Глава 2
Когда проснулся, я понял с досадой, по наполненным глубоким золотисто - оранжевым светом шторам, что проспал утро, а именно момент моего рождения. А значит, в этом году я уже не смогу почувствовать объятия мамы конкретно в этот волшебный момент, в который уже шесть лет назад, родился я.
Мама говорила что в то воскресное утро небо было ясное, будто лето перед уходом решило широко и тепло улыбнуться людям, особенно тем, для кого эта улыбка будет первым что они увидят.
Сейчас, через много лет, вспоминая это, я думаю о маме : " скромница", разумеется, первым что я увидел в жизни была она. Впрочем, речь сейчас не об этом.
Второй после досады в моё сердце закралась тревога. Я верил, что мама должна была разбудить меня или сидеть рядом все время пока я не проснусь, чтобы снова стать первым что я увижу в свой день рождения. Впрочем, у неё могли быть дела по дому, но неужели какие то вёдра и веники важнее меня, да ещё в такой день?! Обида стеснила грудь и слезы подступили к глазам.
" Вот буду лежать здесь пока мама сама не придёт. А что если она не придёт? Замолчи ( тут должно быть что то вроде "дурак" , но мама не учила меня ругаться на людей) . Вот мама придёт, а я буду лежать, будто умер, будто меня нет, она подбежит ко мне, обнимет меня, а я, я тоже её обниму" - с такими мыслями в голове я пролежал ещё полчаса, может час. Знаю только что тогда я первый раз в жизни смотрел в потолок почти не моргая, и как оказалось, не последний.
Вернули к действительности меня голоса за дверью. Они были чужие, их было страшно много, и все уставшие друг от друга, хриплые. Я тут же понял что эти скрипучие голоса не принесут ничего хорошего, поэтому я спрятался, нет , разумеется только пожелал спрятаться от них под одеялом. Вы меня поймёте если я скажу что порой страшнее те голоса из неоткуда, у которых есть ещё и шаги, дыхание, тело и руки. Из под откинутого жилистой рукой одеяла, на меня смотрели три одинаково страшных и чужих лица в черных платках.
" Мирослав, - произнесло наконец лицо, что было посередине, - вам нужно выбраться из своего одеяла и пройти с нами ".
" Где мама ?" - выпалил я почти в самое лицо, склонившееся надо мной.
Лица переглянулись и помрачнели ещё сильнее, как будто этим пытались показать сочувствие. Мне стало страшно за маму и за себя. Я вскочил с постели и побежал вон из комнаты, дальше от лиц, на кухню к маме. Вот я уже вижу её светлый силуэт в золотистой дымке заката, только что с ней?.. это мне было увидеть страшнее всего. Поэтому я не понял, да и не помню уже, что именно почувствовал когда увидел один только пустой золотистый свет.
Из ступора меня вывели лица, точнее три женщины которым они принадлежали. Так не похожие на тогдашний мой идеал женского существа - маму, одна из них была высокой тощей старухой ( сейчас многие видят свою смерть примерно так ), другая - женщиной лет 40, с опущенными уголками черных, всегда полузакрытых, заспанных глаз, третья же, принадлежала к типу людей, посмотрев на которых можно было дать либо 13 либо 38, но никак не что то среднее и более точное. Когда "Смерть"( впоследствии я за глаза прозвал её Таната, от имени греческого бога смерти Танатоса ) ткнула меня костлявой рукой в плечо, я вышел из прострации и зажмурился от заходящего солнца, светящего прямо в глаза. Трепещущие ресницы рисовали мне столь желанный силуэт мамы. Мне показалось, что она просто исчезла, незнаю почему и как, но просто исчезла. От этой мысли мне захотелось обнять её крепко - крепко. Я резко развернулся и уткнулся лицом в живот той, с грустными глазами, ( а её я за глаза ( вот это каламбур ) прозвал Тристарис, по имени богини страдания ). Она положила мне на голову влажную руку, и словно смахивая пыль, провела по ней. Пред моими закрытыми глазами, в кромешной тьме вновь появился мама.
" Где же она", - в отчаянии прошептал я, и поднял подёрнутые слезами глаза на трёх женщин, уходящих куда то ввысь. А они молчали, переглядывались у себя там, наверху, шептались. Я как вцепился в чёрное длинное до пола платье Тристарис, так и держал его, мои пальцы сжались до по побеления, но она естественно, этого не чувствовала.
"Где?" - мой голос осип, а губы тряслись. Тристарис окинула меня наитяжелым взглядом, в котором читалась грусть, быть может даже сочувствие ко мне, а больше всего- усталость от настоящей действительности, того что сейчас стоит передо мной, а быть может от того что я стою перед ней.
" Её больше нет" , - произнесла она
"Твоей мамы больше нет", - добавила она пояснение, в котором я нуждался меньше всего.