюртука нити?

Янусу тогда было тринадцать и, должно быть, ему не следовало рассуждать над такими вопросами. Гувернантка Элла непременно бы сказала, что не ему забивать голову всякой чушью, потому что эти бесконечные «зачем» не несут ни практического значения, ни интереса, ни пользы. И ещё – что если человек будет относиться ко всему скептически, он вовсе не сможет жить среди людей. У всех должен быть свой «кредит доверия». Вроде бы правильно и просто... мягко...

Но зачем ему тогда ступать в область зыбкую, как почва на болоте? Зачем доверять? Зачем слушать?

И Янус молча стоял рядом с отцом, начавшим своё блистательное выступление, смотрел, как реагируют на его слова присяжные и подсудимый, и до слуха его всё ещё эхом доносился плач какой-то безутешной дамы.