16.
Оливия
Следующая неделя пронеслась быстро, как ветер над кортами. Рóман начал регулярные тренировки с утра до вечера и, как и обещал, связался со своим бывшим тренером. Его звали Сальваторе. В разговорах между ними чаще звучало грубоватое «Тор», и, судя по реакции мужчины, это прозвище ему было вовсе не по душе.
Я помнила его с детства визуально: крепкий мужчина с тёмными глазами и морщинами, как у моряка. Алессандра не раз отзывалась о нём с уважением, рассказывая, что Сальваторе один из тех редких тренеров, кто мечтает довести спортсмена до вершины и самостоятельно уйти, не искажая славу ни себе, ни своему воспитаннику. Так и вышло. Когда Ролланд стал первой ракеткой мира, Тор почти сразу завершил свою тренерскую карьеру, вернулся в родной город Анкона и посвятил себя семье.
Быть тренером достойная, но далеко не благодарная работа. Особенно если ты тренируешь профессионального теннисиста. Твоя жизнь подчинена чужому расписанию, и каждый новый турнир — это не просто билет в другой город или страну, а полное подчинение режиму, к которому ты не можешь не подстроиться. Нужно забывать про праздники, заранее прощаться с семейными ужинами, с тёплыми сборами на дни рождения и шумными встречами на Рождество. В девяти случаях из десяти ты будешь далеко от дома, в отеле, на корте, в зале или на трибунах. Ты будешь рядом с тем, чья победа зависит от твоего терпения, выдержки и слов в нужный момент. И даже когда воспитанник победит, овации будут не тебе, но ты всё равно будешь улыбаться, потому что в этот момент ты поймёшь, что твой труд не был напрасным.
И вот... Сальваторе здесь. Я не знаю, как Ролланд уговорил его и какими деньгами мира подкупил, но тренер приехал на следующий день, с женой, двумя дочками семи и десяти лет. Девочки были как солнечные лучи: громкие, жизнерадостные и по-детски искренние. Когда они впервые увидели меня на корте, младшая из них спросила у отца:
— Папа, это девушка, которую ты будешь тренировать?
— Да, ласточка.
— Ты тоже сделаешь её чемпионкой?
— Это, радость моя, зависит только от неё.
Пока Рóман проводил долгие часы на своих тренировках, я занималась с Сальваторе. Наши первые встречи на корте были вовсе не о подачах, стратегии или технике — они начинались с бесконечных разговоров. Мы просто сидели на стульях у сетки и он задавал вопросы о том, чего я хочу, а чего точно нет. Впервые за долгое время кто-то не толкал меня вперёд, не заставлял бежать быстрее, а слушал.
И вот что я поняла: мне не нужен был никакой отдельный спортивный психолог, потому что ни один разговор в кабинете с белыми стенами не дал бы того, что я получила под итальянским солнцем от старого тренера с внимательными глазами. Сальваторе говорил о теннисе, как о жизни — с уважением, пониманием и неподдельным энтузиазмом. Мы обсуждали эмоции, провалы, проигрыши, силу контроля, и чистое удовольствие, которое когда-то жило внутри, когда я выходила на корт в детстве.
Сальваторе уделил немало времени обстоятельному разбору моего поражения на Австралийском открытом чемпионате, в котором я уступила не физически более сильной, а психологически выносливой сопернице. Мы вместе пересматривали запись, медленно, почти покадрово, возвращаясь к каждому важному эпизоду. Он методично комментировал, указывал на детали, где я позволила эмоциям взять верх, где потеряла нить ритма и должна была собрать волю в кулак, а где, наоборот, дать себе пространство для свободы. Я рассказала ему о причинах, которые тогда так сильно меня подломили, и он, выслушав молча и с явным сочувствием, мягко сказал:
— Тот, кто растёт не по правилам, избегает ножа плотника, Оливия. Ты была слишком близка к тому, чтобы превратиться в Бог знает что, но сейчас... обернись и посмотри, где ты и с кем. Плотники и близко не стоят.
Он не обесценивал мою усталость, не сравнивал меня с другими и не давил результатом. Он называл трудности «пылинками на поверхности», но при этом не делал вид, что их нет. В его словах было странное спокойствие, будто он точно знал, что всё наладится.
И я начала верить.
Когда мы наконец начали настоящие тренировки с ракетками в руках, с бегом по корту, с отбиванием мяча до пота и дрожи в руках, я начала ощущать, как что-то внутри меня меняется. Я переступала через себя в тех моментах, где раньше срывалась. Психологические барьеры, которые казались непреодолимыми, начали трескаться и желание показывать настоящий теннис постепенно возвращалось.
Конечно, я всё ещё злилась, иногда до крика, а иногда и вовсе до слёз, но Сальваторе чувствовал мои состояния моментально. Стоило мне закипеть, как он поднимал руку, останавливал тренировку и твёрдо говорил:
— Стул.
И я, не споря, выносила его прямо на грунт, ставила посредине и садилась. Он учил меня дышать. Не просто «вдох-выдох», а осознавать, что происходит внутри, объясняя, что эмоции не враги, а сигналы. Потом он садился рядом и говорил о каждом моём взгляде, которым я искала поддержки между геймами, и о каждом взмахе ракетки, за которым прятался страх не справиться.
Алессандра почти никогда этого не делала. Она всегда была строга, четка и дисциплинирована, как сука. Сальваторе же внимательный до невозможного. Я даже не заметила, как через неделю тренировок я снова оказалась в не идеальной, но включённой форме. И я работала. Чёрт побери, как я работала.
С Рóманом мы чаще всего пересекались за завтраком, обедом и ужином. Эти моменты стали почти священными, небольшими островками спокойствия и уюта среди нашего общего бурного ритма. Я привыкла к его привычке брать два эспрессо вместо одного, к его вечно недоеденным закускам и к тому, как он смотрит на меня через край стола, не произнося ни слова, будто читая всё о чём я думаю.
Конечно же, я также посещала с тренером его матчи в рамках турнирной сетки, наблюдая из ложи, как он один за другим обыгрывает тех, кто с такой жаждой мечтает победить его, сбросить с пьедестала и занять его место. Я смотрела на Рóмана с восхищением и невысказанной гордостью, будто не могла насытиться его движениями, сосредоточенностью и звериной силой.
Я больше не пряталась ни от публики, ни от камер, ни от своей роли «друга» рядом с ним, снова одевалась как любила, не маскировалась и не пыталась исчезнуть, позволяя себе быть такой, какая я есть. Люди это видели.
И вот, через ещё одну неделю, полуфинал восьмой ракетки мира против первой. Матч затягивается, на часах почти пол одиннадцатого, а люди на трибунах грызут ногти, затаивают дыхание. Впереди, на корте, Рóман, одетый в чёрное от футболки до носков с кроссовками, словно тень среди вспышек света. Он двигается с точностью машины и каждый его стон после мощной подачи разрезает воздух, как грёбаный выстрел. Я сижу на своём месте, не дыша, ощущая, как моё напряжение предательски переплетается с возбуждением в теле.
Удары Рóмана такие сильные, что у меня в какой-то момент мелькает мысль: струны сейчас не выдержат и лопнут. Его волосы влажные от пота, пряди прилипают к вискам, а лицо сосредоточено до предела. Он дышит тяжело, грудь ходит волной, и я ловлю себя на том, что невольно скрещиваю ноги, будто это поможет унять странную, растущую внутри жару.
Трибуны взрываются аплодисментами, когда Рóман уверенно забирает гейм, и счёт в третьем сете меняется на 4:3 в его пользу. Первый сет он отдал немцу с разгромным счётом 6:1, и, казалось бы, преимущество было на стороне соперника. Но второй... ох, второй сет был настоящей демонстрацией превосходства: 6:0 — и не просто в цифрах, а в подаче, работе ног и самой стратегии.
Я знаю, каково это стоять на корте, когда каждый удар может решить исход, и знаю, как непросто вернуться в игру после неудачного сета. В первом он делал кучу ошибок, часто попадал в сетку, злился, и я видела, как Мэтью говорил с ним на повышенных тонах, однако, что бы там ни произошло у него в голове, Рóман вышел на второй сет и показал, что значит быть первым. Он доказал, почему его называют легендой.
Сейчас идёт решающий сет.
Я подскакиваю с места, хлопаю так, что ладони горят, сливаясь с ревом арены, и ощущаю, как в груди всё сжимается от гордости и восторга. Он сделал ещё один шаг к финалу, и только от этой мысли внутри поднимается волна дрожи и сладкого возбуждения.
Сначала он бросает взгляд в сторону своей команды. Я замечаю, как Мэтью кивает, а Теодора сжимает кулак в жесте поддержки. Затем его глаза находят меня. Мы встречаемся взглядами, и в этот момент всё вокруг перестаёт существовать.
Я сижу в зоне, где обычно располагаются семья или близкие друзья теннисиста, поднимаю пластиковый стакан с лимонадом, в котором на льду покачиваются две зелёные оливки, и едва заметно киваю. Я смотрю на него, сосредоточенного, с блестящей от пота кожей и взглядом, и от этой картины у меня внутри поднимается волна гордости, почти до слёз. Я надеюсь, он чувствует это, надеется вместе со мной и черпает силу из моей веры, что поможет ему завершить матч в свою пользу.
Со мной рядом находится Сальваторе. Его спокойное, уравновешенное присутствие заземляет меня среди хаоса болельщиков, вспышек камер и накала полуфинального матча. Слева от него устроились его вторая дочь и жена. Младшая, свернувшись калачиком у матери на коленях, посапывает, не выдержав столь позднего часа. Старшая же, прямо рядом со мной, уткнулась в электронную книгу на телефоне, полностью поглощённая сюжетом. Теннис, кажется, её волнует куда меньше.
Сальваторе наклоняется ко мне и сдержанно комментирует действия Рóмана. В его словах нет критики, только конструктив и бесценный опыт. Он подчёркивает его сильные стороны игры, хвалит подачу, силу и концентрацию, но и ошибок не упускает.
— Сейчас ошибётся, —шепчет он, как будто предсказывает будущее. — Смотри, корпус ушёл слишком далеко от центра.
И действительно... мяч уходит в аут, как по сценарию. Я удивлённо поднимаю на тренера глаза.
— Вы как будто читаете его, — шепчу в ответ.
— Я довёл его до первого места в рейтинге, Оливия. Я даже знаю о чём он думает сейчас, — с улыбкой произносит он.
Когда Рóман с огромным усилием забирает ещё один гейм, вырывая его из цепких рук соперника, я почти вскрикиваю от восторга, потому что была уверена, что немец дожмёт его, заставит ошибиться. Но Рóман вытянул этот розыгрыш.
Моя улыбка в этот момент такая широкая и искренняя, что её показывают на весь экран арены. Я вижу своё счастливое, раскрасневшееся, сияющее лицо, и в панике прикрываю его стаканом с лимонадом, прячась за пластиковым бортиком, одновременно смеясь и пережёвывая оливку. Я не могу сказать, что мне комфортно от такого внимания, всё-таки это не мой матч и не моя слава, но, видимо, избежать этого невозможно. Я часть его близкого круга. И, если честно... быть рядом — чертовски приятно.
Во время перерыва я поворачиваюсь к Сибилле, старшей дочке Сальваторе, и, улыбаясь, слегка наклоняюсь, указывая пальцем на экран её телефона.
— Что ты читаешь? — интересуюсь я.
Она моментально краснеет, будто поймана с чем-то запретным, и прикрывает экран ладонью, подняв на меня свои карие глаза из-под длинных ресниц. Смущение девочки невольно вызывает у меня улыбку. Что же там такого?
— Фэнтези, — отвечает она на английском с итальянским акцентом.
— Ух ты. И про что?
На этих словах Сибилла оживляется. Её глаза загораются так, как загораются у всех, кто говорит о чём-то любимом. Она тут же откладывает телефон в сторону, усаживается ровнее и с неожиданной для своих лет ясностью начинает рассказывать:
— Про древний Египет и богов. Главная героиня обычная девушка, но она была предназначена богу загробного мира. Потом он делает её своей богиней, и начинается война между ними и другими богами... Очень захватывающе!
— Звучит и правда интереснее тенниса, — с усмешкой подмигиваю я.
Сибилла смеётся звонко и по-детски, с такой лёгкой заразительностью, что я тоже невольно улыбаюсь шире. За эти недели мы стали ближе. Я часто замечаю, как она и её младшая сестра приходят на мои тренировки. Они не играют в теннис, но им важно быть рядом с папой, пока он рядом со мной. Девочки сидят на лавочке в пёстрых платьицах, болтают ножками, держат в руках кукол и время от времени бросают взгляды то на меня, то на него. В этой картинке столько мягкого света, что каждый раз я улыбаюсь. Сальваторе жертвует временем, но их семья выглядит настоящей и тихо счастливой. Такой, какой я, наверное, всегда мечтала видеть свою.
Мой взгляд снова цепляется за Рóмана. Он сидит на скамье, пьёт воду, отдыхая перед следующим геймом. Сибилла замечает мой взгляд и, смутившись, снова спрашивает:
— А сеньор Ролланд для тебя... ну, как тот бог из книги?
Я едва не закашливаюсь, настолько неожиданным оказывается её вопрос. Мои щеки заливает жар, и я чувствую, как сердце пропускает удар, а потом начинает биться быстрее.
— Что ты имеешь в виду, Сиби?
— Ну... — она мнётся, но продолжает: — У Анубиса была жена. Он подарил ей всё своё царство. А потом у них были детишки...
Я кусаю губу, сдерживая улыбку. Смущение на миг отступает, оставляя место умилению. Я мягко глажу её по спине, стараясь подобрать правильные слова.
— Мы с Рóманом пока не как герои из твоей книги, — осторожно отвечаю я, и сразу вижу, как её глаза чуть гаснут от разочарования. Я продолжаю, спеша вернуть ей улыбку: — Но, наверное, он и правда как древний бог. Взгляни на него.
Сибилла серьёзно кивает и говорит, задумчиво глядя на корт:
— У него такие большие руки и плечи...
— Да, думаю он может поднять тебя одной рукой, — я улыбаюсь.
— А тебя сможет?
Я запинаюсь. Слишком много сцен пролетает в голове. Слишком близких и даже горячих. Я поспешно трясу головой:
— Нет-нет. Я слишком крепкая. Видела, какие у меня мышцы на ногах и руках?
Она хихикает и тыкает пальцем в мою ляжку.
— Жалко, что он не твой бог, а ты не его богиня, — говорит она тихо, почти с сожалением. — Вы смотритесь и были бы красивой парой.
Я не в силах сказать ничего в ответ, поэтому просто крепче прижимаю её к себе, и думаю, что, если бы эта маленькая, но по-своему мудрая девочка только знала, насколько ближе её слова к правде, чем она думает, то она, наверное, замолчала бы на полуслове, испугавшись собственной проницательности или наоборот, сказала бы это ещё раз, уже с уверенностью того, кто нащупал истину в самой её сердцевине.
Я улыбаюсь, поглаживая Сибиллу по голове, и в этот момент начинается следующий гейм. Мяч в воздухе, публика снова затихает в ожидании, а в моей голове всё ещё звучат слова: «Жаль, что он не твой Бог, а ты не какая-то богиня». Почему-то именно эта фраза от ребёнка, с глазами цвета тёмного шоколада, попала в самое сердце.
Рóман готовится к подаче, кисти мощные, спина натянутая, как струна. Когда он в очередной раз ловит мой взгляд, будто ненароком, я мягко улыбаюсь. Пусть знает, что его «богиня» в платье, с оливками в стакане и девочкой-полуфеей рядом, верит в него так же сильно, как он верит в меня.
Идёт пятый гейм, и вдруг я чувствую вибрацию своего телефона. Достаю его, а затем вижу на экране имя.
О нет.
Нилан...
Я сбрасываю звонок. Потом второй. Он упорно не отступает, и в следующий миг на экране вспыхивает сообщение.
Нилан: «Ливи, нужно поговорить.»
Я: «Нам не о чем говорить.»
Нилан: «Прошу.»
Я: «Нет. Не звони мне больше.»
Нилан: «Ливи, умоляю, это очень важно. Я знаю, что ты сейчас на его матче, но я в Риме тоже.»
У меня пересыхает во рту. Гнев и тревога одновременно парализирует тело. Он здесь. Я оглядываюсь, словно инстинктивно ощущая его близость.
Нилан: «Я на центральном входе на корт.»
Нилан: «Удели мне время.»
Нилан: «Это на счёт семьи.»
Нилан: «Пять минут.»
Ноги поднимаются сами, не из-за здравого смысла, а по чистому импульсу. А вдруг это про сестру, или про маму. Я выхожу в зону между кортами, туда, где тише, где слышно только удары мяча и приглушённый рёв зрителей.
И тогда я вижу его. Он стоит, словно всё ещё играет ту же роль, будто ничего не изменилось. Только лицо... всё такое же в синяках. И за эти синяки я не чувствую ни капли жалости.
— Чего тебе? — холодно спрашиваю я, скрестив руки на груди.
— Мне нужна твоя помощь.
— Ты сказал, что разговор касается семьи. Говори.
— Я соврал, чтобы ты пришла.
Мои кулаки сжимаются от гнева.
— С чего ты решил, что можешь просить меня хоть о чём-то?
— Мы были вместе, Ливи.
— Не называй меня так, — огрызаюсь я. — И мы уже не вместе, поэтому ты можешь этот аргумент засунуть себе в...
— Пожалуйста, — перебивает он. — Не говори прессе о твоём отце и обо мне. Не разрушай то, что у меня осталось.
Я моргаю. Он пришёл защищать себя.
— Ты хочешь, чтобы я хранила молчание о том, как ты закрывал глаза на то, что меня унижали, и чтобы я прикусила язык про то, как меня бил отец, а потом и ты вдобавок из-за того, что не хотела спать с тобой?
— Просто оставь мне карьеру, если между нами всё кончено.
У него хватает наглости говорить это мне в лицо...
— Твою карьеру? — я делаю шаг вперёд.
— А ты глухая чтоли?
Не хватает на него сейчас помощника мисс Дааран и его чёрного пистолета. Я бы с радостью посмотрела, как он разнёс бы Нилану голову.
— Ты её просрал сам своим молчанием, трусостью и продажной лояльностью моей семье.
— Я теннисист, Оливия! До сих пор, на секунду.
— Нилан, ты в жалких топ пятьдесят, и ты интересен фанатам тенниса только потому, что встречался со мной! Ты настолько бездарен, что твои родители не видели никакого другого выхода, кроме того, чтобы присосаться ко мне, оплачивая ежемесячно моему отцу крупную сумму денег.
У него открылся рот.
— Думал, я не знала, да? — из меня вырывается смешок.
Он смотрит на меня, как на что-то неудобное, но нужное, потому что я являюсь для него последним штрихом, который надо удалить, чтобы всё у него сложилось.
— Вернись ко мне, Оливия, — умоляет он, и я впервые вижу в нём что-то похожее на отчаяние.
— Я бы скорее спустилась в ад, нежели с тобой сошлась.
— А Ролланд? — вспыхивает он. — Ты думаешь, он другой? Он не способен на любовь.
— Да что ты говоришь, — со смехом выплёвываю я.
— Он использует тебя, но поймёшь ты это слишком поздно.
Я приближаюсь к нему вплотную и шепчу с ледяной точностью:
— Я уже поняла, кто на что способен. И если ты ещё раз подойдёшь ко мне, я не просто расскажу прессе о том, что вы меня морально все изнасиловали перед Австралией, я расскажу всё. Всем.
Он замирает, и на долю секунды я вижу в его глазах то, что всегда мечтала увидеть: страх перед тем, что наконец всё может рухнуть.
— Исчезни из моей жизни, Нилан. Пока я не разрушила твою.
Он хватает меня за запястье, сдавливая до боли от чего я инстинктивно сжимаю челюсть, не позволяя ему услышать от себя ни звука похожего на страх.
— Ты ни черта не изменилась, — прошипел Нилан, приближаясь так близко, что я чувствую запах его дешёвого парфюма, злости и пота. — Такая же глупая кукла, только теперь возомнила себя героиней. Ролланд сделал из тебя тигрицу?
— Ненавижу тебя, — сквозь зубы отвечаю я.
— А сосала ты ему лучше, чем мне?
Он ждёт моей реакции, но её не будет.
— Я расскажу Рóману, — отвечаю ледяным голосом. — Он сделает с тобой то, на что у меня не хватит духа.
— Расскажи, — ухмыляется он.
— Расскажу!
— Да пожалуйста. Пусть узнает, что обычно ты «любишь» наиграно поплакать, а потом всё равно продолжаешь сосать. Я ещё с большим удовольствием и видео ему пришлю.
Моё дыхание срывается на секунду:
— Пошёл нахуй.
Он резко отводит руку назад, собираясь ударить... но не решается. Его рука замирает в воздухе, а пальцы со всей силы сжимаются в кулак.
Раньше ничто не мешало ему ударить меня. Теперь же я вижу, насколько сильна защита Рóмана, даже если его нет рядом. Одного лишь предположения, что я с ним, оказывается достаточно, чтобы Нилан не рискнул поднять на меня руку.
— Хочешь ударить меня, как раньше? Сделай это.
— Не провоцируй меня, любимая Ливи.
— В этот раз тебе уже это не сойдёт с рук.
Он ничего мне не отвечает, поэтому я просто победно улыбаюсь.
— Даже на это кишка тонка, да?
Он хватает меня за горло, чтобы я почувствовала, как воздух перехватывается. Мои ноги дрожат, однако я не отступаю, в который раз выбирая не показывать свой страх.
— Ты была послушной, — рычит он. — А что теперь? Вертелась на его члене пару раз, и решила, что стала сильно взрослой?
Я сжимаю зубы и шепчу:
— Отпусти. Или я закричу так, что вся пресса Рима напишет о тебе.
И он отпускает. Я отшатываюсь, делая два шага назад и сплёвываю на землю у его ног.
— Исчезни, Нилан. Или в следующий раз тебя встречу не я.
— И кто же?
— Кто смог тебя разукрасить, сможет и отпеть, — рычу я.
Он смотрит с ненавистью.
— Ты грязнейшая сука, Рэй.
— А ты насильник.
Небольшой смешок вылетает из него, как желчь.
— Ну хорошо, Оливия, я подожду пока ты будешь максимально счастлива с ним, а потом разрушу всё, — злостно шепчет он. — Завтра ты узнаешь то, что разобьет тебе сердце и откроет глаза на своего Ролланда. Дождись письма на электронную почту.
— Прочь! — крикнула я.
Нилан исчезает так же внезапно, как и появился. Его последняя угроза, оставленная на прощание, звучит, как жалкая попытка вцепиться когтями в то, что давно ускользнуло. Завтрашнее «разбитое сердце» меня не пугает и не перехватывает дыхание, лишь сеет слабое, неуверенное, лишённое прежней силы сомнение.
Завтра нас ждёт день для двоих. Рóман не сказал, куда именно собирается меня увезти, лишь намекнул, что хочет показать мне одно особенное место. Он хочет провести половину дня вдвоём. А я... я хочу, чтобы он выдохнул накануне финала.
И если вдруг Нилан действительно пришлёт мне то, что, по его словам, «разобьёт сердце», я всё равно не открою это ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, потому что в этот раз я выбираю не прошлое, а настоящее. Я выбираю, прежде всего, себя, свои потребности и желания.
Глубокий вдох, затем выдох.
Я остаюсь на месте, позволяя телу выровнять дыхание, сердцу вернуться в грудную клетку, а не биться где-то в горле. Я стою с прямой спиной и чувствую, как плечи постепенно расслабляются и горжусь тем, что впервые не позволила себе промолчать или спрятаться в собственной слабости. Я, Оливия Рэй, что так долго жила под чужими правилами, впервые сказала «нет».
Рóман показал, что я могу вытащить себя сама. Он стал моим щитом, опорой, на которой я смогла построить себя заново через боль, стыд, слёзы и сопротивление. Он поверил в меня. И в этой вере я нашла себя, закопав Оливию, которую можно запугать или удержать словами.
Когда я поднимаюсь обратно на трибуну, Сальваторе поворачивает голову и тихо спрашивает, куда я исчезла. Я, не колеблясь отвечаю, что бегала в туалет, и он просто кивает, не вдаваясь в детали. Кажется, я ещё не до конца выровняла дыхание, а уже начинается последний шестой гейм. Скоро станет ясно, проходит ли Ролланд дальше или прощается с Римом.
Я сажусь на своё место, вцепившись пальцами в край сиденья. На заполненной арене стоит оглушительный шум, люди вокруг переговариваются, напряжённо грызут ногти, а кто-то вообще держит пальцы скрещенными.
Звук скольжения по грунту отдаётся в ушах хрустом, будто сама земля напрягается и дышит в такт движениям игроков, разделяя с ними трудность каждого розыгрыша. В стонах теннисистов, что прорывают вязкую тишину корта, нету театральности. Они надорванные, будто удары по мячу вырывают из них крик боли, упрямства и предельной усталости. А подача Рóмана... Чёрт побери, этот звук невозможно спутать. Он бьёт по воздуху, как выстрел из пистолета, с силой, которая не просто впечатляет, а выбивает грунт из-под ног. Его рык после удара не оставляет шансов сопернику, сбивая его с толку.
Счёт 40:30. Одна точная подача и он в финале.
Я хватаю ладонь Сальваторе, на другой стороне чувствую маленькие пальчики Сибиллы, которая тоже смотрит на корт, затаив дыхание, наклонившись вперёд, будто ей самой сейчас нужно подать этот мяч.
— Давай, Рорó ... давай... — шепчу я почти молитвенно, не моргая.
Он отходит к задней линии, замирает на мгновение, затем наклоняется вперёд, отбивая мяч о корт пять раз. Его корпус медленно изгибается, плечи собираются в одну линию с ракеткой, и когда он подбрасывает мяч вверх, всё его тело, будто натянутая струна, взрывается в ударе, в котором сливаются сила, сосредоточенность, азарт, злость и непоколебимая вера в победу.
Мяч летит под двести пятьдесят километров в час, как молния, ударяющая в уголочек хав-корта. Немец выставляет ракетку, но... он не успевает даже дотронуться до мяча.
— Это эйс! — я выкрикиваю, когда поднимается рев толпы.
Толпа поднимается с места единым, неравномерным, но полным восторга и оглушенного облегчения рывком. Плакаты с именем Рóмана мелькают над головами, кто-то смеётся сквозь слёзы, кто-то вслепую тянется обнять первого попавшегося, а кто-то просто смотрит, не моргая, будто вовсе не верит в то, что матч наконец закончился на пользу их любимого теннисиста.
Мои глаза горят, в горле стоит ком, а на лице расплывается такая улыбка, какой, наверное, не было уже очень давно. Я чувствую, как пальцы Сибиллы сжимаются на моей руке, а Сальваторе говорит что-то, что я не могу разобрать. Я просто смотрю на моего Рóмана, стоящего на корте, с кулаком, вытянутым в воздух, и вижу, как он находит нас глазами. Сначала команду, а потом и меня.
Я поднимаю стакан с лимонадом, в котором, до сих пор на льду плавают две зелёные оливки, и одобрительно киваю ему, прекрасно ощущая, как от пят поднимается тонкая, почти незаметная, но неумолимая нить желания, что растёт в груди и животе, стоит мне только взглянуть на него.
Трибуны гремят, тысячи людей скандируют его имя, празднуя выход в финал, а я отпиваю лимонад и вдруг перестаю дышать, потому что он идёт прямо к нам... нет, ко мне, глядя в упор, как будто мы здесь вдвоём.
Я не знаю, зачем мои ноги отрываются от пола и подаются вперёд. Почему я, словно по чужой воле, наклоняюсь через поручни, подаюсь ему навстречу, но секунду спустя он крепко заключает меня в объятия, ладонью чуть натягивая вырез платья на груди, чтобы ни один жёлчный оператор не снял меня под неудачным углом.
— Я горжусь тобой, — говорю я ему прямо в ухо на пределе серьезности, чувствуя, как у него дрожит дыхание от адреналина и усталости.
— Оливка...
— Ты сделал это. Рóман, ты был лучшим.
— Этот полуфинал для тебя. Часть победы принадлежит тебе, Оливия, и послезавтра... я заберу и финал тоже.
— Для меня?
— Для нас.
Я слегка отстранять, провожу ладонью по мокрым, спутанным от пота волосам на и отступаю чуть в сторону, широко, улыбаясь Ральфу, Мэтью, Тео.
Рóман уходит в сторону корта, оставляет пару автографов на мячах, отдаёт полотенце одному мальчику, а потом снимает с запястья браслеты из ткани, бросая их в руки фанатам, стоящим у барьеров. Я провожаю его взглядом, но в голове всё ещё прокручиваются его слова о том, что эта победа принадлежит и мне. От этих слов во мне что-то ноет, сладко-сладко, как от желания. Всё, чего я сейчас хочу — это завалить его в постель, обнять, прижаться всем телом и просто лежать, растворяясь в уединении.
Внезапно я чувствую лёгкое, почти невесомое прикосновение к моему плечу со спины. Я вздрагиваю, инстинктивно-быстро оборачиваюсь, и, чтобы не спугнуть случайного фаната своей реакцией, выдавливаю вежливую улыбку. Передо мной парень, лет двадцати, с мячом в руке, который неловко просит фото. Я чуть отступаю назад, но киваю, и он, сияя, поднимает телефон. После снимка благодарит с искренним восторгом, но я замечаю, как за его спиной начинают скапливаться ещё фанаты с просьбами о фотографиях.
Сальваторе появляется тут как тут, мягко отводит меня в сторону вместе с женой и дочками, пока толпа нарастает и затягивает трибуны. Мы уходим в один из залов для игроков, в тихое, прохладное помещение с диванами и напитками, и просто ждём, когда Рóман ответит на несколько вопросов на пресс-конференции, а потом вернётся, чтобы мы уехали домой.
Даже в голове, где ещё полчаса назад метались обрывки тревожных мыслей, воцаряется штиль. Я знаю, что послезавтра его ждёт самый трудный матч на турнире, ведь финал потребует от него космической концентрации, физической и психологической стойкости.
Сейчас во мне нет ни тени сомнения. Может, завтра нервы снова дадут о себе знать, но сегодня я чувствую почти мистическую уверенность в том, что он выиграет. Он готов, как никогда. Он идёт к этой победе с диким упрямством, которую видно по глазам, по тренировкам, и, конечно же, по тому, как ведёт себя на корте.
Когда он появляется в дверном проёме, я будто выныриваю из ступора, резко поднимаюсь с дивана и, не задумываясь, бросаюсь к нему, обвивая руками шею. Я прижимаюсь к нему всем телом, чувствуя его жаркое, пахнущее потом и пылью корта тело, и он хрипло смеётся, обнимая меня в ответ.
Мне хочется поцеловать его, жадно, глубоко, прижимаясь губами к его губам и забывая, что вокруг кто-то есть, но я сдерживаюсь, потому что не хочу делить этот момент с кем-то ещё.
— Спрашивали за тебя, Рэй, — звучит голос Мэтью.
Я отстраняюсь мгновенно, хотя и неохотно, стараясь удержать лицо нейтральным и не выдать улыбку.
— Да? — нарочито равнодушно переспрашиваю.
— Уточняли, почему ты сегодня пришла посмотреть мой матч, — с едва заметной насмешкой отвечает Рóман, явно получая удовольствие от разговора.
— И что ты сказал?
— Придерживаюсь версии с яхты: мы близкие друзья, — тянет он, и на его лице расползается ухмылка, от которой становится жарко на щеках, шее и даже в сраных ушах.
Я, не раздумывая, бью его по плечу, чтобы сбить эту нагло-довольную ухмылку, но понимаю, что сама улыбаюсь уже в полный рот.
— Никто не верит, — вставляет Теодора, не отрываясь от телефона.
— Ещё бы, — бурчу себе под нос и снова встречаюсь глазами с Рóманом, который, кажется, этого и добивался.
В его взгляде столько силы и притяжения, что хочется без сопротивления отдать себя ему, пообещать не только тело, но и душу, позволить ему владеть каждым миллиметром моей кожи. Я ловлю себя на мысли, что теряю рассудок, потому что, стоя здесь среди людей, не могу перестать представлять, что он сделал бы со мной, если бы мы остались наедине. Перед глазами всплывают сцены с корта на Рождество, дрожащие пальцы на яхте и гладкая ручка ракетки на траве.
Мне хочется, чтобы он взял меня прямо сейчас, весь в испарине, с напряжённым телом и влажными волосами, чтобы прошептал, что я его, и сделал со мной всё, о чём я молчу, но жажду каждой клеточкой. Эта мысль лишает воздуха, и чем ярче я её рисую, тем сильнее пересыхает во рту, а внутри вспыхивает мучительно-сладкое волнение.
— Оливия? — зовёт меня Рорó, вглядываясь в моё лицо с лёгким недоумением.
Если бы могли хоть на миг заглянуть в мою голову, увидели бы, почему у меня так бешено колотится сердце и почему щеки пылают всё сильнее.
— Да, просто задумалась, — отвечаю рассеянно.
— Нас уже ждёт машина, — говорит Ролланд, закидывая на плечо свою тяжеленную теннисную сумку.
— Давай я помогу?
— Ты с ума сошла? — хмурится он.
— Что?
— Не говори глупостей и иди вперёд.
Я улыбаюсь, делаю, как он сказал, застёгивая кофту на молнии и накидываю капюшон.
Мы рассаживаемся по машинам. Я еду с Рóманом, Ральфом, Теодорой и Мэтью, а в другом авто следом отправляется Сальваторе с женой и дочками.
— А знаешь, какая у меня новость есть? — тянет Рóман с коварной полуулыбкой.
— Какая?
— Завтра приедут... кое-какие парни, — продолжает он мучительно медленно, нарочито затягивая паузу, и мне хочется пихнуть его локтем, чтобы он ускорился.
— Ну кто?! — не выдерживаю я.
— Дин и Леон.
— Что?!
— Они прилетают на финал.
Я вскрикиваю от неожиданной радости, будто не слышала этих имён сто лет, и сама не замечаю, как расплываюсь в улыбке.
— Класс! С жёнами и детьми?
— На счёт этого я неуверен.
— А мы сможем провести с ними время? — спрашиваю я, уже выстраивая в голове планы.
— Конечно. Либо сразу после победы, либо... — он делает вид, что собирается продолжить, но я тут же его обрываю, не позволяя завершить мысль.
— Только после победы.
Он усмехается, склоняет голову ближе и кладёт тёплую ладонь мне на шею, благодарно поглаживая большим пальцем.
— А ещё приедут родители Ролланда, — вдруг вставляет Тео, не подумав, и Рóман тяжело вздыхает, будто он хотел бы сам выбрать момент, чтобы сказать об этом.
Мои брови, кажется, улетают в стратосферу от удивления:
— Серьёзно?
— Да.
— А почему ты раньше не сказал?
— Не хотел загадывать их приезд пока не обыграю немца. Думал сказать в отеле, но... — он выдерживает паузу, переводы взгляд на Теодору, — Спасибо Тео.
— Прости, — сожалеет она, поджимая губы.
— Я ведь никогда не видела твоих родителей, — вспоминаю я, и это правда вдруг колет ведь я знаю его с десяти лет, а такой элементарной встречи ни разу не случилось.
— Брось, видела, — отмахивается он. — В прошлом году они были в финале Рима тоже.
— Нет, не видела. В прошлом году я выиграла его и на мужской теннис почти не ходила. Два раза, кажется, была на выступлении Нилана. Мне точно было не до твоих родителей.
Он молчит всего пару секунд, но этого достаточно, чтобы я почувствовала, что была слишком резка в словах о его семье и бывшем.
— Они всегда приезжают на финал в Италии. Мама итальянка, отец американец. Они живут тихо, и, я бы даже сказал, замкнуто. Всю жизнь стараются держаться подальше от всего, что связано со мной. Им не нужна моя карьера, шум и назойливые медиа. Они как будто боятся, что я могу их чем-то... запятнать. Разрушить тихую жизнь, которую они выстраивали для себя без меня.
Он не поднимает на меня взгляд. И хоть в его словах нет ни упрёка, ни гнева, я ощущаю, насколько больно ему это говорить. Слишком ровный голос и через чур правильная формулировка мысли, будто он повторял это в голове много раз, чтобы научиться произносить без дрожи.
— Они никогда не сидят в зоне для команды и семьи. Просто покупают билеты как все и молча смотрят матч, не привлекая к себе внимания и не демонстрируя, что я их сын.
Он говорит об этом почти безэмоционально, но именно в этой сдержанности чувствуется куда больше боли, чем если бы он кричал или жаловался. И я понимаю, что эта тема для него старый, не заживший ожог.
ꕤ ꕤ ꕤ
Следующим утром у нас с Рóманом были запланированы ранние тренировки, сначала он, потом я, а после — короткие разговоры с нашими тренерами. Поездка в то самое секретное место, которое он обещал, отложилась на вечер, потому что наши графики никак не совпадали, и мы решили не торопиться, а поехать, когда оба будем свободны.
Перед отъездом, пока я допивала чай в номере, на почту пришло письмо от Нилана, которое я, как себе пообещала, не стала открывать, а затем просто удалила. Мне не было интересно читать, что мой бывший, возможно, вместе с моей семьёй, могли накопать на Рóмана, и не хотелось знать, что они там нашли, что, как им казалось, должно было разбить мне сердце.
Я выбрала быть счастливой, даже если глубоко внутри меня закрадывалось ощущение, будто я всё же совершаю ошибку.
К пяти вечера Рóман арендовал чёрную Ауди с молочным кожаным салоном, и сразу после ещё одной тренировки мы поехали за город. В самом начале навигатор показывал, что дорога займёт около полутора часов. Мы успели заехать на заправку, где купили горячие итальянские булочки с расплавленным сыром и томатами, послушать музыку из моего плэйлиста, попеть и снять на телефон дурацкие видео. Когда трасса становилась свободной и ровной, Ролланд нарочно слишком сильно разгонялся, чтобы услышать, как я вскрикиваю и умоляю сбавить скорость. Придурок.
Когда мы начали подъезжать, я вдруг поняла, что совершенно не понимаю, куда он меня везёт. Мы свернули на узкую дорожку из сухой земли, которая тянулась вдоль какого-то бескрайнего поля, и я напряжённо вглядывалась в пейзаж, но не могла найти ни одного намёка на что-то романтическое. Неужели мы проехали такой путь просто ради заката или ради того, чтобы посидеть в тишине где-то на окраине Рима?
— Рóман, ты уверен, что мы правильно едем?
— Было хоть раз, чтобы я ошибался?
Я закатываю глаза и не сдерживаю улыбки, а когда мы проезжаем поле, и машина останавливается, передо мной вдруг возникает небольшая итальянская вилла. Мы выходим, и я задерживаю дыхание, не сразу осознавая, что именно сейчас вижу.
— Это что такое? — спрашиваю ошеломленно, а он берёт меня за руку и легко тянет вперёд.
— Дом, в который мы сможем приезжать, когда захотим.
Я останавливаюсь и смотрю на него с таким выражением, будто он только что предложил улететь на Луну. Мне трудно поверить в то, что он говорит. Я ожидаю, что это всё окажется шуткой.
— И ещё, — добавляет он, и я слышу в его голосе самодовольную нотку, от которой у меня почему-то перехватывает дыхание, — эта плантация оливковых деревьев теперь твоя.
Моё сердце начинает биться так громко, что кажется, оно звучит на всю Италию. Я не нахожу слов, только осматриваюсь по сторонам, прикрываю рот ладонями и мысленно повторяю всё, что он только что сказал, будто пытаюсь убедить себя, что всё это происходит на самом деле.
Мне вдруг хочется сильно ударить его, и я не понимаю, откуда это чувство. Никто и никогда не делал для меня ничего подобного. Такие поступки не отпускают, а наоборот, ещё сильнее привязывают.
— Рэй?
Он поворачивает моё лицо за подбородок, и я встречаю его взгляд. То, как он на меня смотрит, абсолютно не похоже на всё, что я видела раньше. Мы вроде бы вместе, мы спим в одной постели, проводим каждый день рядом, мы целуемся, мы делаем всё, что делают люди, влюблённые друг в друга, но я даже не подозревала, что он способен быть влюблён настолько сильно.
Он же Рóман, мать его, Ролланд.
Сейчас он выглядит иначе. Его взгляд мягкий и прямой, на лице ни единой острой черты, хотя обычно именно эта резкость делает его внешность притягательной.
— Ты язык проглотила? — с лёгкой усмешкой спрашивает он.
— Нет, я...
— Значит, тебе не нравится? — перебивает он, поглаживая большим пальцем мою скулу, и от этого прикосновения у меня снова перехватывает дыхание.
— Я не понимаю, что чувствую, — честно отвечаю. — Страх от того, что ты делаешь такие поступки, или невероятный восторг.
Из его груди вырывается ленивый, тёплый смех, и в следующую секунду я оказываюсь в его объятиях, где всё кажется надёжным, спокойным и почти домашним.
— Когда я услышал, как ты говорила Теодоре о доме, плантации оливок и покое, мне захотелось воплотить это в реальность.
— Рóман...
— Это наш дом, Рэй. У нас с тобой есть ключи, и мы сможем приезжать сюда, когда захотим.
Я качаю головой, потому что не знаю, что сказать. На такое не ответишь простым «спасибо». Это даже не подарок, а поступок, из-за которого я почти теряюсь в собственных ощущениях.
— Я не знаю, как на это реагировать.
— Зато я знаю, — шепчет он.
— Просвети меня.
— Например поцелуем.
Это самый простой вариант, но я всё же выбираю его, становлюсь на носочки и целую его в щёку.
— А как же наши дома в Нью-Йорке?
— Мы не сможем жить здесь постоянно, это далеко и не очень удобно, но если нам вдруг захочется побыть вдвоём, или если ты захочешь остаться здесь одна, ты сможешь приехать. Этот дом будет ждать.
— Ты сумасшедший, — шепчу я, поднимаясь на носочки и целуя его уже в губы, цепляясь в тонкую льняную рубашку на его спине, а затем чувствую, как по щекам медленно скатываются тёплые слёзы.
— Да, я такой. И я был самым обычным мужиком, пока ты не свалилась мне на голову, Рэй, — смеётся он, гладя мои волосы и чуть подтягивая их назад, чтобы я посмотрела ему в глаза.
— Что это значит? — приподнимаю бровь.
— Это значит, что я полюбил тебя, Оливия. Настолько сильно, что как какой-то сентиментальный мальчишка дарю тебе плантацию оливок с домом просто потому, что хочу быть рядом. А ведь мог бы сейчас сидеть где-нибудь с парнями, пить пиво и наслаждаться холостой жизнью.
Я смеюсь, легко ударяю его по плечу, а он сразу подхватывает моё настроение и тоже смеётся.
— Кто бы мог подумать, что я однажды буду стоять здесь, с таким озабоченным извращенцем как Рóман Ролланд, и наслаждаться вечером в его компании, — колко, но с улыбкой, отвечаю я.
— Рождество всё-таки иногда творит чудеса.
— Наверное, — шепчу я, чувствуя, как в животе порхают бабочки, и как будто всё вокруг, даже воздух, становится мягче.
— Всё, хватит лирики, — говорит Рóман коротко и неожиданно подхватывает меня на руки так резко, что я оказываюсь лежащей животом на его плече. Он направляется к дому, не давая мне шанса на сопротивление.
— Ты с ума сошёл?
— На этом нежности закончились.
— Дурак, — выдыхаю я сквозь смех, пытаясь брыкаться. — Поставь меня.
— Не слышу, — бросает он с нарочитой невозмутимостью.
Я уже собираюсь высказать ему всякие гадости, как вдруг чувствую, что он легко, но вполне отчётливо хлопает меня ладонью по заднице, точно непослушного ребёнка. Я вскрикиваю от неожиданности и начинаю колотить его по спине кулаками.
— Сильнее, Оливия, — усмехается он. — Я могу оставить в два раза больше таких следов, но не у тебя на спине, а вот здесь.
Он уверенно сжимает мою ягодицу и, будто играя, двигает её немного из стороны в сторону. Сказать, что мне это не нравится, значит соврать самой себе. Это безумно приятно.
— Ты наврал, когда сказал, что стал сентиментальным мальчишкой! — выкрикиваю я и не могу сдержать стон, когда он усиливает один из хлопков.
— Ты слышала, какой звук получился?
— А ты слышал, что я сказала?
— Про то, что я соврал?
— Именно.
Когда мы оказываемся в гостиной, он осторожно опускает меня на пол, но не отпускает. Его тёплые руки по-прежнему лежат на моей талии, прижимая меня к себе. Он наклоняется ближе, почти касаясь губами моего уха, и шепчет:
— Все лгут, Рэй. Даже ты.
Моё тело сразу откликается. Колени подгибаются, и жар стремительно накрывает шею, живот, а затем доходит туда, где особенно остро ощущается каждый его вдох рядом со мной.
— И в чём же я солгала? — спрашиваю я, чувствуя дрожь в голосе.
— Тебе не нравятся мальчишки.
— А кто мне тогда нравится, Ролланд?
— Такие как я. А точнее, просто я.
— Ты льстишь себе, Рорó.
— С самого начала ты теряла рассудок от того, что я старше, опытнее, любвеобильнее. Ну и от того, что заставлял краснеть. Тебе нравятся острые ощущения, потому что ты в них оживаешь. Как и я, если уж быть до конца честным.
Он не сказал ни одного не правдивого слова.
— Ты теряешь голову от таких, как я, — его голос становится ниже, и каждое слово шёлком касается моей кожи. — От тех, кто смотрит на тебя, как на нечто запрещённое и кто знает, что с тобой делать, даже когда ты сама этого не знаешь.
Я чувствую, как внутри медленно загорается пламя, тёплое и голодное. Он продолжает держать меня, его дыхание скользит по коже у моего уха, ласково и щекотно, будто он делает это намеренно, чтобы свести меня с ума.
— А ещё тебе нравится мой член, — шепчет он у самого уха, проверяя, как быстро я начну задыхаться.
Я хочу что-то ответить, но в горле пересохло.
— Видела раньше такие? — продолжает он, явно наслаждаясь моим молчанием. — Или твой бывший был... совсем никакой?
Он отстраняется ровно на столько, чтобы заглянуть мне в глаза, и ждёт ответа.
— Был, — выдыхаю я почти беззвучно.
— Значит, теперь ты знаешь разницу, — усмехается он. — Скажи, хочешь его?
Я облизываю губы, словно уже знаю вкус этого запретного желания, и шепчу:
— Очень.
— Может мне всё-таки остановиться, Оливка?
— Рóман... — голос предательски срывается, я даже не уверена, что это имя прозвучало вслух.
— Хочешь, чтобы я прекратил?
Я мотаю головой находясь словно в бреду.
— Я могу перестать...
— Нет, — шепчу я.
— А-а-а, — протягивает он, — Ты хочешь, чтобы тебя трогали именно так, — его ладонь опускается на мою талию, скользит ниже, закрадывается под платье и медленно поднимается к промежности, проверяя, насколько я готова. — Не аккуратно и нежно, а с жадностью.
Я не отвечаю. Не могу. Моё тело говорит за меня — жар расползается волнами, дыхание сбивается, а губы приоткрыты, потому что воздуха катастрофически не хватает.
— Тебе просто нужен был кто-то старше, Оливка.
Он улыбается, потому что знает, что я уже в его власти и, что это именно то, чего я воистину хочу.
— Я могу быть другим, Рэй. Я умею быть мягким, трепетным, ласковым, но ты сама знаешь, что хочешь совсем не этого.
Я обхватываю его за шею и тянусь ближе, однако он чуть отстраняется, и этот короткий отказ делает меня ещё безумнее.
— Скажи, что хочешь, чтобы я был плохим, — шепчет он у самой моей губы. — И скажи, что хочешь, чтобы я сделал тебя своей окончательно.
— Я хочу... — мой голос дрожит, но глаза смотрят прямо в него. — Хочу сделать это, Рорó.
Он улыбается с хищной нежностью, и его рука располагается у меня на рёбрах под самой грудью.
— Тогда не жалуйся, если не сможешь встать завтра на тренировку, малышка.
Я притягиваю его к себе, губы обжигают друг друга, дыхание сбивается, и всё вокруг исчезает. Моё тело само знает, чего жаждет, и поэтому руки сразу тянутся к его ремню. Пальцы торопливо расстёгивают пуговицу на его штанах, и в этот момент он резко перехватывает мои запястья и отрывает от себя.
— Нет, Рэй.
Он поворачивает меня спиной к себе, толкает к ближайшей стене, хватая мои запястья, и я всем телом чувствую, как он вжимается в меня.
— Почему?
— Так быстро ты не получишь то, что хочешь, — шепчет он, склоняясь к уху. — Мне нравится, как ты теряешь терпение, какой жадной, горячей и нетерпеливой ты становишься...
Он прижимает мои руки к стене, а губы легко скользят по шее, и я с трудом стою на ногах, будто сама становлюсь мягкой и податливой от каждого его слова.
— Я хочу, чтобы ты разделась медленно и показала мне своё тело. Шаг за шагом. Хочу, чтобы ты чувствовала, что даже от того, что я смотрю на тебя, каждый сантиметр твоей кожи становится моим.
Рóман отпускает меня, отходя назад.
— Посмотри на меня, — приказывает он.
Я разворачиваюсь к нему, сердце громко стучит в груди, и его взгляд будто поджигает каждую клеточку во мне.
— Не отводи глаз, пока снимаешь с себя одежду.
Я медленно тянусь к лямкам платья, чувствуя, как пальцы дрожат, а он хищно улыбается, упиваясь моим состоянием.
— Хорошая девочка.
Я ловлю его взгляд, и в этот момент понимаю, что могу сделать нечто большее, чем просто подчиниться. Он ждал, что я буду покорной, тихой, голой под его пытливым взглядом, а я хочу, чтобы он не мог оторваться.
Чтобы умолял меня...
Я вытягиваюсь чуть выше, провожу пальцами по плечу, по шее, медленно тяну ткань платья вниз и сбрасываю его с себя. Оно соскальзывает по коже, как вода, мягко шурша по ногам, и падает к моим ступням, открывая Рóману комплект оливкового, тонкого, кружевного, украшенного жемчужными бусинками и рюшами, белья.
— Оливка, это ты меня ещё называешь озабоченным, — хрипло замечает Ролланд, загипнотизировано глядя на меня.
— Прости?
— У меня секса в планах не было. А вот у тебя... ты вооружена по полной программе.
Я улыбаюсь, закусывая губу. Да, я предполагала, чем может закончиться наша вылазка, поэтому и подготовилась.
Мои бедра слегка качаются, когда я делаю шаг вперёд, медленно, будто танцую. Свет играет на моей коже, на полупрозрачной ткани, и я вижу, как его глаза становятся темнее. Сейчас я держу его в руках.
— Ты не единственный, кто умеет управлять, — говорю я, не сводя с него взгляда.
Я медленно провожу ладонью по животу, скользя выше к талии, потом откидываю волосы на одну сторону, чтобы открыть шею и спину. Плавно поворачиваюсь к нему спиной и, не спеша, позволяю одному плечу бюстгальтера соскользнуть вниз, затем второму. Ткань мягко скользит по коже, открывая изгиб спины и намёк на грудь, едва отражающийся в окне передо мной.
Он делает шаг вперёд, будто не может больше смотреть и ему нужно сорвать всё до последнего лоскута на мне, однако я поднимаю руку, останавливая его.
— Скажи, как ты меня хочешь, — прошу я, зная, что он не откажет.
— Настолько сильно, что боюсь, как только прикоснусь ты не сможешь стоять.
Я улыбаюсь. Сейчас он смотрит на меня не как на девочку, которую нужно направлять, а как на женщину, которая в силах заставить мужчину хотеть её всем нутром. Я поворачиваюсь к нему снова лицом, медленно опускаю руки к бёдрам, и с лёгким изгибом снимаю трусики. Они соскальзывают по ногам, почти касаясь ступней, и я отбрасываю их в сторону.
— Ролланд, — шепчу я, подходя ближе полностью обнаженная, — а теперь ты хочешь, чтобы я стояла перед тобой на коленях... или ты упадёшь на них первым?
Он смотрит. Его взгляд скользит по каждому моему изгибу живота, бёдер, груди. Я вижу, как в нём борются два мира: один — тот, который привык управлять, и другой — тот, который готов сдаться волеизлеянию и похоти. Я стою перед ним голая, а он сдерживается, как хищник, загнанный в угол своим собственным голодом.
И вдруг он делает один шаг.
Затем ещё один.
Подходит ко мне вплотную, и, не не разрывая зрительный контакт, опускается на колени. Рóман Ролланд стоит на коленях передо мной, как перед чем-то священным.
Его ладони касаются моих икр и медленно скользят вверх, обхватывая бёдра, затем поднимаются ещё выше и с жадностью сжимают мою задницу. От его хватки у меня перехватывает дыхание, и я едва удерживаюсь на ногах. Он поднимает голову, и наши взгляды встречаются. В его глазах я вижу всё сразу: жадное желание, сдержанную ярость, обожание и почти преклонение.
Его руки медленно скользят вверх по моим бокам пока не доходят до груди, и там, без предупреждения, он сжимает её с такой силой, что я не сдерживаюсь, и из моих губ вырывается тонкий, дрожащий, почти болезненно-восторженный стон. Я инстинктивно опускаю свои маленькие ладошки поверх крепких лап, пытаясь унять, но он не отпускает. Десять долгих секунд его пальцы вонзаются в мою плоть, и я чувствую, как по всему телу разливается жар, колени становятся ватными, а дыхание сбивается до оборванных, кратких вздохов.
И вдруг я начинаю медленно опускаться сама.
Я опускаюсь на колени, оказываясь с ним на одном уровне, но, как и он, я не отвожу глаз, только дышу сквозь губы, принимая то, что мне хочется, чтобы он не останавливался. Он чуть приподнимает подбородок, не убирая рук, и его голос звучит тихо, будто ворчит:
— Вот так, малышка. Теперь и ты здесь.
Рóман смотрит на меня, всё ещё сжимая грудь, и в этом взгляде я вижу не только похоть, но и удивление, кем я становлюсь рядом с ним.
— Ты даже не представляешь, что разбудила, Оливия.
— В тебе или во мне?
— И то и другое.
Я чувствую это каждой клеткой. Моё тело будто больше не моё. Оно реагирует на него с такой яростной страстью, что я теряюсь между желанием сдаться и потребностью вести.
Он отпускает меня, и в этот момент я, не думая, сильно толкаю его в грудь так, что он с лёгким, довольным смешком откидывается на спину, распластавшись на полу.
— Так во-о-от как ты хочешь? — тянет он, глядя на меня снизу вверх.
— Да, — отвечаю я, не узнавая свой голос.
Я забираюсь на него, перекидываю ногу через его тело и сажусь сверху, отчетливо ощущая его возбуждение, которое давит сквозь ткань штанов, и от чего моя самооценка растёт выше гор.
— Хочешь быть сверху? — он приподнимает голову, исследуя ладонью мои бёдра.
— Хочу.
— Тогда начинай раздевать меня.
— Нет, — говорю я, зарываясь ладошками в его ворот.
— Расстегни мою рубашку, Оливка.
— Не буду.
— Решила поиграть в непослушную девочку? — мрачно смеётся он.
— Нет нужды играть...
Он уже хочет возразить, но, прежде чем успевает сказать хоть слово, я резко хватаю обеими руками рубашку у его груди и рывком разрываю ткань, так, что несколько пуговиц отлетают и падают где-то в стороны с тихим звоном. Грудь Рóмана теперь открыта, а на лице у него изумление.
— Сука, — выдыхает он, вжимаясь в пол и чуть приподнимая бёдра. — Ты сводишь меня с ума.
Впервые в жизни я чувствую себя настолько раскованной, не переживая, как выгляжу и что кто-то сделает мне неуместное замечание, которое разовьет мне новый комплекс. Я просто что хочу, то и делаю.
— Посмотри на себя, — шепчет он, водя ладонями по моим бёдрам. — Ты стала собой. И мне безумно нравится, какой ты можешь быть, когда не боишься.
Я улыбаюсь, потому что он прав, я больше ничего не боюсь.
— Двигайся, — хрипло говорит он, не отводя взгляда от моего лица. — Я хочу почувствовать, как ты двигаешься на мне.
Я выполняю его просьбу. Мои бёдра начинают двигаться, сначала нерешительно, потом увереннее, плавно скользя по нему, создавая это пульсирующее, изматывающее сладкое трение. С его штанов ткань тянется и натягивается так плотно, что каждое движение отзывается в нём тяжёлым, сдержанным выдохом.
— Да, вот так, оливка, — он сжимает мои бёдра сильнее, будто хочет вдавить меня в себя и ощутить каждый изгиб со складочкой. — Ты просто сокровище. Смотри, как ты хороша. Как же ты красива сейчас...
Я подаюсь ближе, мои движения становятся медленнее, с большими амплитудами, и его ладони всё сильнее сжимают мою кожу, будто он тоже не хочет оставаться пассивным.
— Лицо твоё... — он смотрит на меня так, будто сейчас забудет, как дышать. — Оно такое вкусное...
Он резко тянет меня за шею вниз, и наши губы сталкиваются в поцелуе, который уже невозможно назвать просто поцелуем. Поглощение. Его язык проникает глубоко в мой рот, и я отвечаю.
В какой-то момент я нехотя прерываю эту ласку. Мои губы скользят по его щеке, шее, ощущая под языком солоноватый вкус кожи и жар его тела, а затем опускаются к груди, к знакомым татуировкам, которые я столько раз разглядывала украдкой, а теперь я целую их, будто прикасаюсь к его упрямому характеру и той темноте, что живёт в нём.
Я прижимаюсь губами к жуткому звериному черепу, вытатуированному у него на горле с оскалом, словно у демона или древнего хищника, что смотрит на мир сквозь кожу. Я опускаюсь ещё ниже, к его груди, где раскинулись два тёмно-мрачных крыла летучей мыши, готовые охватить меня и утащить в свою бездну. Они изгибаются по его телу, сливаясь с рельефом, подчёркивая мышцы, создавая впечатление будто каждое перо дышит с ним в унисон. Далее мои губы останавливаются на ребрах, на словах, вытатуированных на латыни, обрамлённых завитками и тенями.
— Мне всегда нравились они, — шепчу я, влажно касаясь их, оставляя поцелуи, как клятвы.
— Некоторые старше тебя, Оливка, — говорит он, усмехаясь, а затем, не торопясь, проводит пальцами по моей голове.
Только от этой фразы мне захотелось, чтобы он побыстрее трахнул меня.
— Посмотри вниз, — шепчет он.
Я опускаю взгляд и сразу вижу его выпирающий член под штанами, наглухо набухший и вожделеющий освободиться. А на самой ткани я замечаю тёмно-мокрое пятно от того, как сильно я тёрлась о него.
Мои щёки сразу же вспыхивают.
Я закусываю губу, наклоняюсь и снова целую его, а он проводит ладонями по моей спине вверх по хребту, пока его пальцы не зарываются в мои волосы и не сжимают их крепко, удерживая меня.
— А тебе... — шепчу я сквозь поцелуй, — тренер не запрещал заниматься этим перед финалом?
— Этим? — игриво уточняет Ролланд. — Что это за слово такое?
— Ты знаешь о чём я.
— Ты голая на мне и всё ещё стесняешься назвать секс — сексом.
Кажется, я снова краснею. Рóмана это конечно же забавляет, поэтому я вижу такую кошачью ухмылку на его губах.
— Обычно я держусь и не позволяю себе плотские слабости перед важными матчами.
Я медленно отстраняюсь, ровняю спину, сажусь на него гордо, как королева и смотрю прямо ему в глаза.
— Тогда нам стоит остановиться? — подразниваю я.
Он молчит. Его взгляд снова скользит по моему животу, груди, и я буквально чувствую, как его член дёргается подо мной, вырываясь из штанов, будто он уже не может выносить эту пытку.
— Я обожаю нарушать правила, — рычит он и резко берёт меня за запястье. — Особенно когда они мешают мне тебя трахнуть.
Он приподнимается и прижимает губы к моей шее.
— Я хочу тебя, Рэй. Настолько сильно, что, если я проиграю завтра, наш грёбаный секс окупится в триста раз. И я ни о чём не пожалею.
— Не говори так, — опьянённая его словами, прошу я.
— После сегодняшней ночи мне будет ничего не жалко проиграть.
Он откидывается назад, слегка приподнимает бёдра, тянется рукой в штаны, освобождает себя, и я сразу чувствую пожар от одного вида его стального члена.
— Иди сюда, Рэй, — бархатно шепчет он. — Я хочу наконец ощутить, какая ты внутри.
Я чуть приподнимаюсь, ставлю одну ладонь на его горячий торс, чувствую, как рельеф его мышц ходит под кожей от тяжёлого дыхания, и направляю его в себя, медленно насаживаясь, при этом чуть дрожащей рукой придерживая себя между ног. Моё тело сопротивляется, не позволяя ему проникнуть в меня сразу, потому что он слишком толстый, и я стону с надрывом, опуская голову вперёд и впиваясь ногтями его грудь.
— Боже... — скулю я.
— Вот так, — хвалит он. — Оливия, хорошая девочка.
Я опускаюсь глубже, чувствуя, как он влезает в меня целиком до самого конца. И в этот момент мои ноги подгибаются, в животе что-то скручивается, и по всему телу проходит дрожь. Я замираю, оказываюсь на нём, плотно прижавшись, и просто привыкаю к его размеру и жжению, что отдаётся во мне.
— Ты... ебать какая узкая, — сипло выдыхает он, положив ладони на мои бёдра. — И такая мокрая...
Он ведёт ладонями вдоль моих боков, мягко скользит по животу, поднимается выше, к груди. Его движения неторопливы, почти ленивы, но от этого только сильнее пробирает дрожь. Он ласкает, играется, дразнит соски, и я не выдерживаю... замираю в дыхании и непроизвольно выгибаюсь навстречу.
— Смотри, какая ты, — его голос проникает в мозг, тягучий, как мёд. — Тебе нравится, как я растягиваю тебя?
Я не могу ответить. Каждый сантиметр действительно натянут, как струна. Он двигается чуть снизу, едва заметно, будто пробует, как я отреагирую, а я реагирую буквально каждым мускулом, в сопровождении бешеных ударов сердца.
— Двигайся, малышка, — шепчет он.
Он гладит меня так, будто я его сокровище. Я чувствую себя женщиной. Не просто телом, а целой вселенной, которой он хочет принадлежать. И я начинаю двигаться, медленно, круговыми движениями, с приглушёнными стонами, упиваясь тем, как он задыхается подо мной.
— О блядь, — на выдохе протягивает он. — Вот так...
Мои движения почти стыдливы, но вскоре ритм становится быстрее, сильнее, и с каждым толчком сладкая, тягучая боль разливается по телу, не пугая, а возбуждая до безумия.
— Рэй, — его голос хриплый, почти срывается, — ложись мне на грудь.
Я стону в ответ, послушно тянусь вперёд и размещаюсь поверх него. Каждый мой наклон, как удар молнии. Я чувствую его в себе всем телом, любой миллиметр движения — вспышка.
— А теперь расслабься и не сопротивляйся.
Он ставит ноги в коленях, подаётся вперёд и начинает сам двигаться с такой силой, что каждый толчок ощущается как удар током, срывающий с меня голос. Я задыхаюсь, стону, кричу, шепчу его имя, будто это единственное, за что я могу держаться.
— Рóман, Рóман, пожалуйста, — я уже не понимаю, прошу я остановиться или продолжать.
— Такая послушная, — рычит он, хватая меня за задницу и оставляя отпечатки своих пальцев. — Скажи, что никто тебя так не трахал.
— Никогда... — мой голос дрожит, сердце бешено стучит, — никогда... никто не... Ро... ты...
Он замедляется, делает один длинный, мучительно-медленный толчок, от которого я почти теряю сознание, а потом снова входит резко, глубоко, в самый конец.
— Посмотри на меня, — сквозь зубы произносит он.
Я повинуюсь.
— Ты ожила и цветёшь.
— До тебя... я даже не знала, что такое быть женщиной.
— Ты создана для для того, чтобы я нежно любил тебя и грубо трахал. Мне жаль, что тебе приходилось терпеть неуклюжего бывшего. Ты достойна заоблачной любви, Оливка. И я тебе всё это дам.
Его слова ложатся бальзамом на душу. Мне до сих пор не верится, что мужчина может говорить мне что-то подобное.
— Скажи, что ты моя, — требует он, и голос его будто заставляет подчиниться.
— Я... твоя, — шепчу я, дрожа.
— Вся?
— Вся... вся твоя...
— Умница, Оливия. Я доволен, что ты понимаешь кому принадлежишь.
Он замирает внутри меня на миг, потом срывается, и я чувствую, как его движения становятся яростнее и жаднее, будто он поставил цель добраться до самого центра моего живота. Он срывает с меня стон за стоном, и я чувствую жар, что собирается внизу живота и в каждом нерве.
И вдруг это происходит.
Я открываю рот, затаиваю дыхание, всё моё тело напрягается до боли, а потом... взрыв. Оргазм беспощадно накрывает меня с головой, вынуждая скулить, как зверёк, и обмякшей прижиматься лбом к его плечу. Моё лоно сжимает его член так крепко, что он замирает внутри, не в силах двинуться ни вперёд, ни назад.
— Ёбаный в рот... — выдыхает он с ухмылкой, сквозь напряжённый, низкий стон. — Ты вцепилась в меня.
— Что? — протягиваю я.
— Зажала, как тиски. Боже, Рэй...
Он не двигается. Только сжимает мои бёдра, гладит спину, а потом, не давая мне прийти в себя, шепчет в ухо:
— Я слишком долго ждал, чтобы оттрахать тебя так, как ты заслуживаешь. Буквально мечтал о том, как ты будешь просить остановиться, молить о помощи, получать оргазм, затем дрожать и снова кончать. И снова. Пока твой голос не сорвётся.
Я вздрагиваю.
— Каждый раз, — продолжает он, проводя пальцами по моим вспотевшим волосам, — когда ты выходила на корт в короткой юбке, в блядских шортиках, я представлял, как подхожу сзади, хватаю тебя за волосы и трахаю стоя, до тех пор, пока ты не задохнёшься от стыда вперемешку с наслаждением.
Моё тело отвечает на эти слова, непроизвольно мышцами сжимая его сильнее, даже в таком состоянии.
— Хочешь этого, да? — чувствуя мою реакцию, дразнит он. — Хочешь, чтобы я сделал всё, что сказал?
Я чуть кивнула, не в силах произнести ни слова.
— Хорошая девочка, — шепчет он, похлопывая ладонью по моей ягодице.
Он медленно начинает выходить, раздвигая всё внутри, и моё тело невольно сжимается. Я сдавленно стону, цепляюсь пальцами за его плечи, будто прошу замедлиться ещё больше и быть осторожнее.
— Блядь... — выдыхает он, с трудом вытягивая себя. — Ещё чуть-чуть, малышка.
Когда головка проходит, я вздрагиваю и остро стону, будто боль и удовольствие переплелись в один крик, а потом выдыхаю с облегчением, опускаясь на его грудь.
— У меня жжёт внутри... — сообщаю я еле слышно, словно я не умею говорить.
— Это нормально, — отвечает он, поглаживая меня по спине, по мокрым от пота лопаткам.
— Разве?
— Да, и это произойдёт ещё не раз.
— Как долго? — бормочу я.
— Пока твоя прекрасная, тугая киска не привыкнет к моему члену. А она привыкнет, Рэй. Я тебе обещаю.
Кажется, жар вновь начинает расплываться по моему телу.
— Я научу её, — добавляет он. — Раз за разом.
Он встаёт, не отпуская меня, его руки крепко держат мою задницу, и я обвиваю его ногами за талию. Он несёт меня, словно я ничего не вешу, подходит к ближайшей поверхности — деревянному столику у окна — и усаживает, поддерживая за волосы, чтобы они не падали на лицо. Он склоняется, целует в шею, под ухом, где у меня особенно чувствительные места.
— Мне жарко... — выдыхаю я, дыша всей грудью. — Я хочу воды. Пожалуйста...
— Холодной, тёплой?
— Холодной
Он отстраняется, и его губы растягиваются в опасной улыбке, от которой мои внутренние органы скручиваются в горячий клубок.
— Потерпи, оливка. Сейчас вернусь.
Он уходит, а я падаю на спину, не в силах сидеть, с растрёпанными волосами, вся вспотевшая, будто только что закончился изматывающий теннисный матч, в котором противник гонял меня по корту из угла в угол без остановки. Странное это ощущение... но мне хочется ещё.
Через минуту он возвращается, и я приподнимаю голову, замечая, что он уже без штанов, со всё ещё стоящим членом, в руке у него стеклянный стакан с кубиками льда, по стенкам которого стекают капли. Он смотрит на меня, будто хочет облить всё моё тело этим холодом, но не из жалости, а чтобы снова довести до края.
— Со льдом?
— Ты просила холодной воды, — говорит он низко, грудным голосом.
— А зачем лёд?
— Не задавай вопросы, сейчас всё увидишь сама.
Он приближается ко мне, его тело располагается между моих раздвинутых ног. Я лежу, распластавшись, раскалённая до кончиков пальцев, предвкушая что он намерен делать.
Он берёт стакан, достаёт пальцами один кубик льда, держит его пару секунд между подушечками, позволяя холоду пронизать кожу, а потом, глядя мне прямо в глаза, бросает этот ледяной кубик себе в рот. Его губы чуть приоткрываются, уголки поднимаются в насмешливой, плотоядной улыбке. Он наклоняется ко мне, его рука легко ложится мне под затылок, мягко касается моих губ, и в следующий момент передаёт мне этот холодный кусочек льда в рот, заставляя меня почувствовать, как он обжигает язык, щёки и нёбо. Я чуть дёргаюсь, но он намертво держит меня, не давая отстраниться.
— Не разгрызи его, — шепчет он, целуя меня в уголок губ. — Просто держи.
Его ладонь опускается на мой живот. Он гладит меня медленно, с нажимом, будто возвращая в моё тело контроль, но тут же отнимая его. Затем пальцы сжимают мою смело грудь, и я едва не проглатываю кубик льда.
— Ты даже не представляешь, — его голос становится ниже, — насколько непорочно выглядишь. С этим своим невинным лицом, светлыми волосами, раскиданными по груди, будто ангел... но при этом ты насквозь пропитана вожделением. Ты вызываешь во мне не мужчину, Оливия, а животное, которое я не хочу держать взаперти.
Рóман расправляет мои волосы, проводя пальцами сквозь пряди, расчёсывая их до корней, потом нежно, почти трепетно, касается щеки, как будто готов извиниться за то, что сделает дальше.
Он поднимает руку, медленно просовывает в мой рот два пальца и встречается со мной глазами, затем вытаскивает ледяной кубик, держит её над моим телом, и опускает между ключиц. Лёд обжигает кожу, из-за чего я вздрагиваю. Он ведёт им вниз между грудей, по животу, оставляя за собой мокрую, щиплющую дорожку, как плеть из льда. Я не могу сдержать стоны. Моё тело изгибается само, бёдра подаются вперёд и между ног вновь собирается влага.
— Ненасытная, Рэй, — шепчет он, наклоняясь к уху.
Я зажмуриваюсь. Мне хочется кричать. Хочется, чтобы он взял меня.
Он проводит кубик льда обратно вверх, скользя по моей вспотевшей коже, достигает моей груди и задерживается на соске, который уже каменный от возбуждения и холода. Я закатываю глаза, чуть поворачиваю голову, будто хочу уйти от ощущения, но Рóман не позволяет. Его ладонь ложится мне на подбородок, грубо разворачивая лицо к себе.
— Эй, — он выдерживает паузу, — тебе достаточно только попросить.
Он водит кубиком по кругу, мучительно обводя влажную дорожку вокруг соска, из-за чего я выгибаюсь, дыша всё чаще и громче.
— Попросить? — прошептала я, уже предчувствуя ответ.
— Сказать мне, чтобы я тебя трахнул.
Я не могу больше — я хочу, чтобы мой Рóман повторил то, что сделал со мной несколько минут назад.
— Я... я хочу.
— Этого недостаточно, — его взгляд становится мрачнее. — Пока не услышу нормальной просьбы, ничего не будет.
Он опускает кубик, а второй рукой резко сжимает сосок другой груди. Я вскрикиваю, и моё тело инстинктивно реагирует: ноги сами раздвигаются в бабочку, пальцы на ногах напрягаются, а спина выгибается.
Я горю. Влажность между ног становится мучительной.
— Трахни меня, — шепчу я, с закрытыми глазами и подрагивающими губами.
— Что?
— Трахни меня... — чуть громче прошу, и мой голос ломается.
— Я плохо слышу.
— Трахни меня, Рóман!
— Ещё, Оливка.
— Пожалуйста! Возьми меня, трахай, и не останавливайся даже если я начну просить прекратить.
— Да?
— Да!
— И зачем?
— Мне нужно это. Ты мне нужен!
Он яростно смотрит на меня, как будто эти слова окончательно срывают с него последнюю нить терпения. Он берёт кусочек льда и медленно укладывает мне на пупок. Его другая рука ложится мне на шею достаточно ощутимо, чтобы я почувствовала его власть.
— Моя хорошая, — выдыхает он. — Твоё желание будет исполнено.
И в следующее мгновение он одним резким движением входит в меня сразу до конца. Я вскрикиваю, закусывая губу, выгибаюсь дугой от внезапного натиска.
Я не могу дышать.
Всё, что мне остаётся это сжиматься вокруг него и пускать по самое не хочу, что, собственно, я и делаю. Он начинает жёстко двигаться, исполняя обещание трахать меня, пока я не сотрусь или не исчезну. И я хочу именно этого.
Я чувствую, как тело перестаёт быть моим, становясь лёгким, марионеточным, полностью подчинённым тому, что он с ним делает. Горло саднит от стонов, каждый звук вырывается сам по себе, будто меня наказывают за желание, а я благодарна за боль.
Моё тело хочет закрыться, инстинктивно свести бёдра, но я сама, через усилие, наоборот, раздвигаю их шире, потому что он разжёг во мне жажду боли, которая слилась с наслаждением.
— Ром... Рóман ... — я шепчу, хриплю, почти плачу, — пожалуйста...
Я уже не знаю, прошу я его остановиться или продолжать, но он и не спрашивает.
— Хватит, — вырывается у меня крик, надтреснутый и срывающийся.
Он не прекращает и даже не сбрасывает частоту и силу толчков. Только наклоняется ближе и шепчет у самого уха:
— Ты хочешь, чтобы я остановился?
Я кусаю губу, сжимаю предплечья, скуля и мотая головой.
— Ну? Мне остановиться? — повторяет он, почти спокойно.
— Нет, — простонала я, почти рыдая, — не останавливайся...
— Повторяй снова.
— Нет, нет, нет...
— И снова...
Глаза слезятся от интенсивности, и того, что эмоции с чувствами сливаются воедино, живот вздрагивает от того, как он толкает меня снизу, создавая внутреннее землетрясение.
И потом — оргазм. Я выдыхаю, отпуская горловой крик, теряя самообладание, вцепляюсь ногтями в его руки до крови, а затем чувствую, как моё тело снова удерживает его член в железной хватке.
— Блядь... — шепчет он. — Расслабь, Оливия.
Рóман пытается вытащить член, двигается назад, но мои мышцы держат, не отпускают.
В следующее мгновение он наконец-то рывком выдёргивает себя с мучительным звуком. Я снова вскрикиваю, и в тот же миг он хватает член у основания и с глухим стоном кончает:
— А-ахуеть...
Горячее, густое семя проливается мне на живот, на мокрый от льда пупок, и он выпрямляется, облокачиваясь о стол, будто только что вышел из боя.
Я переворачиваюсь на бок, едва дыша. Горло саднит, кожа горит, сердце глухо стучит в висках. Я медленно кладу ладонь себе между ног, пытаясь унять жжение, тянущее, ломкое чувство, которое не оставляет меня в покое.
— Это был лучший секс за очень, очень долгое время, — говорит он почти ласково. — Ты идеальна, Оливка. Это... непередаваемо.
Он медленно опускается, гладит мою ногу, потом берёт меня на руки, прижимая к себе с такой нежностью, что у меня на глаза наворачиваются слёзы. Он несёт меня как самое ценное, что только что завоевал, но теперь будет защищать.
В спальне Рóман опускает меня на кровать, бережно, укладывая на мягкое покрывало, укутывает в одеяло сначала ноги, потом плечи, а затем ложится рядом, плоть к плоти, словно и сам нуждается в подобной близости.
Я вжимаюсь в него, как овечка, укрытая в шкуре большого серого волка. Моё лицо прижато к его груди, пальцы цепляются за его кожу, и всё внутри меня начинает, наконец, стихать.
На смену страсти приходит нечто щемящее. Я сглатываю, несколько секунд молчу, но потом выдыхаю:
— Я... никогда не знала, что это может быть так.
— Проясни, малыш.
— Впервые чувствую себя в безопасности после секса.
Он чуть сжимает меня, его подбородок ложится мне на макушку, и в груди у него глухо отзывается звук, как рык, но мягче.
— Ты просто раньше не была с тем, кто хотел открыть тебе тебя же, а не просто поиметь.
Мои глаза снова наполняются слезами, но теперь это не от жалости к себе, а от какого-то безумного, невозможного облегчения.
— Ты моя, — вдруг говорит он. — И только моя.
Медленно, почти в полусне, я улыбаюсь краешками губ, а затем поднимаю руку и кладу её на его бицепс, пожмякивая как антистресс-игрушку.
— Я принимаю, — шепчу я, пряча нос в его кожу. — Все твои слова.
— И я чертовски этому рад.
— Мне очень хочется спать, — добавляю я.
— Интересно почему же, — саркастично подчёркивает он.
— Рóман, тебе нужно выспаться больше, чем мне.
— С тобой выспишься...
— Я могу уйти в другую спальню, — абсолютно серьезно предлагаю я, приподнимаясь на локтях.
— Нет, Рэй. Назад вернись.
— Но мы оба знаем, как я сплю ночью. Ты не выспишься.
— Не принимай решения за меня.
— Это безответственно, Ролланд, — шепчу я, укладываясь обратно к нему в руки.
— Это был наш первый секс, а она уже командует мной, будто мы двадцать лет в браке.
— Завтра сложный вечер, — я абсолютно игнорирую его слова и улыбаюсь. — А потом... уедем куда-нибудь хотя бы на неделю.
Он усмехается, нежно проводя ладонью по моим волосам.
— Я понял намёк, — ворчит он с ухмылкой. — Соскучилась по яхте, да?
Я улыбаюсь и не говорю ни слова, потому что сон подступает медленно и неумолимо, как вода к берегу. Тело тяжелеет, дыхание становится тише, я проваливаюсь в темноту, зная, что утром проснусь рядом с ним.
ПОСТАВЬТЕ ЗВЁЗДОЧКУ (голос за главу) И НАПИШИТЕ КОММЕНТАРИЙ💖🔥🔥
Как вам? Сгораю от любопытства.