Язык, буквы, имена. Амин Рамин

Как мы сказали, первым языком был сурьяни, язык Адама, который напоминал по структуре арабский, то есть относился к тому, что сегодня называют «семитскими языками», но являлся менее совершенным. Когда потомки Адама стали расходиться по земле и образовывать отдельные родственные группы и народы, их языки тоже начали разниться между собой...

И часто спрашивают, каким образом от Адама произошло человечество: не приходим ли мы тут к необходимости кровосмесительных браков между братьями и сестрами? Конечно, ничего подобного не было: Всевышний ниспослал сыновьям Адама жён, и уже из их потомства от этих жён произошло всё человечество. То есть человечество происходит от браков двоюродных, а не родных братьев и сестёр. В традиции пророков и в шариате брак двоюродных братьев и сестёр не имеет никаких проблем, это нормальная практика. И то, что сегодня фейковыми СМИ распространяется дезинформация о якобы опасности подобных браков и вероятности генетических патологий в потомстве от них – всё это не что иное, как часть кампании против традиционных браков и рождаемости, ведущейся этими же СМИ. Но это уже другая тема.

Итак, в результате разделения человечества на отдельные группы и народы изначальный язык Адама, сурьяни, стал трансформироваться в другие языки; те, в свою очередь, переходили ещё в третьи – и так через множество стадий появились современные языки, которых сегодня, как мы уже говорили в первой части данного цикла, от 6 до 7 тысяч. Данный процесс длился десятки тысяч лет, а потому, естественно, эти языки уже не имеют ничего общего с тем изначальным языком, от которого произошли. Они настолько изменились, что сама фундаментальная матрица их строения стала другой.

Если мы возьмём за основу строй так называемых «семитских» языков, к которым относятся и сурьяни, и арабский, и иврит, то можем посмотреть, каким образом от этой матрицы откололись и образовались другие языки.

«Семитские» языки – это парадигма изначального языка человечества, «языка вообще». По современной классификации, они относятся к «флективным» языкам, от слова «флексия» — «сгибание», «гибкость». К флективным относится и множество других языков, например, индоевропейские языки, в том числе и русский. Но семитские языки отличаются от них тем, что им свойственна так называемая «внутренняя флексия».

Что это такое, я сейчас объясню. Как мы говорили, человеческие языки выражают идеи. Все языки представляют идеи нашего ума в виде внешне выраженных звуков. В человеческом уме есть, например, идея красоты. И каждый язык так или иначе выражает эту идею с помощью определенного набора звуков. В русском это слово «красота», в арабском «джамаль», в английском beauty, в персидском ziboi и так далее. Саму идею в языке выражает то, что называется «корнем слова». Корень слова – это набор звуков, указывающих на идею, без её отношения к какому-то конкретному применению или грамматической категории. Например, в русском языке мы говорим «красота», «красоваться», «красивый», «прекрасный», «красавец» и так далее. Все эти слова в равной мере выражают идею красоты, но каждое по-своему. «Красота» выражает общее имя красоты, «красоваться» означает действие, связанное с красотой, «красавец» — свойство быть красивым для человека. Но для всех этих слов свойственен один и тот же корень, указывающий на саму идею красоты, безотносительно к каким-либо действиям, личностям или предметам. Этот корень – «крас». Взяв этот корень, мы в русском языке добавляем к нему различные вспомогательные блоки (приставки, суффиксы, окончания), чтобы выразить то или иное специфическое приложение этого понятия (понятия «красоты»).

Я взял корень «крас», добавил к нему суффикс «ив» и окончание «ый», получилось «красивый». Суффикс «ив» в русском языке служит показателем прилагательного. Если я добавляю к какому-либо корню этот суффикс, то это означает, что я хочу образовать от данного корня прилагательное, указывающее на определенное качество: красивый, милостивый, заботливый, забывчивый, переменчивый.

Это что касается суффикса «ив». Я добавил его к корню «крас» и получил «красив». Затем к этой основе я добавил еще и окончание «ый». Это окончание указывает на то, что данное слово стоит в мужском роде, единственном числе, именительном падеже. Если бы я хотел применить это слово в женском роде, то я добавил бы окончание не «ый», а «ая»: красивая. Если бы я хотел применить это слово не в единственном, а во множественном числе, то добавил бы окончание «ые»: «красивые».

Итак, я объяснил вам, что такое флексия. Флексия – это выражение дополнительных значений корня с помощью определенных изменений в составе слова. Я взял корень «крас» и стал добавлять к нему что-то ещё, какие-то другие блоки, чтобы с помощью этих блоков выразить некие дополнительные смыслы, дополнительные модификации этого корня, то есть чтобы применить абстрактную идею «красоты» к конкретным вещам или ситуациям.

Тут мы видим, что русский язык представляет собой систему неизменных корней, к которым спереди и сзади добавляются служебные блоки — приставки, суффиксы, окончания, за счёт чего происходит изменение значения слова. Но как бы я ни менял слова, выражающие «красоту», корень «крас» будет во всех них одним и тем же. Это называется «внешней флексией». Потому что дополнительные блоки я добавляю к корню как бы извне. У меня есть один главный строительный кирпич, и я к нему с разных сторон (спереди и сзади) приставляю еще другие кирпичи, каждый из которых (этих кирпичей) добавляет к основному кирпичу какое-то дополнительное значение. Так работает русский язык, и так устроено большинство других индоевропейских языков – немецкий, фарси, латынь, древнегреческий, санскрит и так далее. Английский, который тоже относится к группе индоевропейских языков, тем не менее коренным образом изменил свою модель и сегодня уже не является флективным языком, о чем мы еще скажем.

Так устроены языки с внешней флексией. Для семитских же языков характерна внутренняя флексия. Что это значит? Это значит, что изменения тут происходят не вне, а внутри самого корня. Главную роль играют уже не блоки, добавляемые извне к неизменному корню, а преобразования звуков внутри корня. Обратимся снова к идее красоты. Идею красоты в арабском языке выражают три согласных звука – дж, м, л (буквы джим, мим, лям). Это и есть корень. Теперь, для выражения каких-то дополнительных значений и трансформаций этой идеи красоты, мы должны добавлять ещё определенные звуки между вот этими тремя согласными звуками. Не извне, а внутри них. Это похоже на то, как если бы две гребёнки мы вставили друг в друга зубцами. «Красота» будет джамаль, «красивый» — джамиль. Чтобы образовать прилагательное, нам потребовалось между буквами «м» и «л» поставить звук «и». В русском языке, как мы видели, для выражения того же самого значения нам надо было «прикрепить» определенный суффикс извне к корню. Но в арабском новый звук, выражающий идею прилагательного, стоит внутри самого корня. Структура гласных вставляется в структуру согласных. Как зубцы двух шестеренок входят друг в друга. Это и есть внутренняя флексия, которая обладает большей гибкостью, большей лаконичностью и выразительностью.

В принципе, она существует также и в языках с доминированием внешней флексии, но в виде остаточного явления или исключения из правил. Например, в русском «убирать – убрать», «посылать – послать». Мы видим, что тут уже произошли изменения внутри самого корня: в слове «убирать» мы убрали из корня букву «и», а в слове «посылать» убрали букву «ы» для выражения различения несовершенного и совершенного вида. То же самое в английском: take – took (беру – брал). В немецком: geht «идёт» – ging «шёл» –Gang «ход». Корневой набор согласных тут остаётся, как и в арабском языке, меняются только гласные. Разница в том, что в арабском и в других семитских языках вся языковая система основа на такой внутренней флексии, а тут она существует как некий рудимент очень далекого прошлого, сегодня функционирующий как исключение из правил.

Но при этом индоевропейские языки, такие как русский, по своей парадигме, по своей структуре стоят к семитским языкам ближе, чем другие типы языков, о которых мы сейчас скажем. Потому что те и другие являются флективными. В принципе, особой разновидностью флективных языков можно считать и так называемые «агглютинативные» (от слова «агглюцинация» — склеивание). К ним относятся, например, тюркские, финно-угорские и нахско-дагестанские языки. В этих языках словообразование происходит тоже с помощью добавления дополнительных «блоков» к неизменному корню, как и в индоевропейских языках. Разница только в том, что каждый из этих блоков выражает какую-то одну категорию, а не несколько сразу, и добавляться они могут не со всех сторон от корня, а лишь с одной (как правило, после корня). Например, в русском слове «красивый» окончание «ый» указывает сразу на несколько категорий: род, число и падеж. Эти категории как бы «слиты» в одном этом блоке. В агглютинативных языках для выражения каждой из этих категорий потребовался бы один блок: отдельно для рода, отдельно для числа и отдельно для падежа. Например, в турецком языке: ev — существительное со значением «дом», — ler — суффикс-показатель множественного числа, — im — суффикс, выражающий принадлежность. В итоге получаем такое слово: evlerim («мои дома»).

Для агглютинативных языков характерно наличие многих суффиксов в одном слове и малое число исключений. Поэтому их легко учить. За счет добавления множественных суффиксов к основному корню эти языки могут образовывать очень длинные словесные конструкции. Например, в бурятском языке корень «ёй» значит «память», «интеллект». Теперь начинаем добавлять к нему дополнительные блоки и получаем такие слова: ёйрэт – «обучать», ёйрэттэр – «оплачивать за обучение», ёйрэттэрээччи – «лицо, оплатившее за обучение», ёйрэттэрээччилэр – «лица, оплатившие за обучение». Смысл, потребовавший бы в русском языке четырёх слов, тут выражен одним словом. То есть здесь происходит следующее: мы взяли основу, взяли корень, выражающий ту или иную идею, а потом с одной стороны от этого строительного кирпича начинаем добавлять ещё множество других стандартных кирпичей более малого размера, которые дают нам дополнительные значения.

Итак, что тут произошло, в процессе образования языков с внешней флексией и агглютинативных языков, по сравнению с общей парадигмой «семитского» пра-языка? Мы видим, что тут как будто бы кто-то взял вот эти морфологические и грамматические показатели изнутри корня и вынес их за его пределы. То, что было внутри, стало извне. Естественно, это не было чьим-то решением: в процессе развития языков, занявшего тысячелетия, посредством очень медленного накапливания изменений произошло то, что мы описали. А вслед за этим «выносом» дополнительных показателей вовне корня системные изменения претерпела и вся структура этих языков.

Еще дальше от парадигмы первоначального языка ушли так называемые «изолирующие» языки. К ним относятся прежде всего языки Юго-Восточной Азии, например, китайский, вьетнамский, тайский. Особенность этих языков в том, что они вообще отказались от каких-либо изменений в слове: ни внутри корня, ни извне. Флексии в них не существует. Слова в этих языках совпадают с корнями. Нет приставок, нет суффиксов и окончаний, оставлены только неизменные корневые блоки, наподобие «ку», «си», «ма», каждый из которых может быть и существительным, и глаголом, и прилагательным, а уж что это в любом отдельном случае, надо догадываться по контексту. Слова тут как бы разоблачаются, снимая с себя свои шубы, кафтаны и другие богатые одежды и оставаясь в виде голых корней. То есть мы имеем тут своеобразный языковой минимализм. Как будто кто-то высыпал на стол кубики, и каждый должен сам их соединить. В этих языках отсутствуют род, число, падеж, время действия и части речи.

Такой вектор развития этих языков отразился на всех уровнях и этажах их системы. Если вы говорите словами-корнями, то есть просто идеями без каких-либо дополнительных показателей, то в вашем языке становится невозможно отличить глагол от существительного, существительное от прилагательного. Компенсировать это должен строгий порядок слов в предложении. Например, в русском языке, который представляет собой своего рода противоположность китайскому, вы можете ставить слова в предложении на любое место, как угодно переставлять их. Это связано с тем, что в русском языке, который является практически чистым флективным языком, с помощью дополнительных показателей, приставленных к корню, можно легко отличить части речи друг от друга, а также понять, как они соотносятся друг с другом. Но там, где вы не можете так поступить, вы должны компенсировать это строгим порядком слов в предложении, где подлежащее всегда будет на первом месте, глагол на втором, дополнение на третьем. По-русски вы можете сказать «он пришёл домой», «домой пришёл он», «пришёл домой он». По-китайски это будет выглядеть так: «Он приход дом». Поэтому понятно, что если вы скажете «дом приход он», это будет иметь совсем другой смысл (что дом пришёл к человеку, а не человек к дому).

Точно так же обстоят дела и в английском языке, который всё больше превращается в изолирующий язык по «китайской» модели. Возьмём, например, слово run. Из самого этого слова непонятно, какой частью речи оно является. Run – это одновременно «бежать» и «бег». Или слово piece. Это существительное со значением «кусок», глагол со значением «собирать» и прилагательное со значением «штучный». Поэтому порядок слов в английском предложении так же строг, как и в китайском. По-английски вы можете сказать «he is running home» – «он бежит домой», и никак иначе. Если вы скажете «home is running he» или «is running home he», то это будет бессмыслица, вас просто не поймут.

В целом в европейских языках общая индоевропейская парадигма развития, сохраняющаяся в русском, на каком-то этапе замерла и сменилась противоположной — аналитической. Эти языки постепенно движутся к китайской модели, особенно английский, который к этой модели уже вплотную приблизился. В английском уже нет различия между глаголом, прилагательным и существительным, нет изменения слов. Почти исчезла категория рода. Многие слова, как и в китайском, короткие, состоящие только из одного слога. Отсюда строгий порядок слов в предложении, который компенсирует отсутствие флексии слов.

Русский язык из всех индоевропейских языков в наибольшей степени сохранил ту парадигму, которая была свойственна пра-индоевропейскому языку и ответвившимся от него древним языкам со сложной флексией, таким как латынь, древнегреческий и санскрит. Русский – это событийный язык, язык процесса, язык практически чистой флексии. В нём трудно строить какие-либо аналитические конструкции, они должны быть разбавлены процессом.

Например, мы видим какой-то пейзаж и начинаем описывать его: «Есть небо. Облака. Внизу долина. В долине река. Она течёт». Сразу понятно, что русскому языку такое строение чуждо, оно звучит неорганично для него. Описание той картины, о которой мы сказали, в русском языке будет звучать примерно так: «По небу плывут облака, а внизу расстилается долина, в которой течёт прозрачная река». Мы должны сказать «по небу плывут облака», потому что для русского языка важнее всего процесс, протекание, динамика. Облака в нём обязательно «плывут», долина «расстилается», река «течёт». И всё это пытается соединиться в единую связную картину.

Русский язык стремится уложить вещи в сюжет, связанный с каким-либо событием. Для того чтобы иметь возможность сделать это, он развил сложную систему падежей – так, чтобы в предложение можно было добавлять сразу и того, кто совершает действие, и то, над чем оно совершается, и то, где это происходит, и многое другое.

В итоге русский язык пытается любую реальность перевести в событие. Скажем, мы видим дождь. Чтобы описать это, мы не скажем просто «дождь», но выразим это так: «Идёт дождь». Почему, собственно, «идёт»? Какими ногами он идёт и куда? Но суть в том, что русский язык не может дать неподвижную картину, не может сказать просто «дождь». С дождём в нём что-то должно происходить, поэтому он у нас «идёт».

Дело в том, что вектор русской истории состоял в постепенном расширении, расползании по пространству. А чтобы не потерять связь друг с другом, не потерять коммуникацию при этом расползании, приходилось в языке изобретать такие вещи, которые, наоборот, усиливали бы взаимопонимание. Русский язык создавал удерживающий вектор, противоположный пространственному расширению. В этом плане он пошёл по пути, по которому изначально шёл индоевропейский праязык.

Очевидно, при этом необходимо было жертвовать аналитичностью языка, его урегулированностью нормами, развивать дополнительную сложность. А потому русский — это очень трудный для изучения язык, в котором под правило могут попадать десять слов, а исключений из него сто.

Возвращаясь к китайскому языку, мы можем проследить, как модель изолированности отражается на всех уровнях этого языка. Любой язык – это система, и изменения на одном уровне сразу же переходят на другой. Из изолированной структуры китайского языка вытекает следующее: то, что флективные языки выражают одним словом, китайский вынужден делать несколькими. Это связано с тем, что каждое слово здесь – это корень, к которому невозможно прибавить какой-либо дополнительный смысл или грамматический показатель. Например, то, что в русском может быть выражено с помощью множественного числа того же самого слова, например, «дома», «деревья», в китайском надо выражать с помощью отдельного слова, означающего «много» или «несколько штук». То есть вы произносите основное слово, например, «дом» и после него произносите ещё специальное слово, означающее «много» — и тогда у вас получается то, что в русском языке выражается одним словом «дома».

Отсюда вытекает необходимость использовать больше слов в предложении, чем в других языках. И если бы слова в китайском языке были длинными, то это сделало бы предложения чрезвычайно растянутыми, а коммуникацию между людьми – затруднённой. Отсюда вытекает такое свойство китайского языка, как максимальное сокращение длины слов, сводящихся в идеале к одному слогу: ма, му, си, са. То есть тяготение к изолирующему строю языка системно приводит его к сокращению слов, к уменьшению числа букв в словах.

Далее, если мы используем такие вот слова размером в один слог (две буквы – согласная и гласная), то это ведёт к изменениям уже на фонетическом уровне языка. Ведь возможных слогов в человеческом языке лишь немного. Если у нас, скажем, тридцать согласных и три гласных, то мы получим всего лишь 90 возможных слов в таком языке. Этого очень мало. Тогда к каким явлениям в языке это должно было привести? Во-первых, к чрезвычайной многозначности, когда каким-нибудь одним словом, например, «му», будут названы десятки и даже сотни предметов и процессов. А, во-вторых, к тоновой системе, при которой незначительные отличия в произнесении звука «у» в слове «му» будут уже приводить к новым значениям в этом слове, то есть к тому, что оно будет рассматриваться уже как другое слово. Тем самым расширяется возможное число слов в языке с таким строем. Отсюда специфическое звучание китайского и других языков с изолированным строем, которое напоминает пропевание некой мелодии. Для носителей языков другого строя именно китайская фонетика является самой сложной при изучении этого языка.

Итак, мы видим, что изолирующий строй языков, подобных китайскому, навязывает им определённую логику развития, которая приводит к таким вещам, как строгий порядок слов в предложении, сокращенная лексика, многозначность слов и богатая тоновая система.

Иероглифическая китайская письменность также полностью вписывается в эту картину. Китайский язык неотрывен от иероглифов, потому что сама его атомическая структура подобна им. Иероглиф передает зрительную форму предмета, не обращаясь при этом к его звуковому выражению и не неся в себя грамматической функции. Это просто «картинка», образ, независимый от устной речи. Во многих китайских иероглифах, например, для изображения человека (人), горы (山) и животных, например, лошади (馬), отчетливо прослеживается их первоначальный идеографический характер.

Китаец не может выделить отдельных букв, они ему просто не нужны: он мыслит и разговаривает цельными словами-образами. Услышав иностранное слово, он начнёт записывать его не буквами, а иероглифами, то есть словами, как это ни покажется странным для нас. Например, слово «Москва» он разделит на три или четыре слова, фонетически напоминающие китайские, что-то вроде: «Му-су-ку-ва».

Именно поэтому китайцы так и не перешли к буквенной письменности, несравненно более удобной, хотя такие попытки предпринимались. Отдельная буква в их языке лишена всякого смысла. Напротив, в семитских языках с их внутренней флексией именно буква является основой основ, первоформой языка как такового. Сама структура этих языков строится на выделении и комбинаторике букв. Поэтому именно семиты (финикийцы), согласно распространённой версии, первыми изобрели буквенное письмо.

Суть буквенного письма в том, что оно передаёт уже не образы предметов, а звуки самого языка. Такое письмо, являясь знаком знака, наиболее полно соответствует именно системе семитских языков, четко разделенных на кристаллические звуковые элементы. Буквенная запись означает то, что звук в языке получает полное и безоговорочное преобладание над символическим сознанием, над образным представлением предметов. Когда слова, обозначающие те или иные предметы или действия, начинают записываться не с помощью символов, зрительно похожих на эти предметы и действия, а с помощью букв, передающих звуки, это означает, что образное сознание растворяется в звуковом.

Данный феномен имеет отношение к самым фундаментальным структурам восприятия мира. Это означает, что в семитской системе слова первичнее предметов. Язык первичнее мира. Язык творит мир, а не наоборот. Тогда как у китайцев мир творит язык.

Подведём предварительные итоги. Мы увидели, что во флективных и агглютинативных языках дополнительные строительные блоки были выведены изнутри корня вовне. Вместо того, чтобы стоять внутри самого корня, как в «семитских» языках с их внутренней флексией, они добавляются к этому корню извне, в виде дополнительных блоков. В изолирующих языках, таких как китайский, произошло ещё большее изменение: эти блоки были вынесены уже за пределы самого слова. Теперь они уже не добавляются к слову (от слова тут остаётся только неизменный корень), а стоят отдельно от него, как другие части предложения, как отдельные слова.

Наконец, есть еще одна группа языков, которые называются «полисинтетическими» или «инкорпорирующими». К ним относятся языки коренных народов Северной Америки, а также чукотско-камчатские и эскимосские. Эта группа языков является значительно менее распространённой, но очень интересной и своеобразной. Её особенность в том, что предложения тут являются словами, слова – предложениями. Слова тут инкорпорированы в одну единую структуру, как бы слиты вместе, внедрены одно в другое. В таких языках говорится не «дождь пошел», а «дождепошло». Фраза «сильный дождь прошёл над лесом» будет звучать как «лесосильнодождепошло». «Онапосудомыла», «якроватекупил», «онхлебонарезал»... В русском языке примером, отдалённо напоминающим инкорпорацию в этих языках, будут такие слова, как «руководить» (буквально – рукой водить), «священнодействовать», «благодарить», где глагол и существительное слиты в одно целое.

Например, ninakakwa в одном из мексиканских языков буквально переводится как «я-ед-мяс». На русском тот же смысл будут передавать три отдельных, грамматически оформленных слова: «Я ем мясо». Ninakakwa – это единое нерасчленённое предложение: «яедмяс». (В русском языке есть «мясоед», но «мясоед» — это именно слово, а «яедмяс» тут предложение).

Итак, устройство инкорпорирующих языков таково, что слова в них не могут рассматриваться по отдельности, вне целого предложения. В этих языках предложение не состоит из своих частей, а сразу существует как целое. В некоторых работах по лингвистике эти языки рассматриваются как разновидность агглютинативных. Различие между ними может быть усмотрено лишь в том, что языки агглютинативные имеют обычно в слове несколько служебных блоков, добавляющихся к одному корню, а языки инкорпорирующие, наоборот — несколько корней на один служебный блок. То есть эти языки пошли по пути своего рода минимизации усилий: вместо того, чтобы грамматически оформлять каждое отдельное слово в предложении, они просто слепили их друг с другом. Вместо «я пошёл домой» они скажут «ядомопошёл», так чтобы грамматические показатели оформляли не каждое отдельное слово, а предложение в целом.

Наконец, надо добавить, что языки не стоят на месте: они постоянно изменяются и даже могут переходить из одной группы в другую. Агглютинативный язык со временем может стать флективным, флективный – агглютинативным. Тот и другой могут перейти в группу изолирующих языков. Как мы уже сказали, английский язык, который когда-то был языком с богатой флексией, со сложной системой падежей, подобно русскому, сегодня практически перешёл в группу изолирующих языков. То же самое было когда-то с китайским. Изолирующие языки, наоборот, могут нарастить новую сложность и стать флективными.

Таковы различные языки мира, которые отошли от изначальной матрицы священного языка и развили свою собственную парадигму. Каждому из этих языков свойственно своё богатство, своя выразительность и уникальность, но они не являются сакральными, не выражают внутри себя устройство вселенной и связи между словами и вещами.