8. Никто не забудет этот ночь
Ночь. Глэйд. Третье лицо.
Ночь в Глэйде — редкий отрезок времени, когда кажется, что всё живое выдохнуло. Когда мальчишеские крики, возня, удары молотков и возгласы бегунов превращаются в сны, в храп, в тихое дыхание, в редкое переворачивание в гамаке. Когда даже ветер затихает между деревьями, словно он сам устал за день, и теперь отдыхает, обнимая кроны мягко, почти бережно. А звёзды висят над поляной, тусклые, рассыпанные, как соль по чёрному столу неба, и костёр, наконец, догорает до углей, лишь изредка вспыхивая искрой в сторону глины.
Келли спала в хижине. Как всегда.
Как единственная.
Как исключение.
Никто не приближался к её двери без нужды. Это было правило — негласное, но твердое, словно вырезанное в дереве: оставить её в покое ночью.
Но этой ночью тишина сломалась.
Раздался крик.
Он прорезал темноту, как нож, как раскат грома без дождя, как плеть по коже. Не просто голос — вопль, наполненный болью, страхом, ужасом. Кричал кто-то мужского пола — надрывно, срывая голос, как будто ему вырывали часть тела. Следом — второй крик. И третий.
Гамаки закачались. Кто-то свалился на землю. Шаги. Шорох. Вопросы.
— Что это было?!
— Где?
— Кто орёт?
Ньют поднялся первым. Резко, без слов, отбросив покрывало, он встал и инстинктивно потянулся к боку, где обычно висел нож, хотя ночью оружие не носили. Он уже знал — звук пришёл от хижины Келли.
Кто-то закричал ещё раз — теперь короче, хрипло, сдавленно. А потом — тишина. Пугающая. Звенящая.
Они побежали.
Минхо, Алби, Фрайпан, даже Чак — все, кто уже был на ногах, — стремительно понеслись по тропинке, петляющей между палатками, в сторону одинокой хижины, тёмной, словно вычеркнутой из лагеря. На бегу Ньют толкнул дверь, она хлопнула о стену.
И они замерли.
Кровь.
Сначала её заметил Минхо. На полу. Красное пятно, ещё влажное, блестящее в тусклом свете факела. Потом — тела. Двое парней. Один лежал на боку, прижав руку к бедру — между пальцами сочилась кровь. Второй — сидел, облокотившись о стену, с раной в плече, лицо бледное, глаза закатились, губы шепчут что-то, чего никто не может расслышать.
И рядом — она.
Келли.
На полу. В пыли, в темноте. На коленях.
Спиной к ним.
В руке — нож.
Он скользнул из её пальцев в тот же миг, как она услышала шаги. Лезвие ударилось о пол глухо, без звонкой угрозы. Пальцы её остались полураскрытыми, будто она всё ещё держит невидимое оружие. Тело сотрясается от дыхания — неровного, прерывистого, почти панического. Грудь ходит вверх-вниз, слишком быстро. Виски — мокрые. Волосы прилипли к щеке. Плечи — приподняты, как у испуганного зверя, загнанного в угол.
Ньют делает шаг — медленно, осторожно, как будто приближается к дикому зверю, не к девочке.
— Келли...
Она не реагирует.
Ещё шаг.
— Всё хорошо. Ты слышишь меня?
И тогда она поворачивает голову.
Не полностью — только лицо.
И глаза, наполненные ужасом, — не смотрят на него. Они просят.
Не пощады.
Не понимания.
Прощения.
Но не могут сказать ни слова.
Потому что голос не выходит.
Потому что дыхание сбилось.
Потому что душа сжалась до точки.
Он идёт ближе.
Ещё.
Осторожно.
Остальные стоят, как вкопанные.
— Эй, — тихо, как только может. — Это я. Ньют.
Она отшатывается.
Всего на пару сантиметров.
Но это движение страха.
Не против него.
Против всего.
Против мира, в котором её загнали сюда. Против ночи, в которой кто-то вошёл в хижину. Против рук, которые, возможно, тянулись без разрешения. Против памяти. Против боли.
Он не даёт ей уйти.
Просто садится рядом.
И обнимает.
Не резко. Не хватая.
А медленно, всей поверхностью тела, аккуратно. Плечом. Ребрами. Руками.
Он тянется, будто говорит не словами, а теплом: я рядом, я здесь, я ничего не боюсь, я всё выдержу.
— Всё хорошо, — шепчет. — Всё уже хорошо.
И она сжимается.
Словно рушится.
Губы её дрожат, рот приоткрыт, но слов нет. Зато есть слёзы.
Горячие. Бесстыдные. Бесконтрольные.
Они бегут по щекам, вниз, на грудь, на его плечо.
Она не издаёт ни звука — плачет внутри.
Тихо.
Пугающе.
Он прижимает её ближе. Голова её ложится ему на грудь, как будто там — единственное место, где мир не распадается.
— Уходите, — бросает он, не оборачиваясь. Голос тихий, но твёрдый.
— Но... — пробует возразить кто-то.
— У-ХО-ДИ-ТЕ.
Голос — железо.
Голос — стена.
И они уходят.
Сначала Минхо, потом Фрайпан, потом Алби.
Последним — Чак. Он ещё пару секунд смотрит. И потом исчезает в темноте.
Ньют остаётся.
Тепло его тела — единственное, что держит её.
Он не отпускает её.
Ни на миг.
Пока шаги гаснут за дверью, пока тени исчезают в темноте, пока последние взгляды, полные подозрений, догадок, страха и шепота, уходят прочь, — он остаётся рядом.
Она всё ещё не говорит.
Плечи подрагивают. Тело будто пытается уместиться внутрь себя. Как будто хочется сжаться до косточек, исчезнуть, уйти под землю, превратиться в воздух, чтобы никто не видел. Особенно сейчас.
Она плачет беззвучно, но каждая дрожь её тела говорит за крик.
Каждое всхлипывающее дыхание — как удар.
Каждая слеза, стекающая по щеке, — как просьба: не смотри... пожалуйста, не смотри...
И он не смотрит.
Он просто закрывает её собой.
Тело Ньюта мягко наклоняется вперёд.
Его руки охватывают её крепче, будто создают щит.
Он поворачивается так, чтобы своей спиной заслонить её от дверного проёма, от любого взгляда, который мог бы скользнуть внутрь — случайно или нарочно.
Становится стеной. Укрытием. Спокойствием.
Никто не должен видеть её такой.
Он не позволит.
Не здесь. Не сейчас.
Потому что эта девочка — не просто та, что бегает рядом с Минхо и не сходит с дистанции.
Она не просто носит имя, которое сумела вспомнить.
Она — битая, да, но живая.
Хрупкая, но упрямая.
И в её молчаливом рыдании столько больше силы, чем в громком боевом кличе.
Он чувствует, как её пальцы — тонкие, ледяные — сжимают ткань его рубашки. Неуверенно. Нерешительно. Будто просят: останься.
И он даже не отвечает. Он уже остался.
— Ты в безопасности, — шепчет он, слова едва касаются её уха, как дыхание.
— Всё уже позади. Слышишь?
— Я с тобой.
Келли всхлипывает.
Не как девочка.
Как человек, которому слишком долго не давали быть слабым.
Ньют прижимает её к себе.
Лбом к виску.
Рукой — к затылку.
Тело её всё ещё дрожит, и он чувствует эту дрожь так, будто она передаётся сквозь кожу, сквозь грудную клетку, прямо к сердцу.
Проходит минута. Другая.
Она не шевелится.
Но дыхание медленно выравнивается.
Ньют отстраняется совсем немного — не чтобы отпустить, а чтобы лучше укрыть.
Пальцами задевает край покрывала, лежащего сбоку, и мягко натягивает его поверх них обоих.
Теперь даже стены не видят её. Только он.
И вдруг она тихо, почти беззвучно, выдыхает:
— Я... не хотела...
Он молчит. Он не спрашивает.
Потому что не нужно.
Потому что не сейчас.
Он просто отвечает так же тихо:
— Я знаю.
И этого — достаточно.
В мире, где каждое движение может стать угрозой, где каждое слово может быть ножом, где даже тишина может ранить — иногда достаточно молчания, в котором есть доверие.
⸻
В ту ночь никто больше не заглядывает в хижину.
Никто не смеет.
И никто не забудет этот крик.
Но то, что происходит внутри — останется между ними.
Между ней — девочкой, которая держала нож, чтобы выжить,
и им — тем, кто первым не испугался её слёз.