До первого выстрела

Николай Громов родился в холод. Не только потому, что это был январь восьмидесятого и в их городке метель срывала с крыш шифер. А потому что тепло в их доме было роскошью, а не нормой. Его отец пил. Мать — молчала. Всё детство Николай провёл среди сквозняков, глухих стен и звуков ударов по телу, не всегда своему.

Он быстро понял: выживает не сильнейший, а тот, кто первым бьёт.

Николаю было шесть, когда отчим впервые сломал ему нос. Просто за то, что он слишком громко закрыл дверь. Мать тогда плакала, прижимала его к себе, прикладывала лёд, шептала: «Прости, прости...» А на следующий день — снова молчала за столом, когда мужчина смеялся, щёлкая пивные крышки об стол.

В восемь лет он научился прятаться. За шкафом, под ванной, в подвале. Он знал, как затаивать дыхание, чтобы не выдать себя. Но даже там, в темноте, ему было не безопасно. Потому что отчим знал — страх надо кормить. Он открывал двери, заглядывал, шептал сквозь зубы: «Я тебя всё равно найду». И находил.

Один раз, после особенно страшной ночи, мать посадила его на колени и сказала:
— Тебе надо стать сильным, Коля. Сильнее, чем он. Только так ты выживешь.

Он не понял тогда, как это — стать сильным. Но запомнил. Эта фраза вгрызлась в него. С того дня он больше не плакал.

Иногда, когда отчим засыпал пьяный, в квартире воцарялась хрупкая тишина. Мать тихо заходила в комнату Николая, садилась рядом и гладила его по голове. Её пальцы дрожали, голос срывался, но она всегда старалась улыбаться — для него.

— Ты мой мальчик... Ты моё всё, Коленька, — шептала она, обнимая его крепко-крепко, будто пытаясь передать ему всё тепло, что ещё осталось в её сердце. — Ты умный, ты сильный, ты выживешь. Обещай мне, что если меня не станет... ты убежишь отсюда. Найдёшь свет, найдёшь себя. Обещаешь?

Он не понимал. Ему было всего девять. Он кивал, утыкаясь в её плечо, впитывая её запах — тот, что потом будет сниться ему долгие годы. Запах безопасности.

— Если однажды ты проснёшься, а я не проснусь... — она запнулась, прикусив губу, — не плачь. Ты не один. У тебя есть ты. А ты — самый сильный.

Иногда она тихо плакала, думая, что он уснул. Он не спал. Он никогда больше не спал спокойно.

Ему было десять. Он сидел в коридоре, прижавшись к стене, слушая, как в очередной раз гремит посуда, как звучат выкрики и рычание. Голос отчима был хриплым от водки и ярости. Мать... она уже не кричала. Только пыталась уговорить, утихомирить, защитить хоть что-то, хоть себя.

Николай знал, что это бесполезно. Он знал, чем всё кончится — как всегда: побои, плач, тишина.

Но в тот вечер всё пошло иначе.

Выстрел был глухим. Потом — тишина. Такая, что в ней слышался только его собственный пульс. Он не сразу понял, что произошло. Он встал, босиком прошёл по скрипящему полу, прижимая руки к груди.

В кухне пахло порохом. Его мать лежала на полу, глаза широко раскрыты, а кровь медленно растекалась по старому линолеуму. Пистолет всё ещё был в руке отчима. Тот смотрел на тело, будто не веря, что оно больше не двигается.

А потом посмотрел на Николая.

— Сам виноват, — сказал он. — Учись, пацан. Жизнь — это кровь и страх. Кто не держит в руках оружие — умирает.

Он подошёл к мальчику, сунул ему в ладони пистолет — тёплый, тяжёлый, ещё пахнущий выстрелом. Николай ничего не сказал. Просто смотрел. Навсегда запомнил: гнев — это не крик. Это тишина, за которой следует действие.

В ту же ночь он ушёл. Больше никогда не возвращался.

В четырнадцать он сломал челюсть парню, который пытался отобрать у него хлеб. В шестнадцать — стоял на побегушках у местного авторитета, носил конверты, иногда и пистолет. Тогда он впервые почувствовал власть — холодную, как металл в ладони.

Потом была армия. Спецподразделение. Война, которую не упоминали в новостях. В песке и крови он стал машиной — без страха, без жалости, без сомнений. Его учили убивать — точно, быстро, эффективно.

Он пошёл туда добровольцем. Не из-за идеалов — из-за ярости. Хотел убивать. Хотел, чтобы боль, которая горела внутри, сгорела вместе с чужими телами. Он оказался в горячей точке, где не было правил. Только смерть, грязь и страх.

Он видел, как мальчишке из их группы в живот влетела осколочная граната — и тот ещё несколько минут лежал, держась за внутренности, прося воды. А потом хрипел от собственного рвущегося крика. Николай держал его за руку, пока тот не перестал дышать. Ему было шестнадцать.

Он видел, как карательный отряд сжигал деревню за то, что там спрятали одного связного. Как женщина с ребёнком в руках бежала из пламени, пока снайпер не снял её с одной пулей — наповал. Ребёнок ещё минуту дёргался в её руках.

Он сам выносил тело сослуживца, от которого осталась только половина. Всё лицо было изуродовано, но по жетону — это был Тихонов. Они вчера делили сигарету на привале и спорили, кто первым вернётся домой.

А когда в один из дней колонна врагов захватила троих из его отряда, он смотрел, как их пытали на камеру — и ничем не мог помочь. Он запомнил, как один из них, весь в крови, прошептал прямо в объектив: «Коля, добей нас, если найдёшь».

Он не добил. Когда они нашли тела, это уже были не люди.

И когда война закончилась, он понял: таких, как он, на гражданке никто не ждёт.

Кроме одних людей.

Те, кто знал, как использовать таких, как он.

К двадцати годам Николай был совсем другим человеком. Уже не мальчик, глядящий на труп матери, и не подросток, живущий с ненавистью в груди. Он стал холодным, точным и целеустремлённым. Ему не нужны были друзья — только цели. Он научился выживать. А потом — побеждать.

Он работал на подпольных боях: не за деньги, за навык. За каждый удар, за каждый сломанный нос — шаг к цели. Однажды на бой пришёл человек, которого знали все в районе — Вадим Шторм, правая рука местного мафиози. Он смотрел долго, а потом подошёл после финального раунда, когда Николай оставил соперника без сознания.

— Ты дерёшься, как будто хочешь убить, — сказал он. — Это либо глупость, либо талант.

— А если и то, и другое?

Вадим усмехнулся. И дал визитку.

Так он попал в местную мафию — сначала как телохранитель, потом как исполнитель, и, наконец, как тот, кому поручали самые грязные и важные дела. Он быстро понял главное: в этом мире есть те, кто отдаёт приказы, и те, кто умирает, потому что их исполняет.

Он выбрал первое.

Однажды он сам стал тем, кого боялись. Его имя стали говорить шёпотом. И никто уже не помнил мальчика с пистолетом в руках. Только он сам.

Он встретил её в баре на окраине города. Тонкая, светлая, с дерзкой улыбкой и громким смехом, она казалась не из его мира — слишком мягкой, слишком живой. Она подошла первой, сказала:
— Ты выглядишь так, будто хочешь всё разрушить.
Он усмехнулся:
— А ты — как будто хочешь в этом участвовать.

Она думала, что это любовь. Он — что это удобство. Ему нужно было расслабиться, сбросить контроль, позволить себе «нормальность» на вечер-другой. Она стала его игрушкой, красивым аксессуаром в жизни, где уже не было места для чувств. Он никогда не относился к ней по-настоящему. Лишь пользовался.

Когда она сказала, что беременна — он молчал долго. А потом сказал:
— Значит, свадьба. Без истерик.

Она плакала. Не в тот день, позже — когда поняла, что за человек рядом с ней. Но было уже поздно.

Жена для него стала ещё одним элементом образа, а ребёнок — проектом. Он сказал себе, что не допустит, чтобы его дочь выросла слабой, как мать. Он не любил. Он создавал оружие.

И тогда в нём родился новый человек — не просто криминальный босс, а отец-строитель. Строитель будущего солдата.
Диане исполнилось пять.

Детский праздник, украшения, торт, даже шарики — это всё устроила мать. Она ещё верила, что у девочки должно быть детство. Но в тот день Николай Громов пришёл домой с подарком в чёрном кейсе.

Он поставил его на стол перед Дианой и сказал:

— Открывай. Это важно.

Внутри лежал маленький, идеально отполированный пистолет. Настоящий. С гравировкой на рукояти — её инициалами. Мать закричала.

— Ты с ума сошёл?! Это ребёнок!

Он даже не повернул головы.

— Это не ребёнок. Это моя дочь.

В тот же день он вывел Диану во двор — частный участок, никем не охраняемый снаружи, но весь под камерами. И начал. С жёстких слов, с холодных инструкций, с первых выстрелов.
— Прицел. Вдох. Удержи. Стреляй.

Она плакала — не от страха, а от звука, от тяжести в руках, от холода в его голосе.
— Ещё. Ещё.

Пока не попала.

Так началась её жизнь. День рождения, ставший точкой отсчёта. В тот день мать закрылась в ванной и долго не выходила, а Николай сказал:

— Слезы — это слабость. А ты не будешь слабой. Никогда.

После того дня что-то в матери Дианы надломилось.

Она стала молчаливой, блеклой. Её глаза — раньше полные тепла и заботы — потухли, будто внутри что-то умерло. Она больше не спорила с Николаем. Не кричала, не прятала девочку, не пыталась защитить. Лишь наблюдала издалека, как её дочь превращается в солдата.

— Не мешай, — говорил он. — Она должна быть готова. Жизнь — это не сказка.

С каждым днём он усиливал тренировки. Утром — стрельба, днём — рукопашный бой, вечером — тактические задачи. И всё это для пятилетнего ребёнка. Для него это была не жестокость. Это была забота. Подготовка к миру, в котором выживает сильнейший.

Мать пыталась увести Диану однажды. Однажды — и больше никогда.

Николай нашёл их в аэропорту. Не бил. Он лишь подошёл к жене, сказал несколько слов так тихо, что никто не слышал. Она бледнела с каждым из них, а потом медленно повернулась к дочери и произнесла:

— Прости, солнышко. Мы возвращаемся домой.

После этого она начала пить. Ночами сидела у окна, с бокалом вина, смотрела в темноту, а утром просыпалась с искусственной улыбкой. Её уже не было — лишь оболочка.

Николай не остановился. Он растил идеального солдата. Холодного, меткого, послушного. И чем сильнее становилась Диана, тем слабее становилась её мать.
Болезнь пришла, как предатель в темноте — тихо, незаметно, исподтишка. Сначала это была усталость. Она думала — нервы, недосып. Потом — боли, которые не проходили. А потом пришёл диагноз. Смертельный. Без шансов.

Николай воспринял это как неизбежность. Он никогда не верил в жалость, не верил в «почему именно она». Только в то, что всё — результат слабости.

— Ты просто не борешься, — холодно сказал он, когда она не смогла подняться с постели.

— Я устала... — только и прошептала она.

Он не перестал тренировать Диану. Даже усилил режим. Он говорил, что жизнь забирает слабых. А Диана не должна быть одной из них. Не должна быть как мать.

Мать угасала медленно. Тело истончалось, лицо теряло краски. Но только когда она осталась почти прозрачной, тенью, лежащей в темноте, — только тогда Николай вдруг сел рядом. Молча. Без слов.

Она посмотрела на него сквозь боль и слёзы, и еле слышно спросила:

— Ты когда-нибудь любил меня?

Он не ответил. Только встал и ушёл. Он не умел говорить о любви. Он умел только выживать.

А через три дня её не стало.

Диана тогда была всего подростком. Но она навсегда запомнила, как отец стоял у окна, с сигаретой, глядя в серое утро. Его лицо было спокойным. Лицо человека, который потерял не любимую женщину, а бойца, который не прошёл испытание.

Он не умел любить, но растил её, как умел — жестко, сурово, с оружием вместо игрушек и приказами вместо ласки. Он строил из неё убийцу, потому что верил: так она выживет. Потому что никого в этом мире не щадят. Ни детей. Ни матерей. Ни таких, как он.

А она... она всё равно смотрела на него, как на отца. Пусть и с болью, с бунтом, с ненавистью — но звала его папой.

И иногда, поздними ночами, когда весь дом спал, а он сидел один на кухне, держа в руке пустой стакан, он смотрел на старую фотографию — там она была ещё маленькой, в розовом платье, обнимая его за шею.
Он не плакал. Он не умел.
Но каждый раз, глядя на снимок, он тихо говорил себе:

«Прости, Дина. Я просто не умею иначе».