Против всех правил

Оливия

Я ору так, что в голове звенит. Из холла к нам выбегают администраторы, охрана отеля. Мужчина всё ещё тащит меня, но, чувствуя внимание, останавливается. Я вырываюсь и пятюсь назад, дышу тяжело, а мои глаза судорожно бегают. Он медленно, почти демонстративно кладёт ладонь на кобуру своего пистолета.

Я замираю.

Вся сжимаюсь и автоматически поднимаю руки, будто в кино, чувствуя, как лихорадочно дрожит каждая клетка моего тела. Я шепчу «извините», «я ничего не сделала», «я просто смотрела», «пожалуйста», «прошу»... Меня трясёт. Я смотрю в глаза этому человеку и вижу там ни капли сомнения — он готов применить силу.

— Вы журналистка, — наконец говорит он. — Вы следили за охраняемым лицом. Это преступление.

— Но... но... это не преступление. И я не журналистка!

Дыши, Оливия, просто дыши. Я опускаю руки, не в силах что-либо сказать. Меня будто лишили опоры. Живот сжимается. Горло пересыхает. Это уже просто не смешно.

Администратор что-то негромко говорит, настаивает на вызове полиции. Они явно в растерянности, глядя то на меня, то на высокого мужчину в чёрной одежде, который всё ещё стоит слишком близко, нависая, как скала. Я не двигаюсь. Я просто не могу. Всё тело будто закованное в ледяную броню страха.

— Она следила. Вела съёмку. Может быть агентом или наёмным лицом. Я обязан был среагировать, — хрипло говорит мужчина.

— Вы не можете просто схватить человека! — настаивает администратор. — Здесь гостиница. И это Рим.

— Она — угроза, — твёрдо твердит он.

— А вы нет? — пробормотала я. — Вы... вы чуть не убили меня!

— Я действовал по протоколу. Мне нужно провести допрос и установить личность девушки.

Администраторы по очереди бормочут «спрячьте оружие», «успокойтесь», «никто никого не трогает», а я просто стою, выпрямив спину, как солдат перед расстрелом, боясь вдохнуть. В какой-то момент мужчина снова кладёт руку на пояс, и не достаёт оружие, но этого движения достаточно, чтобы я в панике резко подняла руки вверх и прошептала:

— Простите. Пожалуйста. Я ничего...

И тут, как гром, доносится голос Рóмана:

— Оливия?!

Я резко оборачиваюсь, едва не теряя равновесие. Он вбегает, ошарашенный, яростный, и тут же оказывается рядом.

— Убери руки от неё, — сквозь зубы приказывает он, глядя на охранника. — Сейчас же.

Тот делает шаг назад, после чего я чувствую, как Рóман приподнимает меня за подбородок, разворачивая лицом к себе, и заслоняет ото всех взглядов.

— Всё хорошо, Оливия, — шепчет он, почти не слышно.

Из-за его спины появляется она. Меган Дааран снимает тёмные очки, сдвигает на затылок шляпу, и сдержанно произносит:

— Питер, что ты творишь? Она же ребёнок.

— Я не ребёнок! — вырывается у меня от раздражения.

— Тише, — снова шепчет Ролланд.

Дааран не характерно для неё вскидывает руки:

— Зачем ты напугал девочку до полусмерти?

Охранник срывающимся голосом пытается объяснить:

— Она следила, мисс Дааран. Я видел, как она снимала... Я обязан был...

— Довести до истерики? — язвительно бросает Рóман, не сводя с него взгляда. — Это у вас в протоколе тоже прописано?

Меган поднимает ладони в примиряющем жесте и говорит администрации:

— Я приношу извинения. Это — недоразумение. Меня зовут Меган Дааран. Надеюсь, вы поймёте, почему мой телохранитель был на взводе, — и показывает удостоверение.

— Недоразумение? — Рóман зарычал. — Ваш человек чуть не довёл до шока нормального человека, и вы называете это «недоразумением»?

Меган, кажется, удивлена его тоном. Она опускает глаза, признавая его право на злость, но не отвечает.

Я же... стою, вцепившись в длинные рукава компрессионной футболки Рóмана, как девочка в отца. Он крепко обнимает меня за плечи, обещая этим, что никто и ничто не сможет подступиться и навредить мне. И рядом с ним я чувствую себя в безопасности.

Администрация и охрана отеля, поняв, что ситуация урегулирована, медленно расходятся, бросая на нас настороженные взгляды. В холле остаёмся только мы: я, Рóман, эта чёртова Дааран и её охранник — тот самый громила, который несколько минут назад чуть не довёл меня до панической атаки.

— Я... я не снимала, — срывающимся голосом бормочу я, будто оправдываясь перед всем Римом. — Просто...

Как признаться, что я ревновала?

— Всё хорошо, — перебивает меня Рóман, обнимая крепче. Его рука мягко гладит меня по спине, и я почти слышу, как бешено стучит его сердце. — Тихо, оливка.

Он поворачивает голову, не отпуская меня, и говорит в сторону Дааран:

— Меган, разговор окончен. Спасибо, что потратила своё время.

Господи, как он говорит с ней... так хладнокровно и твёрдо. Совсем страх потерял? Я замираю, потому что боюсь, что сейчас этот Питер достанет пушку и пристрелит нас обоих.

— Ро... Рóман... — шепчу я, вжавшись в его грудь. — Не говори так с мисс Дааран. Давай просто уйдём...

Он делает глубокий вдох — один из тех, что берут перед полной потерей контроля, но вместо этого лишь выпрямляется ещё больше.

— Мне жаль, — говорит Меган, уже без прежней надменности, однако в её голосе появляется холодная дипломатическая жёсткость. — Питер посчитал это угрозой. Он поступил по протоколу. Это могла быть угроза. Но... мне жаль, что он её напугал.

— Да, — коротко рубит Рóман, даже не поворачивая к ней голову.

— Но ты должен понимать: рано или поздно это всё равно случится. И без меня не обойтись. Ты спросил — я ответила. А дальше делай, как хочешь.

Ты спросил — я ответила.

Без меня не обойтись.

Почему они говорят на «ты»? Почему это звучит, будто они вчера ужинали вместе или проснулись в одном номере? Я чувствую, как моё лицо теряет краску.

Моя ладонь цепляется за футболку Рóмана, будто я пытаюсь не дать ему шагнуть в её сторону. Но он стоит. Не шевелится. Защищает. И я только сжимаюсь в его объятиях, закрывая глаза, потому что если смотреть дальше — я не выдержу.

— Я могу предложить компенсацию, — снова говорит она, ровно, будто речь о деловой сделке, а не о том, что я только что пережила паническую атаку.

Я хмурюсь. Ни одного доллара я не хочу брать. Ни цента. И не потому, что гордая, а потому, что меня пугает даже мысль о том, что кто-то вроде неё может иметь доступ ко мне — к моей конфиденциальной информации. Но мне кажется, что, если ей что-то понадобиться — она это получит. Даже если я не дам добровольно.

Моё воображение разыгрывается: как она может знать, где я живу, с кем я общаюсь, во сколько выхожу на тренировку. Боже, это уже не просто страх. Меня начинает тошнить.

— Прощай, госпожа Дааран, — резко, почти с металлическим отголоском говорит Рóман, поднимая мой телефон с пола. Я краем глаза ещё раз смотрю на Меган — будто пытаюсь запомнить каждую черту её лица, пока мы не отвернулись и не пошли прочь.

По пути к лифту Ролланд молчит. Его шаги — быстрые, ровные, злые. Я слышу, как он дышит — как будто сдерживает ярость. А я иду рядом и не знаю, на кого он злится: на Питера, на Меган, на себя или... на меня. Мне ужасно стыдно, что я вообще пошла за ним, что устроила себе фильм ужасов и чуть не довела всех до международного скандала.

Но больше всего мне хочется знать: зачем он встречался с ней? Почему они так говорили — как будто... как будто они близки.

Мы заходим в номер, и меня накрывает тошнота, как волна — резко, липко, изнутри. Сначала подступает к горлу, потом разливается в груди. Просто дыши, Оливия. Всё хорошо. Это был стресс... и меня просто напугали. Всё в порядке.

Я стараюсь игнорировать сигналы, которые шлёт тело в виде дрожи в ногах, заледеневших пальцев и пересохшего горла. Осторожно опускаюсь на край кровати и, не отрывая взгляда, наблюдаю за Рóманом. Он молча берёт стул, разворачивает его и садится прямо напротив, глядя на меня в упор. Тупо смотрит.

Мне становится не по себе.

— Я не снимала, — выдавливаю шёпотом, прикусывая нижнюю губу, — честно.

— Знаю.

Он медленно качает головой. Нет в этом ни обвинения, ни злости, но и снисхождения — тоже. Его взгляд говорит больше слов: ты натворила глупостей, Оливия.

— Как ты там оказалась? — тихо спрашивает он. — Давай начнём с этого.

— Ты не отвечал на сообщения, — я сглатываю. — И... я позвонила Ральфу. Хотела узнать, когда вы вернётесь с тренировки.

Он берёт в руки свой телефон, разблокирует и проверяет экран. Несколько секунд читает молча, потом поднимает глаза на меня.

— Извини, я не видел.

Я киваю.

— Что дальше?

— Ты... что, допрашиваешь меня? — в голосе дрожит гнев. Меня передёргивает от ощущения, что я — преступница, а он — судья.

— Нет. — Он наклоняется вперёд, кладёт большие ладони на мои колени, как будто хочет заземлить. — Просто... отвечай на вопросы. Пожалуйста.

Этот жест немного успокаивает.

— Он сказал, что вы уже приехали. И что ты пошёл за водой в бар. Я... я просто хотела найти тебя. Вот и всё. — Я зажмуриваюсь на секунду, а потом выпаливаю: — Потом я увидела тебя с ней. И мне нужно было убедиться, что это она.

Молчание. Его руки уходят с моих ног, он закрывает лицо ладонями, выдыхает тяжело и медленно. Потирает глаза.

— Оливия, ты могла попасть в беду... из-за своей любопытной ревности.

— Что?! — Я резко поднимаюсь на ноги, отходя к стене. Внутри всё пылает. Щёки горят, руки дрожат.

— А это не так?

— Это ревность по-твоему?!

Мне хочется бросить в него что-нибудь — подушку, стакан, всё сразу. Потому что это и правда ревность. Чёрт возьми, да. Но я не хочу, чтобы он это называл вслух сейчас.

— Конечно ревность, — спокойно, почти буднично произносит он, будто это очевидней некуда.

— Конечно не без повода, — выпаливаю я, и голос мой ломается, как натянутый трос.

Рóман хмурится. Его взгляд тяжелеет, а уголки губ опускаются. Он смотрит на меня, будто я произнесла что-то особенно глупое или особенно обидное. Я вижу, как сжимается его челюсть. Это раздражает его. И, чёрт возьми, это ранит меня.

— Что именно тебя не устраивает в том, что я сказала? — не выдерживаю я.

— Ты ошибаешься.

— Что она клала руки тебе на плечи? Что стреляла глазами, как актриса в голливудской драме? Или то, что я это заметила?

Он молчит.

— Она младше тебя всего на год. Умная, красивая, влиятельная. — Я задыхаюсь. Слова срываются с губ, будто я выстреливаю ими из последнего заряда. — А я просто... стояла там, с телефоном в руках, выглядывала из-за колонны, как идиотка, потому что чувствовала, что между вами что-то было. И я до сих пор это чувствую. И это разрывает меня, понимаешь?

Мне нужно сесть. Я качаюсь на месте, прижимаю ладонь к груди и делаю вдох. Один. Второй. Воздуха будто нет. А он всё ещё молчит.

— Оливия, между нами ничего нет. Прекрати.

— Ложь! — вырывается из меня. Даже я сама вздрагиваю от собственной реакции, от того, как резко это звучит.

— Я клянусь тебе, — говорит он чуть тише, — я даже не знал, что она приедет сюда.

Я молчу.

— Посмотри на меня, Оливия. Я с корта — мокрый, в тренировочной одежде. Я не знал.

— И что? Это ничего не объясняет. Откуда вы друг друга знаете? — шепчу, но в моих словах яд подозрения, сдерживаемый лишь страхом услышать ответ.

— Она была на матче. Сидела в вип-зоне. После игры её команда связалась с моей, пожелала зайти за кулисы, представиться и пожать руку.

— Пожелала? — переспрашиваю я с горькой усмешкой. — Она что, монархиня? Звучит даже пошло.

Он встает, делает шаг ко мне, но я не отступаю. Мы стоим почти вплотную. Его глаза ищут в моих то ли прощения, то ли понимания. Но я не могу их дать. Не в этот момент.

— Она вела себя не как человек, который просто пожимает руку. — Мой голос дрожит, но я не позволяю ему сорваться. — Она приехала сюда, зная, что ты будешь участвовать в турнире. Даже с мужем, чтобы не вызвать вопросов. Она намекнула, что останется в Риме до самого финала. Ты это понимаешь?

— Понимаю.

Он так просто отвечает мне, что понимает, что она просто трахнуть его приехала?

— Ну и?

— Мне это неинтересно, Оливия, — говорит он с такой прямотой, что на секунду во мне всё замирает.

— Так все говорят, Ролланд.

— Я не слепой, я вижу, что она делает, но ты злишься на то, чего не нету и ревнуешь там, где не надо.

— Не говори так! — у меня перехватывает горло. — Ты просто разрешал ей... позволил так прикасаться. А я это видела. Я всё это видела.

Он молчит. В его взгляде — непонимание. И только сейчас, кажется, он осознаёт, как это выглядело со стороны. Что каждое её движение, взгляд, слово — били по мне, как удары по струнам, которые он даже не заметил.

Я отворачиваюсь, делаю шаг в сторону, но не ухожу. Всё внутри сжато от обиды и желания услышать хоть что-то, что разгонит эту грозовую тучу надо мной.

Он сжимает пальцы в кулаки и смотрит на меня так, будто держится из последних сил.

— Меня сейчас не интересует ничего, кроме тебя и тенниса, — говорит он, словно ставит точку в споре. Его голос хриплый, сдержанный, но в нём столько твёрдости, что я, вопреки злости, замираю.

— Когда вы познакомились? — спрашиваю я тише, будто этот вопрос весит тонну.

— Перед Рождеством.

Я поправляю волосы, киваю, будто пытаюсь переварить услышанное. Пауза затягивается, и я спрашиваю ещё:

— Тогда почему она приехала вот так? Скрывшись. Она была одета так, будто не хотела, чтобы её узнали. Это была тайная встреча.

Он сжимает челюсть и морщится, как от боли.

— Она говорила... завуалированно. Намёками. Но почти сразу я перевёл разговор на тебя, — он поднимает глаза на меня, и в его взгляде нет притворства — только усталость и искренность.

Я моргаю.

— На меня?

— Да, — кивает он. — Я рассказал, что ты здесь, что ты временно не тренируешься, что у тебя большие проблемы с семьёй, и спросил, что можно сделать, если твои близкие начнут поднимать шум в медиа. Как тебя защитить.

Я медленно сажусь на край кровати, когда молчание заполняет комнату до такой степени, что слышу, как часы где-то за стеной отмеряют секунды. Я внимательно смотрю на него, а он на меня.

— Я также спрашивал за себя, — продолжает он. — Потому что я взрослый мужик, а ты вчерашняя девочка-подросток, которую я знаю с десяти лет, и если это кто-то решит подать это под неправильным углом, нас обоих может снести одним заголовком. Мне важно, чтобы ты не пострадала, понимаешь? Ну и желательно, чтобы я не остался без хлеба.

Я сглатываю и тихо спрашиваю:

— И что она сказала?

Он вздыхает, тяжело, будто несёт груз и сейчас приоткрыл его мне.

— Что рано или поздно это случится. Что без неё не обойтись. Что она нужна будет.

— Всё, что ты сказал... это правда? — спрашиваю я, последний раз, почти шепотом.

Он смотрит прямо в меня, без тени сомнения, и его голос звучит твёрдо, без колебаний:

— Да, Оливия. Всё.

И вот я, будто на перепутье. Два пути. Доверять... или нет. Но я смотрю ему в глаза и понимаю: я не могу не верить. Не могу оттолкнуть его только из-за страха быть уязвимой.

— Я верю тебе, — говорю я, и голос чуть дрожит. — Я правда пыталась справиться со своими чувствами... Но у меня не вышло.

Рóман тяжело выдыхает, будто сбрасывает с плеч камень, и подходит ближе. Его рука осторожно касается моей щеки, а затем он нежно целует меня в губы — не с пылом, не с жадностью, а с той самой лаской, от которой всё внутри тает. Он прижимает меня к себе, ладонью обнимая за затылок, будто говорит этим жестом: «ты в безопасности».

— Просто доверься мне, — тихо просит он. — То, что я написал тебе в записке — это правда.

— Как? — единственное, что я могу спросить.

— Я сам не понимаю, как влип... в такие глубокие чувства к тебе.

Я закрываю глаза, едва не рассмеявшись от усталого облегчения. Это первый раз, когда он проговаривает вслух, что это — чувства, а не просто влечение или какая-то физика.

— Ну, как видишь... я тоже влипла, Рорó. С головой.

Он улыбается, уткнувшись лбом в мой, а я просто сижу, впитывая тепло его тела и ощущая, как снова могу ровно дышать.

— Ты прости, — тихо говорит он, проводя ладонью по моим волосам. — За то, что заставил тебя усомниться во мне.

Я киваю, без обиды. Просто с тёплым, тихим пониманием.

— Извинения приняты, — отвечаю, и он чуть улыбается в ответ.

— Ожерелье тебе идёт, — добавляет он после короткой паузы, будто это то, что хотелось сказать с самого начала, но не нашлось подходящего момента.

— Оно мне очень нравится, — искренне отвечаю я. — Спасибо.

Мы обмениваемся мягким, коротким поцелуем. Таким, после которого хочется углубить его, раздеться и совершить то, что мы ещё не делали, однако я сдерживаю свой жар, что появился между ног, поднимаюсь, отхожу к шкафу, расстёгиваю пуговицы на рубашке и начинаю снимать одежду, просто чтобы переодеться в пижаму. Рóман садится на край кровати и наблюдает молча, не с вожделением, а с каким-то почти домашним спокойствием.

— Я ужасно испугалась, — признаюсь, стягивая джинсы и бросая их на стул. — Этот охранник Дааран... он держал меня, как будто я реально преступница.

— Ты представь, сколько людей хотят навредить ей, — тихо отвечает Рóман.

Ага. Представила. Да так, что живот аж скрутило.

— Даже неосознанно. Кто-то из фанатической любви, кто-то из настоящей ненависти. Её телохранитель... он сработал по протоколу. С точки зрения защиты — правильно.

Он поднимает на меня взгляд.

— Просто жаль, что угрозой он счёл именно тебя.

Я ничего не говорю. Только медленно подхожу к кровати в своей лёгкой домашней майке и штанах, ссажусь на кровати, обнимая колени, и утыкаюсь в них подбородком. Несколько секунд просто молчу, ловя дыхание и пытаясь прогнать из груди остаточный страх. Потом, не глядя на Рóмана, будто вслух самой себе, говорю:

— Я даже не представляю, каково это...

— О чём ты?

— Жить и всегда бояться, что тебя могут убить. Оглядываться. Быть настороже. Готовиться защищаться от чего-то, чего нормальные люди в принципе не касаются. Это ведь не жизнь — это сплошной режим выживания.

Я качаю головой, уставившись в одну точку перед собой.

— И знаешь... я, наверное, начинаю понимать, почему она тебя клеила.

Вижу, как он приподнимает бровь — мол, «интересное заявление». Но я не отступаю, просто пожимаю плечами и продолжаю:

— Она, скорее всего, просто несчастная женщина, у которой всё под контролем, кроме собственной жизни. Политика, правила, протоколы, постоянная угроза... Наверное, ей просто хочется сбежать. Или хотя бы почувствовать что-то живое. Какое-то приключение чтоли.

Медленно поворачиваю голову к нему и честно, спокойно признаюсь:

— Я бы не хотела жить так. Никогда. Ни за деньги, ни за влияние, ни за статус. Это не свобода. Это золотая клетка с охраной и оружием под костюмом.

Рóман безмолвно придвигается ближе, и, едва касаясь, отводит прядь волос за моё ухо — жест такой нежный и уверенный, что в нём растворяется весь мой тревожный день.

— Ты взрослая не по возрасту, Оливия, — говорит он негромко, почти в полголоса. — И я согласен с тем, что ты сказала. Абсолютно.

Он склоняется ко мне ближе и оставляет тёплый, заботливый поцелуй на моей голове, чуть дольше, чем нужно, и я чувствую, как всё напряжение наконец-то уходит.

— Ложись в кровать, — говорит он, выпрямляясь. — Я пойду приму душ. После тренировки чувствую себя как тряпка.

— Спасибо, — тихо говорю я, подтягивая на себе одеяло.

Он останавливается, смотрит на меня вопросительно.

— За что?

Я улыбаюсь и опускаю глаза на край подушки.

— За то, что переодел меня после ресторана... и позаботился обо мне. Обо всём. Даже о гигиеническом комфорте.

Он тихо смеётся, качает головой и с какой-то невероятной теплотой отвечает:

— Не стоит благодарностей, малыш. Всё само собой разумеется.

Он уходит в ванную, а я остаюсь на кровати, чувствуя, как у сердца становится немного теплее, а между ног жарче.

Одеяло приятно касается кожи. Я снимаю ожерелье, держу его в ладонях немного дольше, чем нужно, и только потом осторожно кладу на тумбочку. Я просто лежу, смотрю в потолок, и не могу поверить, насколько насыщенным был этот день. Серьёзно. Если бы кто-то показал мне утром, что всё обернётся вот так — я бы рассмеялась.

Через двадцать минут из ванной выходит Рóман — в одних спальных боксерах, с влажными, спутанными волосами и телом, на котором золотистая кожа тянется по рельефам мускулов, словно по мраморной скульптуре. Он выглядит расслабленным, но в каждой линии — след усталости. Вид его сбивает мне дыхание: я будто бы впервые замечаю, насколько он притягателен, насколько вызывающе красив, и в голове, как назло, вспыхивают неприличные картинки — назойливо роятся, как мухи над чашкой мёда. Он ложится рядом, шумно выдыхает, выключает свет своей лампы, укрывается и поворачивается ко мне лицом.

Я ощущаю, как в груди сжимается разочарование и проклинаю всё на свете, потому что, конечно же, именно сейчас у меня женские дни. Именно сейчас, когда я до боли хочу его — почувствовать его вес, его тепло, его силу. Но не могу. И это ощущение невозможности только сильнее разжигает внутренний огонь.

— Завтра подъем в полседьмого. Митинг с командой, потом звонок старому тренеру, только потом завтрак. Ты можешь будильник ставить на девять, в десять — спускайся в столовую. — Говорит спокойно, как будто диктует распорядок не мне, а себе.

Оливия, соберись и не думай о сексе с ним. Просто поддержи чёртов разговор.

— Мне не нужно быть во время звонка? — спрашиваю, поворачиваясь к нему.

— Нет. Я хочу попробовать убедить его вернуться и тренировать профессиональную теннисистку. — Он делает акцент на слове профессиональную, и я невольно улыбаюсь.

— А потом? — спрашиваю, скользя пальцами по его плечу.

Мне немедленно нужно прекратить прикасаться к нему.

— Завтрак, интервью для медиа, обед, первая открытая тренировка. Потом массаж, ужин, можно будет прогуляться, и всё — спать. Такие будут пару дней. Потом — матч по сетке.

— С кем?

— Итальянец.

— Ясно, — шепчу я, и, не говоря больше ни слова, тянусь к своей лампе и выключаю свет.

Я лежу в темноте, уткнувшись носом в подушку, но сон не спешит возвращаться. В голове снова и снова прокручиваются обрывки дня, его взгляд, его слова... и тот момент ночью. Я резко приоткрываю глаза.

— Рорó? — шепчу я, слегка повернувшись к нему.

— М? — он не двигается, только голос тихо откликается.

— А что тебе ночью приснилось? — я мягко спрашиваю, не с упрёком, просто из беспокойства.

Он какое-то время молчит, а потом выдыхает:

— Не помню. И ты не забивай себе голову, оливка. Бывает снится всякая чушь.

Я хмурюсь, но в темноте он этого не видит. Хочется спросить ещё, но голос у него ровный, без напряжения. Может и правда... Просто сон.

— Хорошо, — шепчу я и чуть-чуть сжимаю край его футболки пальцами, будто закрепляюсь. — Спокойной ночи.

— Спи, малышка, — почти неразборчиво бормочет он.

Я позволяю себе погрузиться в сон, тёплый и спокойный, под его дыхание.

НАПИШИТЕ КОММЕНТАРИЙ И ПОСТАВЬТЕ ЗВЁЗДОЧКУ (голос за главу)❤️