remember.pervertion
Темнота.
Жалкий страж ночи и моих каждодневных кошмаров. Но она похуже холода. Она окутывает мои воспоминания, заставляя помнить и видеть каждую деталь немого кино моей никчемной жизни. Страшно?
Нет. Темнота лишь часть того, что могло меня убить.
Она приходит каждую ночь. Прячется в углу и вылезает из укрытия, как шпион, как мерзкая тварь, передвигая и поглощая своими дьявольскими щупальцами все, что встретит. Каждую ночь, когда тухнет одинокая лампочка.
Я могла давно ее разбить. Изрезать тело, почувствовав такую родную милую боль, и преспокойно уйти из этого чертова мира, который напоминает мне о тех, кого я так нагло уничтожила.
Вот только внутренний псих тормозит мой уход.
Шепчет.
Гипнотизирует.
Влюбляет в себя.
И я ничего не могу с ним сделать.
Нет. Могла. Но не захотела.
Темнота приходит так же неожиданно, как и раньше. Она долго сидит в своем укрытии, наблюдая за мной десяткой пар своих маленьких бусинок-глаз. А я слежу за ней, глотая тот раскаленный воздух, что нагревается с ее приходом.
Он жжет легкие, заставляя вдыхать его чаще. Убивает, так же медленно, как и тьма.
А она, как кошка, как змея, ползет по стенам, окружая меня своим липким, черным ядом со всех сторон.
А я не могу ничего сказать, ни закричать, ни просто просто вздохнуть. Пальцы сами расцарапываю глаза, каждый миллиметр кожи. Обгрызенные под корень ногти режут старые язвы и рубцы.
Я могу себя убить. Я хочу этого.
Но псих не позволяет.
Темнота все сгущается, заволакивая мой мозг серным туманом. Она давит на него, как руки сжимают апельсин, выдавливая кисло-сладкий сок. Вот только мой сок с отвратительной, рвотно-зеленой горечью памяти.
Под привычный треск холода в теле и под голос, что не пропускает ни одной ночи, тьма вновь овладевает мной. Насилует меня моими собственными ощущениями, оставляя после себя лишь приторно-сладкий отголосок боли.
Голос.
Оставь уже меня!
Он приходит так же, как и тьма. Медленно, но верно ступает по пленке памяти, что вновь играет в моей голове, устраивая мини-театр только для меня и него.
Наш театр. Общий.
Он выглядит, как эта самая комната. Холодная и с одинокой лампочкой, что нервирует меня своим идеальным бледным светом.
И я все же сдаюсь, и вечная тьма окутывает нас, показывая очередной фильм моей никчемной жизни.
Нашей жизни.
Моей и его.
~◆◆◆~
Она сидела на привычном ей месте. В углу. Да, здесь куда холоднее, чем в остальной части их единственной комнаты, но зато это место было ее.
Она не играла. Хотя в их доме было столько кукол, что любая девочка могла позавидовать. Она ненавидела их, всех до единой. Она готова была их сжечь.
Но нет. Она лишь слушала.
За всю ее жизнь это стало лучшим развлечением. Ее единственным развлечением.
Она вслушивалась в голоса исходящие из кухни, в звон стаканов, и вечный, такой еще родной, смех матери, которая уже забыла, что она ею еще является.
Ей неважно было, когда уйдет мамин новый "друг", неважно какую новую игрушку он принесет ей в следующий раз, неважно насколько долго ей придется отсиживаться в ледяной ванной, вслушиваясь в тяжелые стоны и редкие крики женщины. Неважно.
Ее жизнь уже не так важна, как раньше.
Она сидела в своем углу, окуная пальцы в непонятного цвета краску и вырисовывая ими странный сюжет прямо на обоях. Да, она знала, что ей будет за это. Знала, что скажет мать, как только, уйдет их гость. Знала, что полетит в нее, когда мать увидит на без того измазанных чем-то розовых обоях ее мазню блевотно-коричневого цвета.
Знала, но продолжала рисовать. С некоторых пор это ее успокаивало. Когда все возможные чистые листы в доме кончились, она перешла на обоя. Сначала рисовала страшного вида лианы вдоль косяков дверей, потом странных изуродованных птиц в углах под потолком. Ей нравилось это единственное занятие, которое давалось ей с какой-то легкостью.
Временами она брала своих многочисленных кукол и рисовала им лица. Накладывая тонны краски на без того стеклянные и неестественные глаза, она очерчивала их заново, не замечая даже того, что получались те разных размеров.
А мать кричала на нее за то, что та портит отличный товар.
Конечно, Анна давно могла бы их продать, заработать пару лишних денег и купить себе больше выпивки, вот только ее единственная эгоистка дочь портила их каждый раз, когда те попадали ей в руки. И больше к ним не прикасалась.
И за это ей попадала. Всем, чем угодно. В нее мог полететь и тапок, и учебник истории. Анне было без разницы чем и как учить дочь. На утро она все равно не помнила, что происходило в прошлый вечер.
А девочка помнила.
Каждый шрам, каждый синяк, каждое сказанное слово. Она помнила все, до единой пощечине. Это не давало спать по ночам: шрамы болели, а воспоминания дарили ей безобразно долгие и холодные кошмары.
И она ненавидела за это мать. Ненавидела всех мужчин, что когда-то были в их доме. Ненавидела кукол, что те несли. Ненавидела все даже этих чертовых птиц под потолком.
Ненавидела себя.
Слезы текли по горячим от ударов щекам, что горели каждый вечер. Спину и плечи резало отвратительной болью. Неужели она заслужила все это? Если нет, то за что ей это наказание? Если да, то что, она смогла натворить?
Она не знала, а потому могла лишь плакать. Сидеть в углу, прижав голые колени к груди и рисовать неизвестные цветы. И она это делала. Рисовала и мысленно готовилась к новым крикам и ударам о мебель. И та знала, что это будет очень скоро.
Они ввалились в комнату совсем неожиданно. Прижимаясь друг к другу, они упали на единственную кровать, одновременно копошась и снимая друг с друга вещи. Замызганная мужская рубашка и широченные штаны упали прямо перед ней. Прямо в краску, марая их тошнотворном месиве.
Теперь она их не просто слышала, она их видела.
Видела широкую мужскую спину и ужасный волосатый зад, видела голую мамину грудь и широко раздвинутые колени. Она видела все, до мельчайших деталей, каждый стон и каждый рык мужчины.
Видела, спрятавшись за старое кресло из побитого молью сатина, как мать садилась на колени и слышала грубый мужской голос, говоривший "Давай, глубже, крошка!". Видела все, не успев спрятаться в старой ванной. Видела, сжавшись в комок к стене. Потому что, другого выбора не было.
Видела, как мужчина вставал, как искал свои вещи, и как видел ее. Ее!
А она молча и смотрела на его голое обнаженное тело. Отвратительное тело. Противное, гадкое, тошнотворно-омерзительное. А он улыбался ей в лицо и подходил все ближе.
Садился рядом, показывая ей все свои откровенные места и, смеясь, обращался к женщине, что лежала обнаженной на кровати.
- А у нас были зрители, - говорил он, вытягивая ее из укрытия. А женщина смеялась своим пьяным смехом и отрешенно смотрела на дочь.
- Хочешь, можем повторить, - говорил он Анне, усаживая девочку на шатающийся стул напротив кровати, - специально для твоей потаскушки?
И они повторяли. Она закрывала глаза, старалась сильнее заткнуть себе уши, но ей не позволяли. Летели удары за ударами, по лицу, по спине, и ее заставляли смотреть. Вновь видеть все эти отвратительные вздохи и вслушиваться в каждый рык.
- Глубже, - кричал он женщине, - покажи дочери мастер класс! Соси!
А ей этого было не надо. Она хотела, как можно скорее, уйти в свой угол и уснуть. Просто уснуть, чтобы больше не видеть всего этого. Не слышать мамины стоны и не видеть счастливое лицо гостя. Просто уснуть и забыть весь этот день. Весь этот вечер.
Всю ее жизнь.