Тульмонт

Темнота. Незримая, не чёрная, не имеющая чёткого окраса, просто ничто, то, что нельзя рассмотреть. Щелчок железа, полоска оранжево жёлтого света растягивается в ровный прямоугольник, чёрное очертание человеческой фигуры ломает одну из его сторон, свет добивает, разрезает темноту, дает глазам видеть, различать. 

- Я дома! - произносит фигура, что больше таковой не является, теперь это девушка не старше четырнадцати лет. 

Щелчок пластикового выключателя и волна света окутывает комнату настолько быстро, что глаза сдаются, веки опускаются, а когда снова поднимаются - вокруг уже светло. По другому светло, не так как там, извне, светло жёлто и ярко, насыщенно, так, как никогда не получилось бы спонтанно. 

- Есть кто? - никого нету. 

Так кажется через секунду-другую, когда в воздухе повисает гулкая тишина, не нарушаемая ничем. А следом шаги, звук молнии, которая расстегивается на куртке, девушка раздевается, не услышав ответа. Сбросив верхнюю одежду, она кидает быстрый взгляд на зеркало, глаза встречаются сами с собой. Карие, достаточно светлые, кожа бежевая, насыщенная жизнью с дополнительными жёлтыми оттенками от светильника, натянутая на кости, длинные бурые волосы, прямые, как кромка лезвия. 
Одна нога разворачивает тело, другая подражает ей, широкие шаги поднимают пряди волос в воздух, девушка шагает вперёд. Проходит по коридору через зал к своей комнате. Все было бы хорошо. Но боковое зрение, никчёмная периферия, которая далась по наследству от далёкого, далёкого предка, что сжав копье с наконечником из вулканического стекла смотрел на ребёнка, последнего, что остался, на чьем черепе не остался отпечаток когтей чудища, что плакал, глядя округлёнными глазами на последнего, кто все еще мог защитить, пронзить сердце зверя, облить себя его горячей кровью. Тогда, не отводя глаз от своего дитя, далекий предок смог заметить движение, с рыком направить острое, как бритва лезвие навстречу груди огромного тигра, пронзить сердце, разрезав кожу, издав из пасти животного жуткий, леденящий, последний крик, для того, чтобы жила она, чтобы она приходила домой со школы. 

Но не теперь. Теперь, здесь, не нужно было смотреть по сторонам. Это было самое худшее. Уткнутся лбом, лицом и взглядом, притупленным от буйства цветов, что успели проникнуть в саму корку мозга с самых ранних лет. Однако, все же она остановилась, заметила маленькую интересную деталь в зале. 

А следом нога снова повернула тело и этому атрофировавшемуся взгляду, что стал за столетия и милении сконцентрированным и грозным, как зенитная батарея, увидел чужие волосы, такие же ровные, только лишь чёрные. 

- А... Амаран... - пробормотала девушка. 

- Привет, Афелия, - послышался шёпот, что только лишь касался барабанных перепонок, как шелест листьев в тот миг, когда веки уже не в силах держатся и смыкаются, а глаза закатываются к верху, вторя своим заслонам. 

- Амарантина? Как ты оказалась у меня дома? - сказала Афелия.

- Как? - голос Амарантины имел столько оттенков, что не нашлось бы единого слова, которое могло бы описать те чувства, которые не передавались звуком, но заставляли сердце сжиматься. Это как кожа спины человека, которую резали, стегали плетью, а затем в кровавое месиво, в котором чёрными полосами разглядывались раны засыпали соль и песок. А следом, упиваясь криками стегали снова, а следом жарили на солнце, иссушали ветрами, били, снова резали, снова стегали. А потом нашли человека, что не знал длительности и деталей этого процесса, привели его и показали этот жалкий, жёсткий кусок кожи, подубевший, ставший почти коричневым после всего этого, с остатками засохшей крови, с облезающей мёртвой тканью. А потом, внезапно, эта кожа бы сдвинулась - это выступили лопатки человека, которому эта спина принадлежала. И то жуткое чувство, которое заставляет сердце пропустить удар, эта жуткая мысль человека, который видит это простое движение, но только спрашивает себя "О господи, оно живое? Оно двигается? Ему больно?" перенести в простое слово "Как", которое произнесла Амарантина... Тогда можно было бы представить, какие чувства вызвала её интонация. 

- Ты... - проговорила Афелия, а следом направилась к девушке. - С тобой все в порядке? 

- Как? Как я оказалась у тебя дома? - девушка не оборачивалась, её глаз не было видно, одни только волосы, голос такой, словно целым рядом бритв провести по горлу, увидев, как расцветают красные ручейки, а потом бить человека, и заставлять его петь. 

- Амарантина, - девушка, прибывшая к себе домой подошла к подруге вплотную, возвышаясь над её сгорбленной фигурой. 

- Подруга? - прошептала сидящая девушка. - Ты называешь меня твоей подругой? 

- Что? - Афелия растерялась, её тело начало бросаться в дрожь. 

Тело Амарантины начало расти, подниматься, беззвучно и только посреди волос можно было увидеть, как разгибаются её колени. Плавно, без любых лишних движений, её тело развернулось, глазам показались глаза, на этот раз серые, раскрытые, широкие. 

- Подруга... - проговорила девушка, её уста произнесли это, но лицевые мышцы никак не натянулись, не изменились, она смотрела ровно и прямо прямо в глаза Афелии, её кожа была белой, даже синей, почти безжизненной, зрачки - суженными, но находящими пространство, для того, чтобы блестеть.

- Ну, если ты уже пришла сюда, то... - кареглазая девушка обернулась, испуганная взглядом своей собеседницы.

- Я не хочу дружить сегодня.

Брови Афелии поднялись вверх, но не от удивления. Кость чужой руки впилась в её горло, дышать стало нечем, боль накопилась в две слезы на краях глаз, тут же началась гонка, солёные, горькие капли сорвались, понеслись ниже, по лицу, которое корчилось в спазмах, к дрожащим губам, превратившись в настоящий поток. Её глаза росли в размерах, они расширялись, из рта издавался хрип, хватка Амарантины становилась сильнее, жёстче, глаза Афелии наливались кровью, словно трещины на зеркале, в белках лопали кровеносные сосуды, стоны, мычание наполнили тишину. 

- Ты нравилась мне, - произнесла Амарантина. Её лицо не изменилась, девушка только лишь смотрела вдаль. - У нас было много чего общего. 

Слабеющие пальцы Афелии, подрагивая, вцепились в руку подруги. Ногти, покрашенные в мягкий розовый, царапали кожу Амарантины. Шла кровь. Стоны не прекращались, как и попытки вырваться. Они были паническими, жутко сильными, целые клаптики кожи были вырваны, а вместо них цвели красные цветы. Послышался треск, разломанный ноготь придал еще больше громкости стонам. 

- Но к чему? Зачем это все? Я была тебе нужна? - пробормотала Амарантина. 

Соловьиные глаза Афелии закатывались вверх, почти так, как когда она засыпала. Её зубы были обнажены, они сцепились друг с другом и сжались так, как не сжимались еще никогда. Голова посинела, руки, борющиеся за выживание владельца, своими движениями походили на крабьи клешни - новые рывки были резкими и спонтанными. Стоны становились тише. Вместе с ними - и дыхание. Ручеёк слёз утихал. Не было борьбы. Осталась только жалость. Глаза не видели. Больше - ничего человеческого. Только цвета. 

Вторая рука Амарантины нежно взяла девушку за затылок, та рука, что удушала - за подбородок. Еще секунды борьбы, а затем одно движение тёмноволосой, щелчок. Шея сломалась. Стон. Тихий, едва уловимый. Пена со рта.

Голова Афелии, что была развёрнута более, чем на девяносто градусов относительно тела, медленно легла на колени Амарантины. Окровавленные руки гладили каштановые пряди. Нежно, так, как едва можно было почувствовать. Гладили, гладили. Гладили. 

А потом остановились. Девушка вскочила. Нервными, сильными шагами быстро зашагала на кухню. Зашелестела сталь. Амарантина вернулась. Нож начал разрезать кожу.  Быстрыми пилящими движениями тело Афелии поддавалось. В конце концов, оставшийся лоскутик кожи, который соединял ухо с головой разорвался, девушка взяла игрушку в обе руки. Нож упал под ноги. 

Маленькое создание приложило ухо к своим устам. Встало. Труп спал с колен.  

- Ты ведь знаешь? - прошептала она. 

- Знаешь, что никто не смотрит? Никто не слышит. Они вокруг - как звёзды в небе. Пускай ты мне подходила, пускай, с тобой мы как два кусочка одной и той же души. А что дальше? Ты забудешь. В час ночи, закрывая свои глазки, ты не будешь думать обо мне, милая.

- А я о тебе думала. "И что?" - подумаешь ты. А как же наша близость? Соулмейты и все такое? Эй... Ты хоть слушаешь меня? 

Зрачки Амарантины начали расширятся. Все больше и больше, шире, чем должно быть. Её зубы показались жёлтому свету лампочек. Кожа становилась еще белее и белее. Дрожь в шее, а следом - и по всему телу, крупная дрожь, такая, что тело ходило ходуном вправо-влево, вправо-влево.

- Я хочу плакать. Милая. Я хочу плакать. Но я не могу. Я не умею.

Перед глазами было окровавленное ухо Афелии. Улыбка, болезненная улыбка разрезала лицо, это была та эмоция, то чувство, которое появлялось, когда не было сил и известных способов выразить свое чувство. Это была боль. Горечь, застрявшая там, где не достать. 

- Ты ведь не слушала меня... Зачем? 

- Зачем я нужна тебе? Зачем тебе нужны мои проблемы, когда своих по горло? Зачем нужны мысли обо мне, если и о себе думать неплохо? 

- Мерзость. Уродство. Блеклость. Моветон. 

Слюни с губ Амарантины брызгали на отрезанное ухо.

- К чему я нужна тебе? Им всем? Но ведь я же твой соулмейт, да? Я должна улыбаться и делать понимающий взгляд, да? А ты ведь даже сейчас меня не слушаешь. 

Шепот разломал окаменелые мышцы, превратился в крик. 

- Ненавижу! Я ненавижу!

А следом слабее и слабее. Глотку душило горе. 

- Ты не поймешь. Ты не поймешь. 

Улыбка. 

- И тебя не поймут! Да. Никто не поймёт друг друга. А зачем? Все ведь мы можем понять себя. 

Губы поцеловали окровавленную мочку. 

- И я понимаю. 

Девушка поднялась. Открыла окно, закрытое створками. 

Там, внизу, в сумеречных лучах солнца, что дарило последние, из своих лучей, виднелся дуб.

- Мне нужен жёлудь.