Против всех правил

Рóман

Сегодня финал Открытого чемпионата Австралии.

Два месяца. Два чёртовых месяца Оливия меня игнорирует. Я звонил ей, писал сообщения, ждал ответа, но его так и не последовало. Первое время я даже приезжал к ней домой, стоял у дверей, но вскоре в новостях увидел, что она перебралась в Лос-Анджелес.

И вот теперь я смотрю её интервью после каждого турнира. Она благодарит свою «замечательную команду» и своего «любимого парня», который, по её словам, поддерживает её на каждом шагу. Она улыбается. Он обнимает её за талию. Они целуются на публике — на ужинах в дорогих ресторанах, на светских мероприятиях. Их совместные фотографии в Инстаграм собирают сотни тысяч лайков, и фанаты едва ли не с ума сходят от их «идеальной пары».

Меня это просто бесит. Я смотрю на кадры и вижу ложь. Не верю ни в её слова, ни в их улыбки.

Мои знакомые из Лос-Анджелеса рассказали, что она живёт буквально в режиме «работа-тренировка-отель». Каждый день — без отдыха, без пауз, без шанса перевести дыхание. Её тренируют в одной из лучших академий, и живёт она в отеле со своим парнем. Они буквально убивают её, загоняя в бесконечный график, чтобы выжать максимум.

И за всё это она платит деньги своей команде. Она платит людям, которые, по сути, уничтожают её. А я ничего не могу сделать. Я даже не могу до неё достучаться. Не могу сказать в лицо, что она катится к полному выгоранию. Хоть возьми и от руки пиши ей письмо...

Точно.

Мне нужно написать ей письмо. Если она не хочет слышать мой голос, избегает встречи, то, возможно, хотя бы прочитает мои слова. После каждого её матча фанаты заваливают её подарками — письма, открытки, игрушки. Моё просто должно оказаться среди них.

Вернувшись в номер, я сажусь за стол, вытаскиваю чистый лист бумаги, ручку, конверт. Несколько секунд просто смотрю на пустую страницу, затем начинаю писать — всё, что думаю, всё, что не успел сказать. Взрослый мужчина пишет девятнадцатилетней девчонке письма, потому что она его игнорирует. Прекрасно.

«Оливия,

Я не знаю, прочитаешь ли ты это письмо или оно затеряется среди сотен других, но мне нужно, чтобы ты услышала меня хотя бы так. Ты сделала всё, чтобы избежать меня. И знаешь, возможно, я бы тоже пытался избежать себя, окажись я на твоём месте.

Я не спрашиваю, как ты. Я знаю, что тебя держат в капкане, и ты делаешь всё, чтобы оставаться внутри него. Я знаю, что ты играешь по правилам, которые тебе навязывают, и знаю, что тебе говорят, что это правильно. Что так надо. Что ты обязана.

Я просто хочу, чтобы ты знала: ты никому нихуя не обязана.

Понятия не имею, сколько ещё времени ты выдержишь, но если однажды тебе станет невыносимо — ты знаешь, что делать. Номер моего телефона у тебя тоже есть.

РоРо.»

Когда заканчиваю, аккуратно складываю лист, убираю его в конверт, подписываю её имя и прячу в карман толстовки. Сегодня после её матча у меня будет всего несколько часов до вылета, и если я не смогу поговорить с ней, попрошу Ральфа подложить письмо в один из пакетов с подарками. Может, тогда она наконец услышит меня.

Я попытаюсь.

ꕤ ꕤ ꕤ

Водитель останавливается у главного входа, и мы с Ральфом выходим из машины. Я сразу поправляю кепку, чтобы вспышки не били в глаза, и, подняв руку, приветствую толпу фанатов тенниса.

Подходя к группе симпатичных девчонок, я беру у одной из них маркер, подписываю блокноты, постеры с логотипом «Australian Open». С кем-то успеваю сделать пару фото, чувствуя их восторг, но я не задерживаюсь, потому что Ральф зовёт меня, и мы двигаемся к вип-входу.

Мы проходим в зону для вип-гостей, и я сразу усаживаюсь на мягкий диван, вытягивая ноги и запрокидывая голову назад. Ральф, зная мои привычки во время турниров, молча протягивает мне безалкогольный мятный лимонад — во время соревнований я не пью. Вокруг нас кипит движение: мелькают камеры, люди украдкой оглядываются, а кто-то даже набирается смелости подойти ближе. Несколько девушек, которых я вижу впервые, просят сделать фото, и я не отказываю, но вкладываю в это ровно столько внимания, сколько требуется, чтобы закончить процесс. Ни тепла, ни заинтересованности — просто вежливый жест, который для меня не значит ничего, а для них, возможно, станет событием.

Я особо не заморачивался над внешним видом, в отличие от остальных гостей, которые старались выглядеть презентабельно. На мне широкие чёрные штаны, такая же толстовка, кроссовки, кепка, «Ролекс» на запястье и перстень на мизинце. Мне не нужно наряжаться или выставлять себя напоказ, чтобы привлекать внимание. Я уже привлекаю его просто потому, что я есть.

Люди вокруг снимают всё на телефоны, фотографы периодически направляют объективы на нас. Я в удобной, разваленной позе наклоняюсь к Ральфу и тихо спрашиваю:

— Получится подложить письмо, когда начнётся матч?

Ральф усмехается и смотрит на меня с видом, будто это вообще не вопрос. Я улыбаюсь в ответ, широко и самодовольно, и, сделав глоток мятного лимонада, позволяю себе на секунду расслабиться.

Журналист с бейджем подходит к нам, представляясь. Я мельком оглядываю его, оценивая. Известный портал, ну что ж, так уж и быть. Я встаю, понимая, что от этого разговора всё равно не отвертеться.

— Мистер Ролланд, здравствуйте. Скажите, пожалуйста, — он включает запись на диктофон, а затем внимательно смотрит на меня. — Что привело вас сегодня на финал Australian Open? Это что-то или кто-то?

— Безусловно, кто-то, — спокойно отвечаю я, позволяя себе лёгкую, почти незаметную улыбку.

— За кого же вы болеете?

— Думаю, это очевидно. Я американец, и, конечно, я болею за американку.

— Похвально. Но скажите, ваша преданность Америке и американским теннисистам связана с тем, что вы дружили с Оливией Рэй?

— Странный вопрос, — отвечаю ровно, выдерживая паузу. — Я здесь, чтобы поддержать оливку, потому что я тоже теннисист, как она. Такой труд, такие результаты — это должно быть замечено.

— «Оливка» — это сокращение? Или вы называете её «оливкой», как обычные оливки?

— Да, она их любит, — с лёгкой усмешкой бросаю я, мельком взглянув на Ральфа. — Но если возвращаться к вашему вопросу: мы не были друзьями. Мы ими являемся. А теперь, если позволите...

Я спокойно сажусь обратно, разворачивая голову в сторону, демонстрируя этим, что интервью закончено. Журналист, довольный или, по крайней мере, притворяющийся, благодарит меня и уходит. Я мысленно хвалю себя за каждый ответ. Никакой лишней эмоции, ничего лишнего.

— Ну и проказник, — тихо замечает Ральф, не отрывая взгляда от трибун.

— А как иначе? — бросаю я в ответ, устраиваясь поудобнее на диване.

— Ты так... не перегибай, — он смотрит на меня со странным выражением.

— Я знаю меру, — уверенно отвечаю, переводя взгляд на пустые лавочки рядом с кортом. — Она должна быть спасена. Я бы с радостью забрал её отсюда, увёз к своему бывшему тренеру. Но ты же знаешь, Жаклин не позволит. Они вцепились в Оливию, как в... Не буду говорить, во что.

— Начинается... — устало замечает Ральф, предчувствуя мою эмоциональную тираду.

Я отклоняюсь на спинку кресла, сцепляю руки на животе и делаю вид, что меня всё устраивает. Внешне я совершенно спокоен, но внутри... Внутри что-то закипает. Я чувствую беспокойство за Оливию. Оно не даёт мне покоя, как бы я ни пытался убедить себя, что всё под контролем.

На корте объявляют француженку, и она выходит под бурные аплодисменты и радостные возгласы. Высокая, уверенная, в лёгком голубом платье, она движется к своей скамейке с грацией, которой сложно не восхищаться. Французский триколор мелькает повсюду, фанаты размахивают флагами, создавая ураган из цветов своей страны. Она улыбается в камеру, машет трибунам, легко наклоняя голову, будто уже знает, что всё это для неё. Хорошая актриса.

Но меня это не волнует. Всё, что меня сейчас интересует, — это момент, когда объявят её.

— И теперь... Американка, которая ворвалась в этот турнир, демонстрируя невероятные результаты. Оливия Рэй!

Зал взрывается аплодисментами. Я слышу скандирование: «О-ли-ви-я! О-ли-ви-я!» — и чувствую, как моё сердце начинает стучать быстрее. Вижу, как она появляется из-за кулис.

Она выходит на корт, и меня накрывает. В белом теннисном платье с золотистой окантовкой она выглядит так, будто светится изнутри, будто соткана из силы, скорости и чистой, безупречной грации. Каждый её движение выверенное, но меня не обманывает эта безупречная картинка. Она улыбается, поднимая взгляд к трибунам, но я вижу. Чёрт возьми, я вижу.

Глаза выдают её с головой. Они не такие, как раньше. В них усталость, напряжение, следы бессонных ночей и что-то ещё, что делает меня бешеным. Я сжимаю подлокотники кресла, стискиваю зубы, чувствуя, как внутри меня всё выворачивается наизнанку. Её глаза чуть опухшие, края красноватые, словно она не спала или... плакала. Кто-то довёл её до такого состояния. Она выходила на корт после слёз. И кто бы это ни был — Нилан, её чёртов тренер или кто-то из семьи — я хочу поубивать их всех.

Я мог бы вытащить её из этого кошмара, если бы она дала мне шанс. Но она не даёт. Она выбрала гробить себя, выбрала этих людей, выбрала тянуть эту чёртову маску до последнего.

И всё же... Богом клянусь, мне больно на неё смотреть, но я не могу отвести глаз. Я зависим. От неё. От этой мелкой в юбке, которая до сих пор носит моё чёртово прозвище, которую я мог бы разорвать в клочья, и которую я хочу забрать от всех, спрятать, не выпускать, пока она не начнёт улыбаться по-настоящему.

Она садится на свою лавку, достаёт из сумки ракетку, внимательно осматривает её струны, словно пытается сконцентрироваться. Всё в её движениях кажется механическим. Неуверенным. Она кивает тренеру, что-то говорит ему, а я в это время замечаю, как она украдкой стирает ладонью влагу с глаз.

Чувство вины накатывает волной. За эти два месяца я мало сделал, чтобы пробиться к ней, достучаться, объяснить, что ей нужно беречь себя.

Сука, как же я был бесполезен. Хуев идиот!

Оливия наклоняется, аккуратно раскладывает полотенца, вытирает руки и медленно пьёт воду из бутылки. Её взгляд скользит по трибунам, но, встретив мой, она останавливается. Брови чуть приподнимаются, будто её сердце вдруг пропустило удар.

Я хочу встать, подойти и сказать ей, что всё будет хорошо, но мы слишком далеко друг от друга. Понимая это, она возвращается к ракетке, начинает привычно обматывать ручку новой лентой, и я замечаю, как её губы дрожат. Она пытается держаться, но я вижу: ей тяжело.

На трибунах крики, аплодисменты, но я слышу только свой пульс. Всё это шоу, весь этот матч для меня сейчас не важен. Единственное, что меня волнует, — это она. И я ненавижу себя за то, что позволил ей пройти через что-то плохое.

Но. Есть большое «но» внутри меня, которому я не могу сопротивляться.

Каждый раз, когда она выходит на корт, я теряю контроль над собой. Всё остальное перестаёт существовать. Толпа, камеры, даже этот чёртов матч — всё это фон, потому что я вижу только её. Её длинные, стройные ноги, которые мелькают под короткой юбкой с едва прикрывающими её шортиками.

Она нагибается, растягивается, приседает, и мои мысли превращаются в грёбаную катастрофу. Я смотрю, как её тело движется с точностью до миллиметра, и понимаю, что ничего не могу с собой сделать. Член напрягается так, что становится больно.

Какого хуя эта девчонка заставляет меня снова и снова представлять, как я разрываю эти эластичные шортики на ней прямо на корте? Как хватаю её за эту чёртову косу, наклоняю так, что она теряет равновесие, и трахаю, пока она кричит моё имя? Если бы не печальные обстоятельства, то я бы потерял голову.

Полностью.

Начинается матч. Она подаёт первую пробную подачу, и этот звук — её короткий стон усилия — пробирает меня до дрожи. Уничтожает меня. Разрушает. Чёрт, Оливия, ты ведь знаешь, что я здесь и знаешь, что я смотрю. Зверею.

Моя злость кипит. Злость на неё за то, что она оттолкнула меня. На себя за то, что не могу ей помочь. На всё это ебучее окружение, которое заставляет её улыбаться, пока глаза краснеют от слёз. И всё равно, мне плевать, выиграет она этот матч или нет. Я наблюдаю за ней и думаю только об одном: раздевалка после матча. Её раздевалка. Она станет либо утешением, либо поздравлением.

Её тело работает как отточенный механизм — каждый мускул подчинён одному: вытащить этот матч. Но, помимо мужского, похотливого инстинкта, я чувствую что-то другое. Что-то несвойственное мне.

Она подаёт и вновь звучит её стон. Этот звук выбивает меня из равновесия. Не тот, которым она обычно подавала силу и уверенность, а какой-то приглушённый, почти уставший. Я наблюдаю, как она стремительно меняет направление, чтобы достать мяч, и замечаю: она не бежит, а рвётся, как будто каждое движение — последний рывок перед падением.

Пот покрывает её тело, блестя под софитами, и это должно быть красиво, но меня это злит. Она изматывает себя до последнего. Я вижу, как капли пота стекают вдоль шеи, по линии ключиц, исчезая под воротником её топа. Как тонкие пряди волос прилипают к коже на затылке. Она выглядит так, будто борется не с соперницей, а с чем-то гораздо более глубоким и личным.

Каждый раз, когда она промахивается, её плечи на мгновение опускаются, но затем она снова поднимается. Снова и снова.

Мне хочется выскочить на корт, схватить её за плечи и заставить остановиться. Кричать на неё, шептать ей, умолять её сдаться. Но я могу только сидеть. Сжимать подлокотники кресла до боли в пальцах.

Каждый её взмах ракетки отзывается в моем теле. Я ловлю себя на том, что дергаюсь, когда мяч снова и снова оказывается в зоне, которую она не должна была достать. Я наблюдаю за каждым её движением и вижу, как её ноги слабеют, как руки начинают дрожать, и как она уже не думает, а действует тупо на чистом инстинкте.

В какой-то момент я понимаю: если она проиграет, это раздавит её. Но если выиграет, то с каким разрушением внутри? Оба варианта дерьмо.

Звук мячей, обычно приятный до судорог в теле, сегодня отдаётся в моих ушах тяжёлым звоном. Мяч встречается с ракеткой с таким глухим, металлическим стуком, будто это железо бьёт по железу. И моя Рэй — в центре этой каторги. Я наблюдаю за ней, как загипнотизированный. В первом сете она держится на волоске. Её движения становятся всё резче, но видно, что ей тяжело, но она забирает его. Буквально вырывает матч-пойнт, и её крик разносится по корту.

— Чёрт, Ральф, она убьёт себя, — шепчу я, прикрывая рот рукой. Журналисты снизу только и ждут момента, чтобы прочитать слова по губам и разнести их в интернете.

— Я не тренер, — отвечает он, морщась, — но, Рóман, она должна просто сдать следующий сет. Иначе сломается. За третий можно побороться, но второй...

— Должна, да, — рявкаю я, хотя голос почти дрожит.

Я даже не знаю, что я чувствую сейчас. Гнев? Боль? Или это какое-то уродливое сочетание отцовского инстинкта и той дикой жажды, которую я всегда испытываю рядом с ней. Моя мелкая. Боже, я хочу просто взять её за руку, увести с этого чёртова корта и всё.

Второй сет. Француженка забирает его с лёгкостью, выглядя так, будто только размялась. А Оливия... Чёрт. Она вся красная, её волосы прилипли ко лбу, к вискам. Она едва открывает глаза, но всё равно выходит на корт. Какого, мать его, хрена она делает?

— Алессандра, нельзя пускать в таком состоянии, — привстаю я, выкрикивая вниз её тренеру.

На меня оборачиваются и люди, сидящие вокруг и удивленно смотрят. Плевать вообще.

— Забери эту победу! Ты должна! — звучит голос этого мудака. Нилан.

Я стискиваю зубы, мои руки сами тянутся, чтобы схватиться за ограждение и спрыгнуть вниз. Блядь, если я услышу его ещё раз, я точно не выдержу. Не смогу.

— Моя мелкая, — вырывается у меня сквозь зубы, когда она выходит на третий сет. И я знаю: если она выдержит, я сделаю всё, чтобы она больше никогда не выходила на корт в таком состоянии.

Третий сет. Блядь, не матч, а изощрённая пытка. Для неё, для меня, для всех, кто хоть что-то понимает в теннисе. Я смотрю, как она выходит на корт, её шаги такие медленные, что кажется, будто её ноги вмуровали в бетон. Она держит ракетку, как будто это не инструмент её работы, а крест, который она несёт на Голгофу.

Она подаёт. Подача — слабая, медленная. Француженка забирает мяч с лёгкостью, и зал наполняется гулом. Я вижу, как её плечи вздрагивают, но она не сдаётся. Возвращается на линию, вытирает лицо, цепляется за последнюю каплю энергии.

Мяч снова в игре. Француженка — молния, бьёт, возвращает, заставляет её бегать. Оливия едва держится. Её ноги дрожат, она скользит по корту, вытягивая каждый удар, как будто с неё сдирают кожу. Она кричит, когда мяч влетает в её сторону.

— Ральф, это пиздец, — шепчу я, чувствуя, что весь вспотел от напряжения.

— Это её жизнь и она знает, что делает, — отвечает он, сжав челюсти.

Её жизнь? Да какая, нахрен, жизнь, когда она едва стоит на ногах? Я вижу, как пот стекает по её шее, как она вытирает лицо запястьем, оставляя мокрые разводы на коже. Она вся блестит, как грёбаная мраморная статуя, но я знаю, что внутри неё — сплошные трещины. Её мышцы, её сердце, её блядская гордость — всё трещит по швам.

Очередной мяч. Она вытягивается за ним, едва не падая, и я чувствую, как моё сердце пропускает удар. Это невозможно. Её удары уже такие слабые, что мяч едва перелетает через сетку. Француженка атакует, словно акула, чуя кровь. Оливия выжата, как лимон, она еле дышит, её движения становятся всё более замедленными.

И тут она совершает ошибку. Мяч летит в угол корта, и я вижу, что она не успевает. Она бросается за ним, вытягивает ракетку, но не дотягивается. Секунда — и мяч ударяется о корт, вылетая за пределы линии. Всё. Конец.

Я стискиваю зубы, ощущая, как бешено колотится сердце. Зал взрывается, но не в её честь. Француженка победила. Камеры фокусируются на сопернице, которая падает на колени, поднимает руки к небу, закрывая лицо, не веря в свою победу. Толпа аплодирует, взревев, как животное, чувствующее триумф.

А Оливия...

Оливия стоит на месте, держа ракетку в опущенной руке. Она не сразу осознаёт, что только что произошло. Я вижу, как её грудь тяжело вздымается, как пальцы судорожно сжимаются, белея от напряжения. Она закрывает глаза. Задерживает дыхание. А потом, медленно, очень медленно, уходит в свою зону, не поднимая головы.

Она не падает на колени, не разрывается на эмоции. Нет. Она просто... пустая. В глазах нет слёз, но я знаю, что внутри неё что-то умирает, безвозвратно ломаясь.

— Ральф, проведи меня в её зону отдыха. Немедленно, — приказываю я, не оборачиваясь.

— Посторонним туда нельзя. Там охрана.

— Ты отнёс письмо? — спрашиваю я через зубы, чувствуя, как злоба буквально разрывает мои вены.

— Да. Ты был так занят, что даже не заметил, — отвечает он спокойно, но я знаю, что он тоже напряжён.

Я не хочу видеть, как она жмёт руку судье. Не хочу смотреть, как улыбается сопернице, будто это не было самым изматывающим матчем в её жизни. Я больше не могу терпеть.

Поднимаюсь на ноги, разворачиваюсь и выхожу из вип-зоны, сдерживаясь, чтобы не смести всё на своём пути. В груди глухо отдаётся тяжесть, а внутри пульсирует что-то неуправляемое. Ком в горле, стиснутые зубы, руки напряжены настолько, что пальцы сводит от злости.

На ходу я хватаю одного из сотрудников стадиона. Холодным голосом спрашиваю, как пройти к охране у зоны отдыха теннисистов. Он что-то отвечает, но я уже двигаюсь дальше, не теряя ни секунды.

— Рóман! — раздаётся голос Ральфа позади. Он догоняет меня, хватает за локоть, пытается остановить. — Не делай глупостей.

Но я его не слушаю.

Во мне пробуждаются чувства, от которых я не могу остаться в стороне. Я не контролирую себя, когда дело касается её. Я чувствую это ярче, чем когда-либо. Оливия Рэй может хоть тысячу раз прятаться за этими людьми, которые её ломают, но я не позволю ей гнить в этом чёртовом рабстве. Не позволю делать вид, что всё в порядке. Нихуя же, блядь, не в порядке!

Я её знаю. Лучше, чем она думает. И если никто за неё не заступится, то это сделаю я.

Подойдя к охране, я пытаюсь объяснить, кто я. Они смотрят на меня с холодным выражением, ни на миллиметр не двигаясь. Я начинаю закипать.

— Позовите кого-нибудь из её команды! — требую я. Ральф что-то говорит мне за спиной, но я не слышу. Я слишком зол, чтобы обращать внимание на что-либо.

Через пару минут появляется Жаклин. Чёртова Жаклин. Я думал, что она хотя бы немного поможет. Так, держи себя в руках, Ролланд. Она женщина... ей в нос я не могу дать, даже если бы сильно хотел.

— Джеки, пусти меня, — говорю я сдержанно, почти шёпотом, чтобы не сорваться.

Она качает головой с сожалением.

— Ролланд, уходи. Тебе здесь не место, — отвечает она, стоя за спинами охранников.

— Что значит «не место»?

— Она вернётся к своей команде, к своей семье и парню. Ты лишний в этом кругу.

Её слова звучат, как пощёчина. Я не верю, что она это говорит.

Когда-то у нас с Джеки была интрижка пару лет назад. В то время всё казалось таким простым: мы смеялись, выпивали, делили постель на несколько ночей. У нас были общие темы, интересы, но ничего больше. Это никогда не заходило дальше физического влечения. Оба понимали, что нам не по пути, что всё это — не больше, чем временное развлечение. И когда всё кончилось, мы стали почти незнакомцами. Да, встречались в общей компании, иногда перекидывались парой слов, но секса, между нами, больше не было.

Сегодняшние слова — не просто холодный отказ. Это доказательство того, что она всё прекрасно понимает. Её решение держать меня подальше от Оливии было не случайным. Она хочет, чтобы я исчез из жизни её сестры. Она считает меня угрозой, считает, что я разрушу ту жизнь, которую они так упорно строят для Оливии.

— Джеки, вы убиваете её. Она сейчас там... Сама собой, чёрт возьми. Ты это видела? Дайте ей отдохнуть, перестаньте её мучить! — в моём голосе дрожь от бессильной ярости.

— Это не твоё дело, Ролланд, — бросает Жаклин.

И тут я замечаю этого хрена, Нилана. Светловолосый недоумок, который смеет называть себя её парнем. Он появляется у входа, и моя кровь закипает.

— Какого хуя вы делаете с ней? — кричу я, срываясь с места.

— Отъебись, Ролланд. Ты никто нам, — отвечает он, усмехаясь.

Я не выдерживаю. Всё, что копилось внутри больше двух месяц, всё, что сжигало меня изнутри, вырывается наружу одним мощным ударом.

Мой кулак врезается ему в нос с хрустящим звуком. Его голова откидывается назад, кровь тут же начинает хлынуть, окрашивая губы и подбородок. Но мне этого мало.

Я хватаю его за воротник, дёргаю вперёд, а затем снова бью ему в лицо — так, что он теряет равновесие. Ещё удар — и он падает на пол, заваливаясь на спину. Я набрасываюсь сверху, опуская на него кулаки один за другим. По скуле, по челюсти, по зубам.

Нилан дёргается, пытается что-то сказать, но я не даю ему ни малейшего шанса.

— Ты, блядь, даже не представляешь, что я с тобой сделаю, — рычу я сквозь стиснутые зубы, чувствуя, как ярость накрывает меня волной.

Мои руки в крови — его или моей, я уже не понимаю. Я вижу только его перекошенную, залитую красным морду и ощущаю только одно — дикое, безудержное удовольствие от каждого удара.

Охрана бросается ко мне, кто-то хватает меня за плечи, но я сбрасываю их и вновь врезаю Нилану в висок. Он корчится, глаза закатываются, изо рта вырывается сдавленный хрип.

— Рóман, остановись! — кричит Жаклин, но я не слышу её. — Ты убьёшь его!

Я хватаю его за волосы, поднимаю его голову над полом и с размаху опускаю обратно. Он стонет, сквозь кровь пытается отдышаться, но мне плевать.

— Это тебе за то, что ты ёбаный кусок дерьма.

Ещё один удар.

— Я ебу, что ты сделал ей, но почему-то кажется её слёзы — твоя вина.

Ещё.

— Господи, Ральф, охрана, сделайте, что-нибудь! — снова закричала Жаклин.

— Ещё раз хоть пальцем дотронешься к ней... зубы все к ёбаной матери повыбиваю.

Я бы продолжил, но меня наконец-то оттаскивают, когда прибегает ещё охрана. Четыре охранника хватают меня за руки, отрывают от этого сраного пса, но я всё равно пытаюсь дотянуться до него, достать хотя бы носком ботинка.

— Сука, да я тебя закопаю, понял?! — ору ему в лицо, когда меня уводят.

Нилан лежит на полу, едва дыша, кровь растекается под ним, а я чувствую только одно — я наконец-то его достал.

— Держите её в рабстве, как животное в цирке. Вы все мне противны. Засужу вас к к хуям!

ꕤ ꕤ ꕤ

Не помню, как мы оказались в машине...

В голове до сих пор гул, как будто на матчах в ушах застрял этот проклятый звук удара мяча о ракетку. Я сижу, стиснув зубы и кулаки, пытаясь осознать, что только что произошло.

— Засудишь значит... ещё и к хуям, — повторил мои слова Ральф.

— Вырвалось, — кратко отвечаю я.

— Я не эксперт, но могу сказать, что суду будет недостаточно того, что ты видишь, что с ней что-то не так. Но, они прекрасно смогут взять во внимание то, что ты чуть не убил парня.

— Я знаю, Ральф.

— Я тебе, как твой менеджер, настоятельно рекомендую больше самостоятельно ни во что не лезть. Я могу спросить у нашего юриста, но...

— Я видел, что она вышла на корт после слёз, — переживаю я, чувствуя, как каждое слово словно гравием царапает горло. — Что-то странное происходит у них там.

— Может она просто переживала? — осторожно предположил Ральф, пытаясь хоть как-то объяснить происходящее.

— Нет. Я знаю, что такое переживания, Ральф, — голос звучит грубее, чем я ожидал. — Это было нечто другое. Она посмотрела на меня, как человек, который понимает, что у него нет выхода.

Ральф молчит, но я чувствую, что и он начинает видеть всю картину.

— Она тебе так и не отвечает на сообщения? — наконец спросил он, опустив голову.

— Ни на одно. Я вообще начинаю подозревать, что у неё забрали телефон, и прочие гаджеты. Она пашет как лошадь, без возможности отдохнуть. Это же видно по ней. Вот этот результат на корте — это плод их стараний.

Ральф выдыхает, качая головой.

— У меня нет слов, Роро.

Да. У меня их тоже нет. Ни чёртового слова. Я прокручиваю в голове сегодняшний матч снова и снова. Эта девочка на корте, сияющая в свете софитов, сломанная, выжимающая себя досуха ради чёртового титула. А теперь я вспоминаю ту Оливию, что была на Кайманах: её смех, её лёгкость, её улыбку. И это заставляет мою злость закипеть снова.

Джеки... её сестра... Как она может так обращаться с Оливией? Как она может быть частью всей этой чёртовой машины, которая её ломает?

Я смотрю в окно машины, сжав зубы так сильно, что челюсти болят. Меня пугает моя одержимость Оливией.

Мы молча возвращаемся в отель. Ни я, ни Ральф не говорим ни слова. Грязные от крови, пота и ярости, мы просто заходим в номер, захлопываем за собой дверь и оседаем на диване. Я запрокидываю голову назад, прикрываю глаза и пытаюсь хоть немного выровнять дыхание. Кулаки ноют от боли, суставы разбиты, но мне плевать. Я бы повторил это ещё раз.

— Нужно в душ, — первым нарушает молчание Ральф, вставая с кресла.

— Ага, — киваю я, хотя в голове сейчас только одно — что будет дальше.

Я принимаю ледяной душ, позволяя воде смыть кровь и напряжение, но внутри всё ещё кипит. Они попытаются замять эту историю. Это абсолютно логично. Они не захотят, чтобы кто-то узнал, как они держат Рэй на поводке, изматывая её до предела. Если кто-то узнает правду, это станет не просто скандалом — это разнесёт их карьеру к чертям.

Я открою рот, если потребуется. Пусть их все увидят, пусть каждый узнает, как они уничтожают её. Мне плевать, если ради этого придётся пожертвовать собственной карьерой. Либо они будут молчать, что для них же будет самым умным вариантом, либо они окажутся полными долбоёбами, и тогда плохо будет не только Нилану, а всем.

Вытираюсь, надеваю чистую одежду и выхожу в комнату. Ральф уже одет, сидит с телефоном и что-то читает.

— Пора в аэропорт, — говорит он, даже не поднимая головы.

Я киваю. Мне нужно вылететь на свой турнир, а не застревать здесь. Грязная работа уже сделана, теперь нужно просто дождаться их реакции.

В машине до аэропорта я молчу. Мы направляемся в Токио, где у меня через два дня стартует важный турнир, но мысли всё равно вертятся вокруг Оливии. Как бы сильно я ни хотел быть рядом, я не могу остаться. Я должен выждать. Смотреть, что они сделают дальше.

ꕤ ꕤ ꕤ

Токио был моим.

Другого исхода и быть не могло. Я забрал этот титул, сыграв матч, который точно войдёт в мои лучшие. Агрессивные подачи, чёткие удары с форхенда, идеальная игра у сетки — я сделал всё, как надо. Уверенно прошёл по турнирной сетке, разбил в пух и прах каждого соперника и завоевал очередной трофей. Финальный матч вымотал меня до последней капли, но всё же я вышел победителем. Теперь у меня есть сутки отдыха перед следующими обязательствами.

Но даже с победой в руках, в голове всё ещё Оливия.

Я каждый час проверяю телефон, но экран остаётся пустым. Ни одного сообщения, ни одного пропущенного звонка. Это выбешивает. Но что ещё меня больше напрягает — ни одной новости, ни одного упоминания о том, что я превратил Нилана в кровавое месиво.

Я усмехаюсь.

Всё-таки ума у команды Рэй хватило, чтобы не раздувать скандал. Они понимают, что если эта история всплывёт, то потеряют больше, чем смогут выиграть. Бляди знают, что их карьеры зависят от её имени, а если общественность узнает, как они истязают собственную спортсменку, то их разорвут на куски.

А Нилан? Да к чёрту его. Он им не нужен. Главное что? Репутация Рэй. Она — их золотая курица. Она — главный источник их дохода.

Меня выдернул из полусонного состояния звонок телефона.

Только-только улёгся, и вот оно. Чёртовы звонки, чёртовы дела. Неохотно поднялся с постели, поправляя спальные штаны, лениво потерев лицо. В соседнем большом номере сидели мои ребята, обсуждали работу. Завтра в самолёте в Рим у меня разговор с тренером и психологом, а сейчас... сейчас я хотел просто выдохнуть.

Берусь за трубку, голос ещё сонный:

— Алó, слушаю, — зеваю, машинально поглаживая себя по торсу.

— Привет.

Сонливость испаряется в секунду. Будто её и не было. Будто сейчас вообще день, а не поздний вечер. Мне показалось, или...

— Кто это? — решаюсь переспросить.

— Ролланд, это я.

Оливия.

Голос чёткий, родной, но странно глухой. Будто тянется откуда-то издалека.

— Почему с чужого номера? — сразу же резкий вопрос.

— Это... отельный телефон.

Я прищуриваюсь, будто могу её видеть.

— А твой?

— В это время я ещё должна спать. Поэтому он... не со мной.

— Твою мать, Оливия, — устало протягиваю я, ощущая, как поднимается злость. Чёртов зоопарк. Они, сука, отбирают у неё телефон? Но плевать. Главное, что она позвонила. Сама.

— Чем я могу помочь тебе, оливка?

Она тихо смеётся, но этот смех совсем не весёлый. Он пустой.

— Ты уже помог. Отправил Нилана в больницу, и теперь я наконец могу побыть одна.

— Да, можешь не благодарить, — выдыхаю, пытаясь хоть немного разрядить эту давящую атмосферу.

— Зачем ты это сделал? Он ещё не скоро сможет выйти на улицу.

— Потому что он меня довёл. А до него меня добил матч, который я еле высидел, — честно признаюсь я.

Она снова смеётся, но спустя секунду слышу, как она шморгает.

Она плачет.

Где-то в груди у меня неприятно тянет.

— Ты билась, как могла, и то, что ты делала, было невозможным. Ты билась, Оливия, понимаешь?

Тишина.

Я знаю, почему.

Слишком больно говорить. Слишком больно осознавать, что отдала всю себя, а этого оказалось недостаточно.

И вот она, её истина, сказанная срывающимся, задохнувшимся голосом:

— Я проиграла, Рóман.

О нет. Нет, нет, нет. Только не крест на себе, оливка.

— Так, значит послушай меня.

— Угу, — промычала она в ответ.

— Ты ничего не проиграла, Оливия. Ты билась, как чертов воин, как человек, который никогда не сдаётся, даже когда тело уже отказывается слушаться. Ты стояла на корте, когда другие бы сдались, и боролась до самого конца. Ты знаешь, сколько людей могли бы так же? Ни одного. Ни. Одного. Все бы давно бросили ракетку и признали поражение, но не ты. Ты осталась, потому что в тебе есть что-то большее, чем просто желание победить. В тебе есть стержень, о котором люди только мечтают. И этот стержень не измеряется трофеями и кубками. Он измеряется тем, насколько далеко ты готова зайти, даже если мир уже поставил на тебе крест. Да, матч закончился не так, как ты хотела, но ты стояла перед всей грёбаной ареной, перед миллионами зрителей, и показала им, что такое настоящий боец. Они видели не просто теннисистку, а живую легенду. И мне плевать, что там написано в итоговом счёте. Потому что ты — единственное имя, которое люди будут помнить после этого финала. Ты уже выиграла, Рэй. И ты всегда будешь выигрывать, потому что никто не сможет тебя сломать. Ни они, ни этот спорт, ни даже твои собственные страхи. Ты всегда встаёшь. И в этом твоя грёбаная победа.

Она начинает ещё больше плакать, ничего не отвечая мне. Давить не стану и требовать ответа тоже, потому что это не является целью. Я сам в шоке, что сказал ей такие слова. И её слёзы видимо доказательство того, что я что-то сделал правильно. Не облажался.

Нужно отвлечь её от всхлипов со стонами, потому что сейчас и у меня слезы выступят.

— Почему ты позвонила? — переспрашиваю я, убирая ладонь с лица. — Два месяца игнорировала, а теперь вот...

— Я увидела твоё письмо, — отвечает она, глубоко дыша.

Я зажмуриваю глаза. Значит, всё-таки нашла.

— После матча мне просто захотелось почитать о себе что-то хорошее, — продолжает она. — Я устала от цифр, критики, давления. Мне хотелось хотя бы на минуту вспомнить, что я не неудачница. И наткнулась на него.

— И что ты почувствовала? — спрашиваю я, крепче сжимая телефон в руке.

Она молчит несколько секунд, и я слышу в динамике её тихий вздох.

— Что я не одна, — признаётся она. — Что... кто-то помнит обо мне. Заботится.

Я прикрываю глаза, проводя ладонью по щетине. Чёрт. Это и больно, и приятно слышать одновременно.

— Почему ты не сказала мне раньше, что они делают с тобой? — спрашиваю я.

— Это не телефонный разговор, — тут же отвечает она.

— Тогда давай встретимся, — говорю я, прежде чем успеваю обдумать слова.

Оливия резко замолкает. Я чувствую, как в ней борются страх и желание.

— Где? — наконец спрашивает она, и я чувствую, как внутри меня что-то сжимается.

— В Риме, — предлагаю я. — Завтра.

— Ро... — начинает она, но я тут же её перебиваю.

— Если не хочешь, так и скажи. Но если хочешь — прилетай. Спрячь волосы под шляпу, надень очки, больничную маску и оденься в цвета, которые тебе не свойственны. Никто не узнает тебя, если будешь осторожной.

Я слышу её дыхание. Она обдумывает. Взвешивает все за и против.

— У меня после Австралии неделя отдыха. Я должна была вернуться домой, но Нилан до сих пор в больнице, и они тоже там... — говорит она.

— Тогда тем более. Тебе нужна передышка. Прилетай, — настаиваю я.

Снова молчание. Я чувствую, как она внутренне борется с собой.

— Хорошо, — вдруг тихо говорит она.

Я откидываюсь на подушку и прикрываю глаза, позволяя себе впервые за два месяца почувствовать облегчение.

Спасибо за прочтение🥺❤️
Дорогие, поздравляю с Днём Святого Валентина. Пускай у каждого будет тот, кто заботится о вас. Это самое главное.

Ваша Катя❣️