Часть 2: Агрессия
Духота прелого воздуха комнаты постепенно душила; солнце пробивающееся сквозь пыльные стёкла окон, играя лучами меж листьев крон деревьев, волнами скользили по носу с малозаметной горбинкой, скулам, избавившихся от ярких щёк, смольным волосам, покрашенных дешёвой краской — агрессивно обжигая; капли пота стекали с висков, больше увлажняя и завивая сальные локоны; от острого подбородка, передавщегося от матери, наперегонки опускаясь к ключицам капли, ещё больше увлажняя и без того, мокрую футболку, которая приобретала более темный оттенок серого в отдельных местах. Пелена сна смешиваясь с типичным кошмаров, образовалась сегодня плотно, пряча от посторонних звуков, заставляя падать в ощущение одиночества и боли, даже третий по-порядку ритмичный звон, кнопочного телефона на тумбочке, не разрушал чужие стены, а лишь злил спящих своей отдалённостью и настойчивостью, пробуждая мужчину, кряхтящего в соседней комнате.
Амьяс Крамер — мужчина средних лет, почёсывая грязными пальцами, с испачканными машинными маслом ногтями, оставляя красные полосы на неаккуратно выбритой вчера днём голове, стоял в конце ничтожно маленькой комнатушки — оглядывал спящего сына. Может, его привлекали постоянные слёзы с чужих глаз, спускающихся только во сне; подрагивание правой руки, в которой недавно лежала ледяная рукоять пистолета; небрежно раскиданные журналы про путешествия под кромкой тумбочки. Всё оказалось чуждо, с каждым проведённым днём в новом домишке, купленном на последние сбережения семьи, после длительных странствий, это влияние потери близкой женщины постепенно превращалось в жалкое обвинение собственного сына в происшествии и иногда, казалось, что отдать его правоохранительных органам — становилось лучшим решением, для сохранения нормальный жизни.
«Можно просто позвонить и всё кончится.» — иногда на работе мелькала мысль и мгновенно омерзительно испарялась от чувства вины и то, перед мертвой женой, с которой они обещали вечно хранить своё чадо в безопастности.
Поднимая телефон с разбитой тумбочки, оставшейся после прежних жильцов, на экране ярко-голубого цвета высвечивался незнакомый номер данного штата, слегка облегчая появившееся напряжение.
– Да?
– Тобиас... – начала спокойно девушка, – Приходи сегодня в четыре, есть разговор.
Продолжительные грудки закончились нетипичным писком, будто автоответчика, а внутрь просочилось недовольство и родительская злоба, как летний дождик, средь знойного дня, оставляя на пыльных дорогах следы недоверия. Но утро-день начинался обыденным звуком шкворчания белого хлеба на чугунной сковородке с всплесками масла на треснувшую плитку стен; нарастающим свистом чайника, который уже через три минуты, надрывался в звуках; шипением воды, сливающимся с звоном грязных тарелок. Умиротворение покрывало своим туманов прежний гул на ничтожной, пропахнувшей рыбой кухне, лишь во время трапезы, когда двое, сидя на против друг друга, скрипя раскладными стульями, постукивали вилками, доедая склизкий белок яичницы.
– Тебе звонили. – посмотрел в сторону, на минуту поджал губы, – Девушка.
– Начальница.
Проходящие дни ложись на жилистые плечи, камнем тянули ко дну, наполненному безвольными полуулыбками и безнадёжными, отвратительно случайными взглядами, при встрече рядом с грязным туалетом, который больше никогда не будет чиститься; отношения тянулись жевательной резинкой, с резким мытным вкусом — холодностью, ничто не становилось как прежде, а «дом» так и не появился.
– Ты не пойдёшь. – резко поворачивает лицом к сыну, и вилка соскальзываешь с пальцем — гремит, падая на тарелку.
Другой морщит нос от сплошной соли во рту, еле дёргается от вкуса, начинает смотреть на отца.
– Пойду... – настаивает на своём, упираясь рукой в собственное колено.
– Нет.
Они замолкают на минуту; прикрывают глаза, чувствуя приближение снежной бури, готовятся сдерживать слова — прячут эмоции в тёплые вещи; языком мажут по зубам, слизывают налёт, после яичницы.
– Почему?
– Хватит! – раздражаясь больше, хмурит разросшиеся брови и тихо добавляет:
– Ты знаешь...
Отец устало вздыхает, морщинистым кулаком трёт по лбу, массируя.
– Не могу так. – Тобиас смотрит в сторону запачканного окна, наслаждается видом, ловя на лице лучи жаркого солнца. – Хочу жить.
– Давай без этого дерьма... Ты уже не маленький, чтобы не понимать! – грубо, гортанным голосом разбрасывает слова, начиная вскипать горячей водой чугунного чайника.
Они переглядываются, недовольно, в одинаковом жесте сжимают собственные губы, становясь копией друг друга — пытаются успокоиться; обдумывают каждый шаг и вспоминают собственные обещания.
– В этом и дело! – привставая со стула агрессивно вскрикивает. – Где-то я взрослый, а где-то мелкий! – хватается за колени, скулит.
– Не устраивай скандалы в моём доме! – рявкает отец, – Если бы не я, тебя бы не было здесь..!
Две тарелки подпрыгивают, оставляя за собой треск; кофе тёмным пятном расходится по столу, с края спускаясь струями на пол — реками растекается по бетонным трещинам плит. Морщинистый, с сухим мозолями кулак краснеет, а костяшки пронизывает боль.
Отец протяжно выдыхает, осматривается по сторонам, чувствуя тягучую обиду в чужом сердце — отдаёт полуулыбку; двигает обветренными губами, пытаясь извиниться — молчит; тянется рукой к плечу, пытаясь успокоить другого, досадливо останавливается:
– Слуш-...
Осколки расходятся в разные стороны, смешиваясь со словами и чужой агрессией, гремя об плитку; успокаиваться не приходит обоим, смотрящим с ненавистью, вжимая собственные ногти в ладонь, дабы избежать последствий. Замолкает и пустота кухни с стеклом, лишь настенные часы говорят, выражая своё спокойствие и отчетливость, не хватающей остальным.
Тобиас щурится, со складками на носу — втягивает сухой воздух; раздражается сильнее от трущей боли колен, но терпит, поддерживая подростковую обиду:
– Я. – делает паузу, снова звучно вдыхает, – Иду.