Психо

И будет свет, затянет раны и откроет мне секрет.

Удача ничего не значит, когда вдруг

Горячим сердцем я ложусь в холодный снег,

И замер стук.
Lascala, Реванш©

- Садись, Том, - пригласила его доктор Фрей.

Том прошёл по кабинету и сел на кушетку, положив на бёдра сцепленные руки. Ощущал себя растерянно – и это было видно, потому что понимал, что ничего не получится, и поэтому испытывал некоторую вину перед психотерапевткой, что она будет впустую стараться, она переоценила свои профессиональные познания, посчитав, что он может вспомнить то, что он вспомнить никак не может. Невозможно же. Одно дело – вспомнить то, что отрезано от тебя как непосильная травма, совершенно другое – вспомнить то, что было после того, как тебя не стало. Не стало сознания и личности. Как бы ни восторгался доктором Фрей, как бы ни доверял ей, Том не думал, что она сможет достать из глубин его мозга какую-то «закодированную» память. Он ведь не компьютер.

Мадам Фрей повторила всё, что собирается делать – Том слушал и кивал.

- Начнём, Том.

Доктор встала из-за стола и опустила, закрыла жалюзи. Кабинет погрузился в лёгкий полумрак. Том прикусил изнутри губу.

- Том, надень эту повязку, - доктор Фрей положила футляр на край стола.

Том без вопросов забрал футляр, вернулся на кушетку и поднял крышку. Внутри лежала чёрная повязка по типу тех, что надевают для сна, но более плотная, анатомическая, с выемками под нос и глаза. Достал её. Том медлил, глядя на повязку в руках. Глубоко сомневался, не верил, что темнота поможет ему вспомнить. Максимум приступ панику вызовет на почве того, что уже поднял в беседах с психотерапевткой. Но это и тревожило, Тому не нравилось полностью терять контроль над собой и связь с реальностью, ему не хотелось лишний раз впадать в такое состояние. Успокаивало лишь то, что рядом умелая специалистка, она сможет оказать помощь, если вдруг его перемкнёт и выбросит в ужас темноты. Не до конца успокаивало, потому что ему всё равно придётся это прочувствовать и остаться перемолотым и выжатым истерикой.

- Доктор Фрей, у вас есть какое-нибудь успокоительное? – Том посмотрел на психотерапевтку.

- Если твоё состояние выйдет из-под контроля, я смогу тебе помочь и успокоить, - спокойно заверила его мадам Фрей. – Если немедикаментозных методов окажется недостаточно, я располагаю необходимыми лекарственными препаратами.

Том кивнул и снова опустил взгляд. Надел повязку на голову и лёг, решив, что нет смысла оттягивать неизбежное, раз уж согласился попробовать. Если не хочет – нужно было отказаться. А тянуть время не надо. Том ощущениями прислушивался к темноте, в которую погрузился. Пока ничего. Обычная темнота, как когда закрываешь глаза в постели перед сном. Разница лишь в том, что, он знал, за окнами день. Знал, что темнота искусственная, он не один в этом помещении, в котором на самом деле светло.

Том приподнял повязку и тоскливо, растерянно взглянул на психотерапевтку:

- Я боюсь впасть в истерическую панику. Мне тяжело даётся такое состояние, потом я долго восстанавливаюсь, и это очень подрывает мою веру в то, что я могу быть нормальным.

В глазах лёгкий, едва заметный налёт слёз и безбрежная потерянная грусть. Но не страх, не отказ.

- Том, ты молодец, - поддержала его доктор Фрей, сцепив пальцы сложенных на столе рук. – Я уважаю твою силу и смелость, твоё доверие мне. Я понимаю твои страхи, они обоснованы, ты мог и всё ещё можешь отказаться от этого эксперимента, но ты готов попробовать. Потому что ты сильный молодой человек и ты хочешь быть здоровым.

Том, моргнув, безоружно улыбнулся:

- Спасибо.

И, подумав чуть, попросил:

- Доктор Фрей, можете сразу дать мне лекарство, если что-то пойдёт не так? Я знаю, что вы сможете мне помочь, но медикаменты действуют быстрее других методов. Простите.

- Хорошо, Том, это твоё право отказаться от других методов помощи в пользу медикаментозного вмешательства.

Том кивнул, благодаря за уважение к его выбору, и сдвинул повязку на глаза, поправил, чтобы плотно прилегала. Лёг прямо, положив руки вдоль тела. Мадам Фрей не торопила его, не торопилась приступить непосредственно к действиям, позволяя Тому привыкнуть к своему положению.

Обычно подобного рода терапия, направленная на пробуждение глубинной, внесознательной памяти, проводится под специальную музыку. Но мадам Фрей от использования музыкального сопровождения отказалась, так как их цель – воссоздать обстановку. Для того необходима тишина. Её цель – ввести Тома в подобие трансового состояния, отличающегося от гипнотического транса включённостью сознания, отсутствием повышенной восприимчивости и пониманием реальности, в которой он находится. Гипноз слишком груб, ей нужна работа с сознанием Тома. Цель – перевести активность мозга Тома с бета-волн на альфа, а затем тета-волны, пограничное состояние, которое наступает перед засыпанием и сопровождается яркими далёкими воспоминаниями, может сопровождаться фантазийными образами. Иначе – изменённое состояние сознания. Мозг знает всё, спящий мозг – «разговаривает» с человеком. Важно удержать Тома на тонкой грани, не допустить глубокого ухода в тета-ритм и последующего перехода в засыпание, чтобы не разгадывать образы, которые выдаст заснувший мозг, а получить реальные воспоминания.

Том уже на альфа-ритме. Переход к данному виду волновой активности наиболее прост, достаточно закрыть глаза и не подвергаться воздействию внешних раздражителей.

Зная инструкции, Том и сам настраивался на работу. Дышал глубоко и спокойно, настраиваясь на... темноту? Да, на темноту, ничего более нет.

- Том, - обратилась к нему доктор Фрей, - ты знаешь, где ты?

- Да, - ответил Том, - в вашем кабинете.

- Том, помни, где ты, ты останешься здесь на протяжении всей терапии.

Это важно – держать его здесь и сейчас, чтобы сохранить за Томом и за собой контроль над ситуацией и не допустить вреда психике. Помочь выйти в изменённое состояние сознания, но держать в реальности. Невозможно это только на первый взгляд – сложная, тончайшая, зависящая от обоих, но выполнимая задача. Главное – предельная бдительность и контроль его состояния, посекундная ответственность.

- Том, ты не один, ты не один, я с тобой в одной комнате.

- Я знаю.

Темнота могла бы затянуть в ужас, но голос психотерапевтки напоминал о реальности, в которой день, свет и неодиночество, и Том был ей благодарен за эти уточняющие, служащие якорями фразы.

Можно приступать. Мадам Фрей раскрыла блокнот и включила камеру, использование которого обговаривалось заранее и Том дал согласие. Запись велась на тот случай, если по завершению сеанса психика Тома подавит всплывшую память. Том по-прежнему не думал, что что-нибудь получится, и думал извиниться в камеру по завершению безрезультатных попыток. Доктор Фрей по-прежнему не сомневалась в успехе запланированного мероприятия.

- Том, что ты сейчас чувствуешь?

Неожиданный вопрос, по мнению Тома, казалось бы – что он может чувствовать?

- Ничего, - сказал Том и прислушался к себе, чтобы дать более полный ответ. – Я лежу, мне комфортно, я не особо чувствую своё тело, как когда засыпаешь.

Том нахмурился: а это нормально, что не чувствует? Доктор Фрей отвлекла его от напряжённой мыслительной деятельности, которая разрушала нужное состояние:

- Том, открой глаза, - строение повязки позволяло это сделать.

Том открыл, моргнул пару раз. Нет никакой разницы – с открытыми он глазами или с закрытыми.

- Том, что ты видишь?

- Темноту, - ответил он.

Что ещё он может видеть, не видя ничего? Ещё один непонятный – по цели, странный вопрос. Том смотрел в темноту, двигал глазами, не находившими ни единого лучика света. Спокойно моргал, задаваясь вопросом: что он может видеть? Ничего. Кромешная темнота.

- Том, что последнее ты помнишь?

- Я не знаю. В смысле я не помню, когда перестал помнить, - Том чуть, с сожалением, что не может помочь, покачал головой. – В моей голове нет конкретного последнего воспоминания. Темнота, темнота, а потом всё. Долгое-долгое всё.

Том не знал, но его слова уже сказали доктору Фрей о многом. Она попросила:

- Том, ты можешь посмотреть вдаль?

- Как? – Том удивился, на нём же непроницаемая повязка.

- Как обычно ты смотришь вдаль.

Любой человек знает, как смотреть вдаль, эта перестройка фокуса происходит на рефлекторном уровне. Но сложно посмотреть вдаль, когда дано такое задание, а объекта вдали нет, ничего нет. Сразу оказывается, что ты не знаешь, как делать то, что обычно твоё тело делает без участия разума. Вспоминая, когда в последний раз смотрел куда-то вдаль и как происходит в фотокамере фокусировка на отдалённом объекте или же приближение далёкого объекта для опоры на знания о конкретных процессах, Том исполнил задание. Вгляделся в даль темноты, вглядывался. А темнота не заканчивалась, простиралась и простиралась. Как бесконечность Вселенной, которую не объять ни взором, ни умом. Почти восторг от понимания бесконечности. Странные ощущение – понимание, что бесконечная, непостижимая темнота – лишь порождение повязки на глазах, а за ней светлый день, стены психотерапевтического кабинета, мебель. И лёгкость и одновременно ватная тяжесть в теле, не-ощущение ни его, ни кушетки под собой. Тому пришлось повернуть кисти и подушечками пальцев потрогать кушетку, чтобы убедиться, что он здесь, а не парит в невесомости бесконечной темноты. Даже голова подкруживалась от вглядывания в её беспредельную глубину.

- Том, расскажи, что ты помнишь? Ближе к концу.

Голос психотерапевтки словно издалека, но притянул и вернул на место. Он здесь, в кабинете, под ним кушетка, а за повязкой свет дня, приглушённый закрытыми жалюзи. Темнота искусственна и вовсе не бесконечна, её границы – расстояние от глаз до материала повязки.

- Темнота, крысы, - отрывисто сказал Том.

Темнота, крысы, что ещё?

- Тишина, боль.

Темнота, крысы, темнота, боль.

- Жажда, голод.

Темнота, крысы, темнота, боль, жажда, голод. Чего-то не хватает. Сейчас нет полного погружения. Как будто это не его память. Нет, это произошло с ним, как бы ни хотелось, чтобы это было не так. Том постарался воскресить в памяти то, что проговаривал на предшествующих сеансах.

Темнота, крысы, тишина, боль, жажда, голод.

- Темнота, крысы, тишина, боль, жажда, голод, - всё вместе повторил Том.

Темнота, крысы, тишина, боль, жажда, голод. Неправильная расстановка. Сначала жажда и голод, они были и до, затем темнота, тишина, боль. Нет, боль тоже была и до. Жажда, голод, боль, темнота, тишина, крысы. Но если по степени ужаса, то темнота на первом месте. Или жажда и голод. Жажда и голод без возможности их утолить, без надежды невыносимо мучительны. Нет, всё-таки темнота и тишина, без них даже смертельная жажда и голод воспринимались бы чуточку легче. Наверное. Том мог лишь додумывать, сравнивая с тем, что пережил.

Темнота, тишина, жажда, голод, боль, крысы. Одиночество до раскола и распада. Его самый страшный кошмар. Его холодный ад. Безымянный склеп. Безнадёжность.

Том облизнул губы.

- Ближе к концу я уже не ощущал ни жажды, ни голода, ни боли. А потом снова ощущал, и это было невыносимо. Но не боль. Кажется. Знаете, когда больно всё время, когда боль постоянно фоном, к ней привыкаешь, перестаёшь обращать внимания, типа это твоё нормальное состояние, ты уже не помнишь, как без неё. Наверное, это было ближе к концу, - в голосе Тома смиренная грусть. – У меня спутаны воспоминания. Мне не на что опереться, чтобы понимать, что было раньше, что позже. Разве что... Вначале и в середине я кричал и как-то дёргался, рвался с места, потом перестал. Я могу опереться только на свой крик – когда он был и когда его уже не было.

Темнота, тишина, жажда, голод, боль, крысы. Борьба с крысами и беспомощность между ними, потому что слаб и еле двигается, убежать не в силах – прикован и ноги не держали. Помешательство от одиночества в темноте и тишине. Помешательство от жажды и голода. Отчаяние. Крики до хрипоты, до рези и боли в надорванных голосовых связках, иссохшем горле. И потом ничего – ни жажды, ни голода, ни боли, и прикосновения живых и тёплых крысиных боков не тревожат. И снова по новой. Темнота, тишина, жажда, голод, боль, крысы. Борьба за жизнь – проиграна. Борьба за смерть – проиграна. Не выжить, никто не придёт, не найдёт, не спасёт, а сам не может. Не умереть, истощённый, измученный организм зачем-то борется. Сердце зачем-то бьётся, проталкивая густую кровь по ссохшимся венам. Абсолют безнадёжности с прикованной рукой и истерзанным телом. С рваными ранами. С отказавшими от холода, истощения, бездвижья ногами. Только сердце зачем-то бьётся.

- Сердцебиение, - сказал Том. – Я помню своё сердцебиение. Я его не слышал, но чувствовал, как бьётся сердце. Глухо, медленно. Потом медленно. Вначале оно часто билось очень быстро, когда я кричал в темноту, когда бился в отчаянии.

Моё сердцебиение, остановись на мгновение... И больше никогда не заводись. Тогда Том хотел, чтобы оно остановилось, но никак. Но ведь наступил момент, когда перестал ощущать своё сердцебиение. Когда перестал бить. Этот момент притаился там, в темноте. Том прищурился, вглядываясь в темноту, словно мог в ней что-то разглядеть. Себя четырнадцатилетнего, скорчившегося в темноте на холодном полу тощей белой фигурой в грязно-бурых пятнах? Передёрнуло, холодком по телу. Эта картина достойна быть кадром из фильма ужасов – то, как он выглядел. Бедные спасатели, которые его нашли, должны быть, им потом долго снились кошмары, приходил в кошмарах он, бледный, изъеденный, обтянутый кожей скелет четырнадцатилетнего ребёнка с открытыми глазами, в которых нет сознания. Голый, грязный мальчик с цепью на перетёртой до кости руке.

Фу. Как избавиться от этого образа? Он проявился из темноты, встал перед глазами. Так ярко белая кожа на фоне темноты, запёкшаяся кровь, засохшие фекалии и прочая грязь на бледной коже. И глаза, большие открытые глаза познавшего весь ужас этой жизни. Если бы он улыбнулся, спасатели сошли бы с ума.

Том дёрнул головой. Повернул голову вправо, влево, пытаясь избавиться от этой картины. Она по нервам. Пульс подскочил. Пошёл процесс.

- Том, посмотри вдаль, - повторно попросила доктор Фрей.

- Подождите, - Том морщился, беспокойно крутился, испытывая нарастающий дискомфорт.

Дискомфорт изнутри тела. Странное, невыразимое ощущение, во власти которого можно порвать на себя кожу, разбить голову об стену, выпрыгнуть в окно.

- Том, слушай меня, - дала указание доктор.

Том хотел послушаться, пытался, но не мог. Начертанный в темноте образ не уходил. Отвратительно, невыносимо – этот бледный, истощённый, истерзанный мальчик с открытыми глазами. Мальчик не смотрит на него... Если посмотрит, сердце не выдержит, это больше, чем самый страшный кошмар. Этот мальчик - ...

Мадам Фрей подошла и взяла его за руку. Как глоток воздуха для задыхающегося. Том стиснул её руку в своей.

- Том, не так сильно, мне больно, - спокойным, чётким голосом сказала доктор.

Чужая боль отрезвила. Том ослабил хватку:

- Простите, - выговорил сдавленно.

Невыносимо жуткий образ в голове расплывался, подёргивался помехами, как испорченная кинолента.

Том бы вспомнил всё сейчас. Но мадам Фрей не рискнула его психикой продолжать стремительное вспоминание. Пусть его психика немного отойдёт, подготовится, получив представление, что предстоит в дальнейшем. Том вспомнит сегодня, тот процесс, что Лиза уже наблюдала, окончательно убедил в том.

- Том, дыши, - сказала мадам Фрей, держа его руку в своей тёплой, мягкой ладони. – Вдох.

- Вдох, - повторил Том и слово, и действие, глубоко вдохнув.

Оказалось, не дышал нормально, дыхание сорвалось, сошло с ритма, организм не успел запаниковать. Психотерапевтка вовремя пришла на помощь и спасла. Он снова здесь. Он всё ещё здесь. Рядом доктор Фрей, за повязкой свет дня, знакомый кабинет, мебель.

- Выдох.

- Выдох...

По прошествии минуты дыхательного упражнения дыхание полностью восстановилось, выровнялось. Сердце продолжало частить, но уже не дёргало, ужас отступил, дискомфорт ушёл, и тело расслабилось, ощущая реальность кушетки, на которой лежит. Студящий жутью образ в голове померк, растворился.

- Том, ты знаешь, где ты? – спросила доктор Фрей.

- Знаю, - Том облизал пересохшие губы. – Но можете вы сказать. Пожалуйста, скажите вы.

Это нужно, чтобы убедиться. Чтобы не его слово – а слово психотерапевтки, которая точно объективна.

- Том, ты находишься в моём кабинете.

- Я нахожусь в вашем кабинете, - повторил за доктором Том.

- Том, на твоих глазах повязка. На самом деле сейчас день, в кабинете светло. Ты увидишь это, когда снимешь повязку, ты можешь снять её в любой момент.

- Сейчас день, на мне повязка, из-за которой я ничего не вижу, я знаю, - кивнул Том.

- Том, я рядом и буду рядом, в одной с тобой комнате, на протяжении всего сеанса.

- Вы рядом и будете рядом. Я знаю. Спасибо, что подошли, - Том на секунду чуть сильнее сжал пальцы на руке психотерапевтки.

- Пожалуйста, Том. Я не имею цели испытывать тебя на прочность и покалечить.

- Вы можете меня покалечить? – насторожился Том.

Выйти с психотерапии большим психом, чем пришёл, ему совсем не хотелось. Это очень страшно. Вдруг его сломанную психику уже нельзя будет восстановить?

- Не могу, - ответила доктор Фрей. – Для того я не иду на неоправданные риски.

Успокоила. Том верил ей безоговорочно. А Лиза недоговаривала, да, она может ненамеренно навредить Тому, никакое мастерство от того не застраховывает, но Тому от этого знания не стало бы легче, наоборот.

- Том, после сеанса ты вернёшься к себе в палату, - продолжила доктор, - к тебе приедет Оскар, или ты можешь попросить кого-то из персонала побыть с тобой так долго, как тебе понадобится.

- Я не буду один. Даже если я буду один в палате, в клинике я не один, я могу выйти из палаты и увидеть других людей или позвать кого-то к себе, - Том верно уловил её мысль.

- Да, Том. Между тем, что ты вспоминаешь, и тем, где ты сейчас, без малого пятнадцать лет. Тебе страшно и тяжело, но тех обстоятельств давно нет, ты можешь разрушить темноту и вернуться в реальность в любой момент, - мадам Фрей подводила к концу программирующую беседу. – На находишься в моём кабинете и останешься здесь на протяжении всей сессии.

- Я нахожусь в вашем кабинете и никуда отсюда не исчезну, что бы мне ни чудилось.

- И ты в темноте.

Ключевая фраза. Совмещение настоящего с прошлым. Том должен быть одновременно здесь, чтобы не потерять связь с реальностью и не понести вред, и там, в своей травме.

- И я в темноте, - повторил Том за психотерапевткой.

Темнота бесконечно глубокая, матовая. Как-то нехорошо. Это усыплённое ощущение от того телесного дискомфорта изнутри. Том чуть скривил губы, раздумывая, сможет ли перетерпеть или лучше очиститься? Лучше... Дилемма разрешилась стремительно, с нарастающим давлением за грудиной. Том резко перевернулся, вслепую сунул руку под кушетку, где психотерапевтка специально для него оставляла ёмкость, и выблевался. Интоксикация чувствами. Раз и всё, слёзы из глаз. Отпустило.

- Простите... - Том утёр губы и приподнялся, опираясь на левую руку.

- Всё в порядке, - мадам Фрей как всегда осталась невозмутима.

Убирать за пациентами, конечно же, не входило в её обязанности, но приглашать уборщицу она не стала, чтобы не нарушить установившийся контакт и включённость Тома, что придётся восстанавливать с начала.

- Том, пожалуйста, не снимай повязку.

- Хорошо.

Том сел на кушетке и сцепил руки. Интересные ощущения – не видеть в таком положении.

Мадам Фрей забрала использованную ёмкость и понесла в прилегающую ванную комнату.

- Доктор Фрей? – окликнул её Том. – Вы можете разговаривать со мной?

Оставаться одному в темноте ему было некомфортно, пусть в искусственной и на полминуты.

- Хорошо, Том, я буду с тобой разговаривать...

Продолжая говорить, доктор Фрей оставила ёмкость в ванной – моет пусть низший персонал – взяла чистую и вернулась к Тому.

- Сидеть, ничего не видя, мне нравится больше, чем лежать, - Том улыбнулся.

Иногда он такой ребёнок. Улыбка у него сейчас совершенно детская.

- Можно мне попить? – попросил Том.

- Конечно.

Том протянул руку, водил ею туда-сюда в поисках стакана.

- Том, останови руку, я дам тебе стакан.

Том прекратил бесполезные движения, получил из рук психотерапевтки стакан и поднёс к губам, пролив немного на штаны.

- Чёрт, вымочился, - неловко сокрушился Том.

Выпил половину, провёл языком во рту, задумавшись, и сказал:

- Не надо было пить. Сухость и неприятный вкус во рту больше подходят той памяти.

Мадам Фрей мысленно отметила, что Том сам старается, думает, как работа пойдёт лучше, хотя изначально явно был настроен скептически и насторожен. Втянулся. Он молодец.

- Нам не обязательно восстанавливать все обстоятельства, - сказала доктор, - это было бы жестоко по отношению к тебе.

Том улыбнулся уголками губ и опустил голову, опустил стакан на бёдра. Машинально поднял голову, хоть не мог видеть психотерапевтку:

- Можно мне походить?

Доктор Фрей разрешила. Допив воду и отдав ей стакан, Том встал, сделал шаг, второй, вытянув руку перед собой. Поводил руками вокруг себя, ни на что не натыкаясь. Потешно это – ходить искусственно слепым. Казалось бы, должен и без зрения спокойно ориентироваться, место ведь знакомое, но на поверку оказалось, что нет. Сразу стал как беспомощный слепой котёнок, не ориентирующийся в пространстве. Потому что он здесь не всю жизнь прожил, а всего лишь бывал каждый день на протяжении двух месяцев и не имел цели запоминать расположение предметов. Переживаемые «слепые» впечатления вызывали в душе Тома какой-то странный, по-детски светлый подъём, тихий восторг.

Том улыбнулся и повернулся к психотерапевтке, предположительно в ту сторону, где она должна быть:

- Как вы думаете, если бы меня не приковали, я бы смог выбраться?

- Том, я не знаю, была ли заперта дверь. Думаю, если была, у тебя, к сожалению, не хватило бы сил, чтобы её сломать.

Улыбка на губах Тома померкла и совсем потухла – вот она, жестокая реальность, она всегда напоминает о себе неожиданно и бьёт сокрушительно. Том потупился, задумчиво погрустнел. Как бы это было, если бы вырвался из оков, но натолкнулся на непреодолимую преграду запертой двери, победить которую банально не хватает сил? Невыносимое разочарование. Больно. Несправедливо. Нет, он бы смог выбраться из своего склепа, если бы не был прикован, нашёл бы способ, лазейку. Отчего-то Том был в том уверен.

- Спасибо вам за то, что позволили мне это, - искренне сказал Том.

- Пожалуйста. Если ты попросил, значит, тебе это было нужно.

Да, нужно. Это дало возможность переиграть кошмарную ситуацию, попробовать хотя бы на уровне представлений и движений, что могло быть по-другому. Только не могло. Случилось так, как случилось. Он был прикован и лишён малейшего шанса спастись из холодного ада темноты, одиночества и боли. Том вернулся на кушетку, сел, грустно ссутулив плечи. Это очень сложно, неимоверно горько – понимать, что могло быть иначе, намного легче. Могло, но не смогло. Ему не оставили шанса. Истерзанное тело и цепь на руке.

- Том, ты готов продолжить? – после тактичной, уважительной к его переживаниям паузы спросила доктор Фрей.

- Да.

Том кивнул и лёг на спину.

- Том, помни, что ты здесь, в психотерапевтическом кабинете.

- Я здесь, - повторил за психотерапевткой Том, якорясь на этих словах.

- Но ты должен вернуться на четырнадцать с половиной лет назад.

Мадам Фрей перевернула страницу блокнота и, вернув взгляд к парню, дала указание:

- Том, посмотри вдаль. Что ты видишь?

- Темноту.

- Том, расскажи, что ты помнишь?

«Что ты помнишь?» - эхом в голове, и голос психотерапевтки превращается в собственный голос. Он помнит темноту, кромешную, непроглядную темноту. Том вгляделся в неё, ту, что реальная. В самую далёкую точку, которая снова и снова оказывалась близкой, потому что темнота бесконечна.

Темнота, тишина, жажда, голод, боль, крысы. Разрывающий ужас одиночества. Тотальная безнадёжность, медленное, мучительное умирание. Голый бледный четырнадцатилетний мальчик на грязном бетонном полу. Пустые открытые глаза на белом истощённом лице. Бело-бледное на чёрном фоне. Откуда в голове этот образ? Не видел же себя, не мог видеть там и не видел потом до семнадцати лет, почти восемнадцати, когда посмотрел в зеркало и понял, что календарь не ошибается, не врёт, он вырос, но не помнит как. И шрамы, шрамы на руке и по телу – намёк на ответ, оскал боли из прошлого, который навсегда с ним. Не навсегда. Боль навсегда. Шрамы нет, только фантомные ощущения остались.

Том машинально коснулся тыльной стороны левой ладони. При выключении одного, особенно главного, которым является зрение, канала восприятия остальные обостряются. Том ощущал едва уловимые неровности кожи, которые случайно не увидеть глазом, не нащупать в обычном состоянии. Это только чувствовать. Том сместил руку дальше, провёл подушечками пальцев по запястью. Тут неровности ощутимее, глазу тоже видны. Тут повреждения тканей были столь глубоки, что даже самые маститые доктора не смогли восстановить их до первоначального, идеального состояния. Это его вечная метка, которую давно перестал замечать, а сейчас вспомнил, вдумывался в изъяны кожи, погружался чувствами. Окольцованный не случившейся смертью. Зверствами нелюдей, терзавших юного мальчика дни напролёт, смеявшихся рядом с ним в разговорах о том, как он умрёт, и бросивших его в чёрном холодном аду.

Его шрамы по-прежнему с ним. Под кожей.

Он видел, Тома осенило. Он видел фотографии, на которых был запечатлён сразу после подвала. И мог представить этого мальчика, почти утратившего человеческий облик от степени измождённости и изувечения, превратившегося во что-то жуткое, не на больничной койке, а в темноте подвала на холодном полу. В свете фонарей, с которыми спасатели пришли проверить подпол погоревшего дома и нашли его.

Бело-грязное на фоне темноты. Бледный измученный мальчик с безвольно висящей на цепи, истёртой до кости бескровной рукой. Голый, грязный мальчик, который уже не кричит. Уже не чувствует. Слеза. Не скатилась по виску. Впиталась в материал повязки. За что с ним так, с юным, невинным мальчиком, который не знал, что в людях есть большое зло? Не верил. Мальчик умирает в темноте и тишине. Вторая слеза.

Только нет единства, что тот жуткий мальчик с фотографий, бледный, грязный мальчик в темноте на полу подвала и он, тот, кто лежит здесь на кушетке в психотерапевтическом кабинете четырнадцать с половиной лет спустя, это всё он. Он – то измученное существо без признаков сознания в глазах, почти потерявшее человеческий облик, и он – взрослый, двадцативосьмилетний парень много лет спустя – одно лицо. Один человек. Должно быть единство. Быть может, именно в его отсутствии кроется причина внутреннего разлада? Том и не знал об этом до настоящего момента, думал, что всецело принимает то, что с ним произошло, сознаёт, что это произошло с ним, ни с кем другим. Но мог смотреть на того мальчика в темноте только со стороны.

Так не должно быть. Это он – мальчик на холодном грязном полу.

- Это я... - одними губами произнёс Том, прикрыв глаза.

Дёрнуло. Эта безболезненная судорога напугала. Пульс опять начал частить. С ним что-то происходит. Том поднял веки под повязкой, вертя глазными яблоками по кромешной темноте. Кромешная темнота...

- Доктор Фрей? – позвал Том.

- Я здесь, - отозвалась психотерапевтка, успокаивая голосом. – Я никуда не уйду. Ты не один.

- Я не один, - повторил за ней Том. – Но я один...

Там, в темноте.

За грудиной то ли давит, то ли сжимает. Неприятные, муторные ощущения. Опять этот идущий изнутри дискомфорт. Том страдальчески скривился, пытался лежать спокойно, но не мог, тело жило своей жизнью.

- Доктор Фрей, я плохо себя чувствую... - в голосе Тома слёзы.

Доктор снова села на стул рядом с кушеткой, взяла его руку:

- Том, тебе будет проще, если я буду держать тебя за руку?

- Да. Спасибо... - с теплом прикосновения не крутило так ощутимо. – Дайте мне, пожалуйста, тазик. Мне кажется, меня ещё раз вырвет...

Том поставил тазик слева от себя, лёг ровно, но ненадолго, повернул голову к психотерапевтке:

- Кажется, вы правы... Я что-то чувствую...

Это непонятное состояние пугало. Как будто ты отравлен, но ты не знал, что в бокале яд.

- Но я ведь не могу вспомнить? – добавил Том.

- Том, пожалуйста, успокойся. Дыши.

Второй круг дыхательных упражнений помог, как и первый. Но не встревоженному сердцу, оно ускоренно трепыхалось, чувствуя, что ничего ещё не закончено.

- Том, я могу отпустить твою руку? – спросила мадам Фрей. – Я останусь рядом.

Том разжал ладонь, позволяя ей убрать руку. Положил руки вдоль тела. Приноровился уже к темноте, перестал заострять на ней внимание. Не так ли было тогда, в подвале? Темнота захватила, размыла память, что когда-то было иначе. Человек ко всему привыкает. Нет, не ко всему. К холодному аду невозможно привыкнуть.

- Том, посмотри в темноту. Расскажи мне, что ты помнишь?

- Ничего нового, я уже всё вам рассказал, - ответил Том.

Необъятность кромешной темноты. Или тонкая плёнка, отделяющая от? От чего? Том поднял руку, пальцами трогая воздух. Воображение дорисовало руку в темноте, которую видел. Как будто он там. Том коснулся повязки, потрогал лицо. Да, это его лицо. Он здесь. Он там, в темноте, мальчик, который ещё помнит. Каково увидеть всё то не воспоминаниями, а своими глазами? Том увидел своими глазами ту темноту. Это он, голый мальчик на полу подвала. Он кричит. Он умирает от жажды и голода. Он в отчаянии от ужаса и страданий. Он уже не кричит. В какой момент крик прозвучал в последний раз?

Том внимательно вглядывался в темноту, забыв о том, что не хотел этого. Он на полу. Ему холодно. Он измучен и изгрызен острыми крысиными зубами. Ему больно. Отчаяние, нечеловеческий ужас, безысходность. Холодно, темно, тихо. Бледный четырнадцатилетний мальчик в темноте. Его больше нет, только сердце продолжает биться.

Почему его «всё» такое долгое? Почему он знает, что сердце продолжало биться? Нет, очевидным фактом, что не смог бы выжить, если бы сердце остановилось за неделю до прихода спасателей. Пришедшим откуда-то ощущением. Отчётливым ощущением сердцебиения. Том положил ладонь на грудь.

Почему?

Потому что он продолжал жить, даже перестав существовать как личность. Мозг не умер и продолжал фиксировать в нейронных путях всё – и не сдающийся пульс толчками мышцы в груди, и всё остальное. Остальное... Всё... Потому что мозг ничего не забывает. Он помнит. Нейронный след невозможно стереть.

Кромешная темнота... И он в кромешной темноте... Час за часом, день за днём, кромешная темнота... Не на что опереться в этом кошмарном одиночестве, кроме своей боли, жажды, голода... Ты смотришь в темноту...

Был ли мир? Когда долго ничего нет, начинаешь забывать, что есть что-то кроме темноты. Что было что-то очень важное. Жизнь, например. Ты.

Ты распадаешься на куски. Растворяешься в темноте. Где заканчивается твоё тело? Границы размыты. Ты часть темноты. Темнота – это ты. Тебя нет. Тебе холодно. Тебе больше не холодно и не больно. Ты смотришь кино в голове. Там всё иначе, там жизнь и яркие краски.

Том с громким, задыхающимся звуком схватил ртом воздух, втянул, впившись пальцами в грудную клетку над сердцем. Он знает, что было дальше.

Последний крик. Последний взгляд в темноту. Последняя боль.

С Джерри бы такого не произошло...

Невидящий взгляд в темноту. Нет чувств. Нет сознания. Нет его. Красочные мультики воспоминаний в голове.

Мадам Фрей видела, как Том судорожно вцепился в края кушетки, как натянулись мышцы на его руках.

Детские воспоминания такие красочные. Он маленький мальчик, бегает по сочной траве. Нет. Забора, огораживающего придомовую территорию нет, а значит, это не воспоминание, а фантазия. Галлюцинация. Воля, которой никогда не имел, простор, которого никогда не видел.

Он маленький мальчик, убежал от папы покачаться на качелях у магазина, пока папа складывал покупки. Качели заняты, на них такой же мальчик, только более крупный по телосложению. Маленький Том хмурится, не зная, как поступить. Попросить уступить место? Не успел покачаться. Папа злится, что он убежал. Уводит его за руку и ругает, а Том упирается и плачет, он хочет покачаться.

- Потом, Томми. Мы обязательно сходим на качели, но не сейчас...

Том верит ему и забывает плакать. Чтобы задобрить, в машине папа даёт ему мороженое – в глазури со вкусом малины. Том ест и улыбается, болтая ножками. Дома его ждёт телевизор и любимые «Том и Джерри». Он ещё не знает, что это мультик, для него всё на экране реально, и дух захватывает от переживаний за героев.

Том улыбается в темноте подвала, не чувствуя, как крысы отгрызают кусочки его плоти. Крысы обступили, облепили ноги мохнатыми живчиками. Но ему всё равно. Его нет. Совсем. Он смотрит кино в голове.

Том выгнулся на кушетке, надрывно крича в потолок.

Он на полу подвала. Его уже нет. Он не чувствует. Ему не больно, не голодно и жажды тоже нет. Крыса с головы пытается спуститься на лицо, но соскальзывает и падает. Живая, горячая крыса. Пронзительный писк.

Зима. Он маленький мальчик, бегает по снегу. Следы на снегу остаются такие глубокие. Почему-то папа отстаёт, он всё дальше. Счастливый, резвящийся Том снова и снова оглядывается к папе. Почему-то он, Том, теряет одежду, она исчезает. Почему-то он босой, но ему не холодно, снег не кусается. Том бегает по снегу, простирающемуся до горизонта белому полотну. Следы наполняются кровью.

Крик, жилы выгнутой шеи натянуты до предела.

- Я помню!

Безымянный склеп. Он в кромешной темноте и могильной тишине который день подряд. Его нет. Крысам уже никто не мешает обедать. Боли нет. Ничего нет.

Он маленький мальчик, максимум восьми лет. До ада ещё годы. Там, в детстве, чёрно-холодного ада нет, там светло и полно надежд.

Нет никакого ада. Нет темноты, одиночества, боли, жажды и голода. И его тоже нет. Есть «Том и Джерри» в голове, неудачник и хитрюга, которые на самом деле друзья.

Ха-ха-ха, ха-ха-ха. Его едят крысы, но он не чувствует, он умирает, но ему всё равно, ему не плохо. Ему никак. Его нет. Он смотрит кино в голове. Вязкая кровь сочится из свежих ранок...

«Том и Джерри» серия №2... Том перебил посуду, пытаясь поймать Джерри, и прищемил себе хвост гладильной доской. Хозяйка хотела наградить его миской сливок, думая, что Том избавился от Джерри, но в холодильнике обнаружила в холодильнике покрытого едой Тома. Она вышвыривает Тома на улицу, а Джерри победно ест сыр. Джерри всегда победитель, а Том всегда проигравший. Тот раз в темноте не стал исключением.

С Джерри бы такого не произошло...

Это была последняя мысль перед тем, как темнота поглотила. Забытое последнее воспоминание.

Он маленький мальчик...

Том сел, едва не упав с кушетки, и рассмеялся. Запрокинул голову, неудержимо хохоча. Смех, смех – громкий, рокочущий, почти не оставляющий возможности сделать вдох. Изгнанием бесов, изгнанием темноты. Перерыв на пронзительный крик и снова хохот, хохот, хохот. Смех. Крик. Сведённые судорогой пальцы.

Истощённое, изъеденное, бледное тело в темноте – снаружи. Он маленький мальчик – внутри. Его нет. Он не чувствует ничего, ад закончился его капитуляцией.

Истерический смех.

Том сорвал с себя повязку.

Взгляд у него безумный, мечущийся. Глаза мокрые, полные слёз, а губы растянуты в улыбке. И смех, неугомонный смех.

Нехорошо это. Риски возрастают с каждой секундой такого сверхнапряжения психики.

- Том, посмотри на меня, - чётко, звучно, чтобы достучаться через шумо-эмоциональную завесу его состояния.

Том посмотрел – и в следующую секунду взгляд уплыл в сторону. Не мог сосредоточить фокус.

- Том, посмотри на меня.

Вторая попытка более крепкая. Том требовательно выкрикнул:

- Подойдите!

Доктор Фрей покинула своё место и подошла к нему. Том вцепился в её плечи, потряс немного – не специально, так получилось, тому виной вызволенные из недр ядерные эмоции. И сам остановился, не отпустил, но ослабил хватку.

- Вы меня боитесь?

- Немного опасаюсь, что ты ввиду своего состояния можешь причинить мне вред, не отдавая себе в том отчёта, - честно, тем же спокойным тоном ответила доктор.

- Я отдаю себе отчёт в своих действиях, - серьёзно возразил Том.

Несмотря на своё острое, психотическое состояние, Том понимал, кто он, где он и что он делает. Даже ту же повязку – не просто сорвал с себя, бездумно или спасаясь от темноты, а снял, потому что в ней более нет смысла.

- Я бы не причинил вам вред, - Том покачал головой, испытывая ту знакомую горечь, что он опасен, нормальные люди его таким воспринимают. – Просто меня разрывает чувствами, эмоциями, и я не сдерживаюсь. Потому что вы меня поймёте и не осудите.

Том отвёл взгляд и стёр со щеки слезу. Потому что да, поймёт, не осудит [ли?], но и профессионалы не защищены от опасений. Наоборот – в отличие от простых обывателей профессионалы знают, что такое психическое нездоровье и на что оно способно, и обоснованно проявляют осторожность.

- Том, я прошу прощения за то, что неверно поняла твоё состояние, - произнесла мадам Фрей и получила его удивлённый взгляд. – Пожалуйста, не сдерживайся. Ты и я здесь для того, чтобы ты был собой и не боялся.

Том несколько секунд смотрел на неё и грустно, но искренне улыбнулся:

- Спасибо вам.

Взял руку психотерапевтки в ладони и опустил голову. Стёр тихие слёзы, но тут же просочились новые. Том тихо шмыгнул носом, проживая тёплое, мягкое чувство благодарности за то, что ему позволено быть собой в любых проявлениях. За то, что здесь он в полной безопасности. И подступающие мысли, вьющиеся вокруг и от новой памяти, несущей тёмные тона кромешной темноты и небытия и яркие краски детских воспоминаний, реальных и фантазийных.

Мадам Фрей передала ему упаковку платков. Том утёр нос и щёки. Комкал в пальцах третий по счёту платок. И поднял глаза к психотерапевтке:

- Как вы узнали, что я вспомню это? - во взгляде непонимание.

- Я знаю, как работают мозг и психика.

Вот так просто. Он был уверен, что это невозможно, невозможно вспомнить то, что было после тебя. А доктор Фрей изначально была спокойна и уверенна в том, что делает, и оказалась права.

- Том, ты можешь рассказать, что ты вспомнил?

- Могу, - ответил Том и стёр слезу ребром ладони.

Чего уж теперь молчать?

Мадам Фрей не попросила его лечь, сидела на стуле напротив.

- Я вспомнил, что меня ели крысы, а я уже не чувствовал и совсем не сопротивлялся, я вообще уже не двигался, - начал Том. – В моей голове оживали детские воспоминания и то, что могло бы быть моими воспоминаниями, они полностью заменили мне реальность. Меня не было, я не могу вспомнить себя, я не мыслил, не воспринимал, а воспоминания и всякие образы были. Так странно, меня обгладывали заживо, а я смотрел в голове кино, - улыбнулся. – Почему-то меня тянет улыбаться и смеяться, - Том качнул головой, словно пытаясь избавиться от неуместных побуждений, и опустил голову.

- Том, это нормально. Разрядка чувств и эмоций происходит различными путями, в том числе через смех.

Том любопытно взглянул на психотерапевтку исподлобья. Она как всегда объяснила, что он нормальный, что вселяло спокойствие и уверенность в себе. Надежду, что его жизнь может быть лучше, он может быть нормальным, он уже не такой уж ненормальный.

- Пожалуйста, продолжай, Том, - внимательно к нему попросила доктор Фрей.

Том растерянно почесал висок и спросил:

- Рассказывать, какие детские воспоминания меня посещали?

- Да.

Том рассказал обо всех, особое внимание уделив последнему, со снегом. Почему-то оно больше всех цепляло и по ощущениям занимало больше всего времени. К середине повествования Тому опять поплохело, пришлось прерваться и воспользоваться тазиком. И опять приступ дурноты и последующей рвоты был стремительным и скоротечным – вырвал, и отпустило, прояснилось и в теле, и в голове.

- Я, наверное, сам уберу, - Тому уже неловко от того, что доктор Фрей ухаживает за ним в такие неприглядные моменты.

Она же не Оскар. Да и против помощи Оскара в некрасивых ситуациях не протестовал только в те моменты, когда был или совсем плох, или зол и оттого вреден.

Доктор Фрей не стала навязывать ему помощь. Том слил содержимое тазика в унитаз, сполоснул его до чистоты. Да, запах, конечно... Тяжёлая работа у психотерапевтов. Том вернулся к психотерапевтке, сел на кушетку и поставил рядом с собой вымытый тазик.

- Нужно, наверное, проветрить, - сказал Том, неосознанно избегая встречаться с психотерапевткой взглядом.

Если и он чувствует характерный кислый запах, то каково ей? Это очень неудобно.

- Том, почему ты думаешь не о себе, а о моём комфорте? – спросила в ответ доктор Фрей.

Глядя в сторону, Том неловко дёрнул уголком губ – неловкая ситуация, неловкий вопрос. Но всё же ответил:

- Потому что мне не нравится, когда кто-то становится свидетелем и тем более невольным заложником моих физиологических моментов. Это неприятно.

- Тебе неприятно или мне?

- Вам. И мне, - Том по-прежнему не смотрел на психотерапевтку.

Мадам Фрей склонила голову чуть набок:

- Том, ты стесняешься?

- Да, - признался Том, потому что глупо отрицать то, что ей наверняка и так очевидно, что уже известно. – Вы можете говорить что угодно, но я всё равно продолжу чувствовать себя неудобно в подобных моментах. Вы мне помогаете, очень помогаете, но я не думаю, что когда-нибудь смогу полностью раскрепоститься. Я просто не могу.

- Том, посмотри на меня, - попросила доктор Фрей.

Том посмотрел, в глаза своим растерянно-уязвимым, пристыженным самим собой взглядом.

- Том, быть раскрепощённым не означает полностью отринуть стыд, принятые в обществе правила и нормы и плевать на комфорт других людей, - сказала мадам Фрей, держа зрительный контакт. – Бесспорно, не следует справлять нужду на улице, это некультурно и неуважительно по отношению к другим людям, но если так случилось, что ты не можешь дойти до туалета, то лучше сделать это на улице, отойдя куда-нибудь, а не в штаны. Рвоту вообще не следует сдерживать, это чревато разрывом пищевода. Ты можешь извиниться за причинённые неудобства и убрать за собой, если ты в состоянии это сделать и тебя вырвало на кого-то или в чужом доме, но не более. Но есть ситуации, в которых ты должен думать только о себе и собственном комфорте. Том, я не подумаю о тебе плохо, не осужу, я не думаю о тебе за пределами психотерапевтических тем. Том, сейчас ты – в терапии, думай о себе. Это то, что я хочу тебе сказать.

- Спасибо, - в который раз поблагодарил её Том негромко и искренне, со взглядом ребёнка.

Это то, чего ему очень не хватало в детстве, потому что того не было совсем – позволения быть собой, идущего извне понимания, что он правильный и ценный сам по себе. И в юности, и во взрослости. Никогда у него этого не было, потому что даже тот же Оскар всегда находил повод его раскритиковать. Никогда до доктора Фрей. Она выступила в роли принимающей, мудрой мамы, которая по-новому взращивала ребёнка в нём, помогала ему поднять голову. Том снова взял руку психотерапевтки в ладони. Как-то никогда прежде не замечал, не обращал внимания, что у женщин ладони меньше, даже в сравнении с его не по-мужски изящными кистями. Это идущее открытием наблюдение порождало незнакомое, тёплое чувство – желание защищать. Вот, оказывается, как это происходит. Когда ты сильнее, банально крупнее по костяку, тебе хочется защищать того, кто меньше и слабее, это естественное, правильное, какое-то природное желание. Всегда Том был самым мелким, самым слабым, самым проблемным и нуждающимся в помощи в конце концов. Но сейчас, держа в ладонях руку доктора Фрей, почувствовал себе по-другому. Когда-то что-то подобное ощущал по отношению к родной маме – что, пусть они совсем не близкие, не раздумывая бросится на защиту и убьёт за неё, если её кто-то обидит. Забылось это, растворилось в долгом времени без малейшего контакта. Наверное, что-то подобное испытывает Оскар по отношению к нему – ответственность более сильного. Наверное, что-то подобное испытывают, должны испытывать взрослые по отношению к детям, которые по определению слабее и не могут без взрослых. Интересно... Том дошёл мыслями до Терри, посмотрел на него как на маленького ребёнка, рядом с которым он – взрослый.

А в паре с женщиной всегда мог бы чувствовать себя более сильным, ответственной стороной, защитником... Не со всякой, конечно, есть такие женщины, что фору дадут многим мужчинам. Но с обычной, чувствительной, более слабой физически мог бы. Заманчивая мысль? Том вдумался в неё. Нет, подлость это – предать любовь и выбирать партнёра по половому признаку ради собственной выгоды. Наверное.

- Том, о чём ты думаешь? – спросила доктор Фрей, мягко возвращая его в реальность.

- Много о чём, - ответил Том, не поднимая взгляда.

- Расскажи по порядку.

Том беззвучно вздохнул и поведал:

- Я почувствовал, что мог бы вас защитить. Не в смысле, что вам нужна защита, а просто... - Том пожал плечами, не найдя подходящих слов. – Потому что вы женщина, у вас руки меньше. И я, кажется, понял, что должен чувствовать взрослый по отношению к ребёнку, как должен его воспринимать. И я подумал, что рядом с женщиной, а не мужчиной чувствовал бы себя сильнее.

- Том, ты хочешь закончить отношения с Оскаром и найти девушку?

Том честно задумался. Всего на пару секунд, поскольку больших раздумий ответ не потребовал.

- Нет, - Том покачал головой. – Не хочу. Это нечестно по отношению к девушке и самому себе, нельзя чувствовать себя сильным за счёт более слабых. По отношению к Оскару тоже нечестно, есть вещи, за которые с ним можно расстаться, но он точно не заслуживает быть брошенным из-за того, что с ним я не чувствую себя сильным. Я просто об этом задумался.

- Том, ты думал о конкретном ребёнке или в целом? – спросила доктор Фрей, когда он закончил с первым вопросом.

- О Терри. Я думал - смогу ли я так? Это ведь надо чувствовать. А ещё я думаю, что Терри маленький, он ребёнок, о нём нужно заботиться, это всем понятно, а я взрослый, мне уже не полагается забота.

Том прервался, горько шмыгнув носом, стёр пролившиеся слёзы испуга перед взрослением, которое не понимал и не тянул, и потребности получать заботу. Он ведь тоже маленький, просто этого не видно. Это нужно напуганному мальчику внутри.

- У Терри есть то, чего у меня не было и уже никогда не будет. Мне грустно, горько и завидно.

Том совсем расплакался. Отвернул лицо и закусил губы, часто хлопая намокшими ресницами. Ему горько и плохо, что для него всё детское, счастливое уже прошло и во многом не случилось. Том склонил голову, кривя приоткрытый рот в тихих рыданиях, и скрестил руки на груди, спрятав подмышками вдруг замёрзшие ладони. Он маленький, ему тоже надо. Но он давно взрослый, ему уже никто не вернёт поруганное детство.

- Том, - мадам Фрей привлекла его внимание. – Взрослые люди тоже нуждаются в заботе и получают её. Быть взрослым не означает потерять право на заботу.

- Не все взрослые нуждаются в заботе, - возразил Том.

- Все, Том. Некоторым взрослым людям никто не оказывает заботу, но это уже другой вопрос.

- Оскар не нуждается. Ему не нужна ничья забота, он всё может сам и совершенно самодостаточный.

- Нуждается, Том, - спокойно сказала доктор Фрей.

- Откуда вы знаете? – Том нахмурился, не понимая, почему она так уверена.

Доктор Фрей дала лаконичный и исчерпывающий ответ:

- Оскар живой человек. Все люди нуждаются в заботе и поддержке, но выражается это в разных аспектах.

Том забыл плакать, любознательно оживился:

- В чём Оскару нужна забота?

- Спроси об этом Оскара, но он может не ответить. Лучше послушай его, понаблюдай, и, я уверена, ты поймёшь, в чём Оскар нуждается в поддержке и при желании сможешь её ему оказать. Таким образом вы оба будете заботиться друг о друге, и ты не будешь единственным «слабым», кто нуждается в заботе.

Мадам Фрей не собиралась рассказывать Тому готовую информацию, полученную из работы с Оскаром, только дала намёк. Она и Оскару не отвечала на все вопросы о Томе, а дозированно выдавала информацию, которую считала нужной, благотворной для лечения и последующего состояния Тома. Тонкая игра в двое ворот. Лиза кукловод, работающий во благо «марионеток».

Том зацепила, очень заинтересовала эта тема.

Да, он хотел, очень хотел поддерживать Оскара, тоже заботиться, быть полезным, но не знал как. Оскар идеален, как он может о нём позаботиться? Но у Тома уже имелось одно проявление заботы – готовить своими руками, устраивать совместные приёмы пищи, создавать уют для двоих. Чаще всего не осознавал, что таким образом заботится об Оскаре, это чистые регулярные порывы души. Это то, чего для Оскара не делал и не сделал бы никто другой, о чём Том никогда не задумывался. Именно его стараниями Шулейман приучился к тёплой культуре совместных завтраков, обедов, ужинов.

Очевидно, что Тома вдохновляла поднятая тема, но нужно вернуть его в терапевтический процесс, в котором главное лицо он, а не Оскар. Неразобранным остался третий вопрос – первый, упомянутый Томом.

- Том, - обратилась к нему доктор Фрей, - я исчерпала твой интерес по вопросу заботы?

- Нет, - честно ответил Том, он бы об этом говорил до конца сеанса, потому что ему очень, очень интересно и очень хочется понять, как помогать Оскару.

- Том, если мы сейчас продолжим, то уйдём далеко от главной линии твоей терапии и не закроем работу с твоими воспоминаниями, - доктор смотрела ему в глаза. – При наличии времени я готова разобрать с тобой тему заботы потом, но не сейчас.

- Хорошо, - согласился Том.

Сложно поспорить, когда с тобой говорят как родитель с ребёнком, направляя и доступно объясняя. Это тоже директивность, но другая, не та, к которой Том привык, потому она не давила и не вызывала протеста.

- Том, - заговорила мадам Фрей, - то, что я сейчас скажу, неприятно, оно может причинить тебе боль, но важно, чтобы ты это понимал. Я – не твоя мама, не твой близкий человек. Здесь я на работе, ты мой пациент, такой же, как и все остальные.

- Извините, - Том сконфуженно опустил глаза и взглядом указал на её руку. – Я больше не буду.

- Том, - доктор Фрей поймала его взгляд, - ты можешь держать меня за руку, это не доставляет мне дискомфорт, можешь попросить меня тебя обнять, и я могу согласиться, если увижу, что ты действительно нуждаешься в телесной поддержке. В рамках наших сеансов ты можешь видеть во мне материнскую или некую другую важную фигуру, это может выступать частью терапии. Но помни – вне психотерапии я никто в твоей жизни, я буду никем в твоей жизни, когда ты закончишь лечение.

Том дёрнул уголками губ, не мог сразу разобраться, что означают слова психотерапевтки и как он к ним относится. Ему плохо от чувства отверженности? Он понимает её?

- Да, я понимаю, - определившись в себе, сказал Том. – Я знаю, что вы не моя мама, не мой близкий человек. Вы моя доктор, я думаю о вас вне наших сеансов, в основном, когда рассказываю Оскару о своих успехах, чувствах, всём, что связано с вами и есть благодаря вам, я думаю о вас не иначе как о докторе. Но вы всё равно важный для меня человек, вы... как бы ориентир для меня, авторитет, наверное, мне важны ваши слова. Я вам доверяю. И, доктор, Фрей, - Том смущённо отвёл взгляд и почесал затылок, - я очень тактильный с теми, кому доверяю, - вернул взгляд к психотерапевтке. – Понятное дело, я не стану вас трогать просто так, вы и сидите далеко обычно. Но иногда мне нужно почувствовать прикосновение, тепло другого человека.

- Спасибо, что объяснил, - доктор Фрей склонила голову в лёгком кивке, благодарном и уважительном к его открытости. – Я не знала о твоей высокой тактильности.

Тома это всегда восторгало – когда сильные, умные, совершенные люди признавали, что чего-то не знают, признавали свои ошибки, слабости. Тому растерянно улыбнулся уголками губ, опустил голову. И, наткнувшись на возникший вопрос в себе, вскинул к психотерапевтке встревоженный взгляд:

- Как вы думаете, это нормально в моей ситуации?

- Потребность в прикосновениях абсолютно нормальна, как и желание заниматься сексом, - спокойно заверила его мадам Фрей.

Том снова растерянно почесал затылок. Никак он не мог принять, что может просто взять и заняться сексом, прорабатывая травму, которая когда-то поставила крест на его сексуальности. И ничего. Просто. Это не взаимоисключающие вещи.

- Том, ты не закончил рассказ о воспоминаниях, - напомнила доктор Фрей. – Ты готов вернуться к этой теме?

- Да, - Том не был уверен, но и причин отказываться не видел. – В принципе, готов.

- Том, ты не возражаешь рассказать сначала?

- Нет.

Доктор Фрей кивнула и произнесла:

- Том, ты можешь лечь?

Том лёг, устроился удобно, сложив руки на животе. Потом положил руки вдоль тела, посчитав, что так правильнее.

- Том, закрой глаза.

- Мне надеть повязку? – Том вопросительно взглянул на психотерапевтку.

- Если хочешь.

- Не хочу. Я подумал, может, надо.

- Нет, Том, сейчас в повязке нет нужды.

Подождав, пока он закроет глаза и расслабится, мадам Фрей сказала:

- Итак, Том, что последнее ты помнишь?

Том правильно понял, что она имеет в виду, что он помнит своим сознанием, до того, что открыл сегодняшний сеанс.

- Холодно, - негромко проговорил Том, покачиваясь на волнах мягкой темноты закрытых век. – Темно, тихо. Мне очень холодно... Мне очень, очень сильно, невыносимо хочется пить и есть. Мне хочется укутаться во что-то, но не во что, и я могу только сжиматься в клубок. Очень холодно... Ступни ледяные, я их не чувствую. Мне страшно, что крысы вернутся, а я уже не могу с ними бороться...

Новое ощущение, новые чувства. Прежде на первый план выходила темнота, ужас и отчаяние, сейчас – холод. Чувство оцепенения, оттока крови от конечностей, чтобы согреть жизненно важные органы. Как же отчаянно его тело боролось за жизнь... Там же от силы было три градуса тепла, а то и ноль, подвал ведь под землёй, и холода в том году пришли рано. При такой низкой температуре голышом и без движения долго не прожить, околеешь. Плюс раны с потерей крови, инфекция, обезвоживание, истощение. А он выжил. Как же холодно... А ведь он замерзал дважды. Если бы вспомнил о холоде подвала в Финляндии, в тапках бегая по рождественскому морозу, не смог бы спастись, расплакался, упал на запорошенную снегом землю и замёрз насмерть. А Оскар грел его, собой грел, когда Тома лихорадило после того забега по морозу... Том по-новому осознал трогательность и ценность того момента, ощущая влагу на сомкнутых ресницах. Он должен поблагодарить Оскара за то, что, даже когда ему было на него плевать, Оскар плевал на него намного меньше, чем те, кто называл себя заинтересованными. Щемящим взрывом чувство благодарности в груди. Том всхлипнул, кривя рот, путаясь в чувствах.

Темнота затягивает, напоминает о том, где должен быть. О чём главнее всего думать.

Как холодно... Том выдохнул ртом, пошевелил губами, чувствуя, что они холодные и будто выдохнул облачко пара.

Холодно... Что хотите заберите, что хотите с ним сделайте взамен на одеяло. Но никого нет, одеяла нет. Старого матраса, в который мог бы как-то завернуться, тоже нет, не дотянуться до него.

Оказывается, он спал в подвале. Понятно, что не мог не спать все три недели, но первое время Том просто отключался, а ближе к концу именно засыпал. Закрывал глаза и позволял себе заснуть, греясь единственным теплом, которое у него осталось – теплом собственного сердца, к которому пытался прижать замёрзшие, онемевшие колени. Вспомнил. Сон ему приснился только один раз. Приснилось зелёное лето, греющие лучи высокого солнца на коже. Том проснулся в рыданиях от того, что это несбыточно, он там умрёт и света дня больше никогда не увидит; от жестокого, невыносимо контраста между сновидением и реальностью. Глаза безбожно резало от истраты влаги и концентрированной соли.

Это он – тот замерзающий, истощённый, измученный мальчик в темноте. Четырнадцатилетний мальчик в нечеловеческих условиях, пытающийся сохранить единственное человеческое, из нормальной жизни – сон.

Темнота. Тишина. Крысиные писки. Холодно...

Последняя черта темноты. Последний выброс отчаяния умирающего в муках. Последняя мысль: «С Джерри бы такого не произошло».

Том заново рассказал о пире крыс и своём бесчувствии, о воспоминаниях и фантазиях, заменивших ему сознание. Снова были слёзы, крики, смех. Его в третий раз вырвало, мучительно, сквозь рыдания. Уже болело опалённое кислотой горло. То хныча, то рыдая в голос, Том упал обратно на кушетку, на бок, скорчившись в клубок. Сжал край кушетки, закричал, жмуря глаза со всей силы.

Понадобилось время, чтобы он смог продолжить. В конце Том сказал:

- Я вспомнил своё последнее воспоминание. Я подумал: «С Джерри бы такого не произошло», после этого меня поглотила темнота, меня не стало.

Том открыл глаза, нашёл в себе силы сесть, ослабши опираясь левой рукой на кушетку. Посмотрел на психотерапевтку воспалённым, больным и очень серьёзным, словно познавшим суть, взглядом:

- Я подумал, что с Джерри бы такого не произошло, и я закончился. Я сдался, да? Я сам уступил ему место? Я сам, как сказать, породил его?

- Да, Том, ты сдался, - подтвердила доктор Фрей его предположение. – Ты более не мог выдерживать то, что с тобой происходило, в чём тебя нельзя упрекнуть, и уступил место тому, кто мог с этим справиться и спасти тебя.

- Но Джерри не было в подвале, - Том вдруг понял это несоответствие.

Мадам Фрей не растерялась и не удивилась его наблюдению:

- Да, потому что в подвале в нём не было смысла, - ответила она. – В тех обстоятельствах Джерри тоже не смог бы выбраться, что противоречит его роли защитника и спасателя и сделало бы его бесполезным, так как его призвание – приходить тебе на помощь в том, с чем ты не можешь справиться в рамках своей личности. Но прошло время, ты оказался в физически безопасных условиях и не смог восстановиться, и твоя психика высвободила запасной скрытый ресурс – твою альтер-личность Джерри.

Доктор Фрей обладала удивительной способности делать сложное простым и понятным, объяснять что угодно, переводя из разряда «мистика какая-то» в разложенные по полочкам факты, которые можно взять и что-то с ними сделать. Том помолчал, задумался, глядя на свои пальцы, которые теребил. Нахмурился, посмотрел на психитерапевтку:

- Как вы думаете, если я буду делать то, что присуще Джерри, мы объедимся?

- Если ты будешь воплощать в своей личности качества и поведение Джерри, думаю, да, со временем он перестанет существовать как обособленное эго-состояние.

- Что такое эго-состояние?

Том догадывался, что это то же самое, что альтер-личность, но его всё равно смущало это незнакомое, звучащее иначе понятие, в определении которого не был уверен до конца.

- То же самое, что альтер-личность, - пояснила доктор Фрей. – У всех людей их есть множество: эго-состояние для работы, для семьи, друзей, наедине с собой. Разница между нормой и патологией в том, что при диссоциативном расстройстве идентичности индивид теряет способность контролировать переход от одного эго-состояния к другому и утрачивает контакт между ними.

- То есть Джерри своего рода моё «рабочее лицо»? – Том снова нахмурился, пытаясь глубже познать себя, свою жизнь с «особенной» психикой. – Не в смысле, что он для работы. Вы, наверное, поняли, что я имею в виду.

- Да, Том, Джерри «твоё лицо» для определённых обстоятельств – скопление качеств, которые по тем или иным причинам неуместны в твоей обыденной жизни.

Так просто, что сложные чувства обуревают. Он не особенный. Так странно, Том всю жизнь хотел быть таким как все, а тут, в теме своего расстройства, ему грустно терять статус «уникальный». И почему-то не верится, что Джерри всего лишь эго-состояние, сгусток качеств, не нашедших в нём, Томе, места. Том помнил его. Джерри – личность, альтернативная, но полноценная. Том не стал об этом говорить, потому что это неважно. Он ещё в начале психотерапии сказал, что не хочет излечиться от ДРИ и избавиться от Джерри. Пусть Джерри остаётся.

Закончил сеанс Том выжатым, вымотанным, даже мышцы, казалось, устали и не держали спину, сгибающуюся знаком вопроса. Но спать не хотелось, как бывало, просто эмоционально-чувственная усталость и понимание, что это не конец, завтра продолжение, и послезавтра, и далее.

Как почувствовал, Шулейман приехал немного раньше и ждал в палате. Том ведь хотел позвонить ему в эмоциональной агонии первого круга проживания той, внеличностной, памяти, попросить приехать и ждать в палате, чтобы не быть там одному – чтобы быть с ним, которого не заменят никакие медсёстры и прочие, кого мог бы попросить избавить от одиночества. Но отвлёкся, не позвонил, слишком штормило. Это – намёк на связь, угадывающую на расстоянии, близость за гранью – тронуло сердце под слоем опустошения. Том подошёл к Оскару, что с приветствием встал ему навстречу, и без слов уткнулся лицом ему в грудь, сгорбив спину. Так уютно, комфортно. Просто стоять так, опираясь на него своей усталой измученностью, своей тяжелейшей памятью, ныне живущей в голове.

Шулейман слегка не понял такого своеобразного приветствия. Понятно одно – Том явно не в порядке. А в чём причина – тут разбежка вариантов почти до бесконечности, Том непредсказуем и пути его эмоций, чувств, поступков непостижимы. Даже присутствует вариант, что Том просто соскучился и таким образом это выражает, но вряд ли. От Тома прямо-таки фонит вовсе не радостью.

- Эй, - Шулейман поднял голову Тома, пытаясь заглянуть в глаза. – Что случилось?

- Нет, не надо, - Том крутанул головой, протестуя против отлучения от его тела, и снова прильнул, спрятав лицо у Оскара на груди. Вздохнул. - Ничего не случилось. Просто ещё один сеанс психотерапии. Мне тяжело, и я рад, что ты здесь, что ты был здесь, когда я вернулся.

Стоять удобно, но можно и удобнее, чтобы не шевелиться, не отстраняться, пока не восстановятся душевные силы или пока вынужденно не придётся встать. Том потянул Оскара на кровать, устроился под боком, подогнув ноги и поджав руки к груди. Чувствовал себя маленьким, нуждающимся в тепле, опоре, заботе, сейчас выраженной в простом «быть рядом», и тело подстраивалось, сжималось, транслируя его состояние.

- Я вспомнил, - сказал Том и тихо расплакался на груди Оскара. – Вспомнил то, что было после меня....

Мысли не возникло, что, может, лучше подождать, в себе пережить это, разобраться. Том хотел рассказать, поделиться, разделить эти моменты, слишком тяжёлые для него одного. Нет, конечно, справился бы и в одиночку, он сильный, несмотря на свою слабость, но вдвоём лучше. Оскар слушал и не перебивал, позволяя Тому выговориться, гладил его по спине, загривку и волосам. Том сжимал в кулаках его рубашку, словно боялся, что Оскар исчезнет, и говорил, говорил, как есть, как чувствует, не фильтруя.

К «внеличностному» опыту Шулейман относился крайне скептически и тех, кто обещал данный опыт пробудить, подозревал в недобросовестности. Поскольку невозможно доказать, что те воспоминания реальны, они вполне могут быть бредом, фантазированием и скорее всего им и являются. Человек настроен, что нечто увидит – человек видит. Огромным усилием воли Оскар заставил себя заткнуться со своим мнением, не начав говорить, потому что если Тому лучше верить, что вспомнил, то пусть верит. Но потом решил, что закрывать себе рот не нужно, подобное до добра не доводит, всё равно ведь когда-нибудь не выдержит и скажет. Выслушав Тома, Шулейман высказался:

- С чего ты взял, что это настоящие воспоминания?

Том поднял голову, посмотрел непонимающе:

- Я их вспомнил, - разве это не довод?

- Или нафантазировал, - спокойно парировал Оскар. – Ты вспомнил то, что невозможно проверить.

В глазах мелькнуло понимание, и Том остановил его:

- Оскар, не надо.

- Почему? Ты берёшь на веру...

Том прервал Оскара, прижав пальцы к его губам:

- Оскар, пожалуйста. Не надо сажать во мне зерно сомнений. Ты ведь знаешь, как плохо, когда я сомневаюсь. Я верю, что вспомнил, мне этого достаточно.

Оскар знал, потому и затыкал себя мысленно. Но как же справедливость, требующая опровергнуть недоказуемое и потому причисляемое к псевдонаучному, и свобода изъявления собственной мысли, которую необходимо удовлетворять? Удовлетворил уже. Высказал своё мнение – а дальше дело Тома, во что ему верить, было бы неправильно принуждать его к принятию своей точки зрения. Шулейман принял верное решение, и взгляд его смягчился:

- Ладно. Воспоминания настоящие, верь в это, я молчу.

Том удовлетворённо кивнул, положил голову ему на плечо. Но зерно сомнений брошено. Том открыл глаза, не пролежав спокойно и расслабленно и минуты, приподнялся, опёршись на локоть:

- Оскар, почему ты думаешь, что я увидел ненастоящие воспоминания?

- Нипочему, - ответил тот, взглянув ему в глаза. – Я согласился с тобой, вопрос закрыт.

- Нет, Оскар, объясни, - потребовал Том. – Почему ты так считаешь? Почему мои воспоминания могут быть неправдой?

Шулейман пару секунд смотрел на него и сказал:

- Потому что твои воспоминания невозможно проверить. Ты не помнишь, что было, когда твоё сознание отключилось, и никто не может выступить свидетелем, то же самое с родовыми, перинатальными воспоминаниями, которые, по утверждению некоторых, можно вспомнить, это недоказуемая информация. А мозг на тета-волнах запросто моделирует фантазийные образы всякой степени реалистичности.

Том нахмурился:

- Что такое тета-волны?

- Маленький экскурс – у мозга есть четыре частоты: альфа-волны, бета, тета и, наконец, дельта, также выделяют каппа-волны, лямбда-волны и мю-ритм. Не суть. Тета-волны – это частота мозга при пограничном состоянии между явью и сном. Уверен, с тобой использовали методику введения в подобное состояние.

Том открыл рот, чтобы сказать, что нет. Но закрыл его, потому что вспомнил, что да, изначально он погрузился именно в такое дремотное состояние с подачи доктора Фрей.

- Но это лишь одна из гипотез, - тем временем продолжил Шулейман. – Кто-то верит, что внеличностные воспоминания возможно пробудить и таким образом лечит, кто-то нет.

Том ещё на предыдущих его словах сник, хмурил брови в омрачённой задумчивости. Всё ложь, самообман? Он не вспомнил?

- Ты не веришь, - утвердил Том, подняв взгляд к Оскару.

- Не верю, - подтвердил Шулейман. – Но ты веришь, а лечат тебя, так что всё нормально.

- Я теперь не уверен, что верю.

Чёрт, кто его за язык тянул? Знал же – нельзя давать Тому повод для сомнений, поскольку, когда их нет, это редчайшая благодать. Но всё туда же – надо обласкать своё эго и молчать никак нельзя.

- Чёрт, Оскар, зачем ты мне это сказал?! – следом воскликнул Том.

Сел, обняв колени. Вместо сомнений уже почти паника, бьёт изнутри молоточками большой тревоги. Если не вспомнил, то что тогда правда? Что ему поможет? Какой смысл в проработке этой памяти, если она может быть обманкой? Чему верить? Верить, как прежде, не получалось, на безусловном, ловящем каждое слово доверии к психотерапевтке раскол.

Оскар подсел ближе, приобнял Тома. Он натворил беду, ему и исправлять.

- Я, конечно, человек умный и образованный, но мои познания в основном теоретические, мой практический опыт ограничивается тобой. Кому ты веришь, мне или уважаемой специалистке с многолетним опытом работы? – резонно вопросил Шулейман, заглядывая Тому в глаза.

Красиво вещать, заговаривать зубы он всегда умел. В принципе, не совсем лукавил, Оскар допускал вероятность того, что заблуждается в своих суждениях. Конечно, был уверен в своей правоте, но также готов признать ошибку, как и во всём.

Том вскинул к нему глаза и яростно крутанул головой:

- Оскар, ты мне не помогаешь!

В отчаянии от беспомощности перед сомнениями, разгоревшимися неконтролируемым пламенем, что точило, грозилось уничтожить всё, во что верил и благодаря чему успешно продвигался в терапии, несмотря на все сложности.

- Конечно я верю тебе, - добавил Том.

Не должен, не хотел даже, но верил. Потому что доктор Фрей едва не богиня в его глазах, но Оскар всё равно выше по уровню доверия, он номер один.

Спор бесполезен. Том слышал, но не мог себя убедить, зерно сомнения разъедало изнутри. Шулейман очень пожалел, что открыл рот. Конечно, есть шанс, что Том скоро забудет и спокойно продолжит лечение, но другой вариант – Том не забудет, зацепится за это и ко всей последующей терапии будет подходить скептически, да и к уже пройденной тоже. И тогда – молодец, Оскар, собственными руками похерил успешное лечение Тома. Вернее, собственным языком. Психотерапия – это ведь про самоизлечение, психотерапевт всего лишь проводник.

Том сам нашёл выход, подскочил:

- Я спрошу доктора Фрей, - единственное, за что смог зацепиться. – Подожди меня здесь.

Том сунул ноги в тапки и быстрым шагом пошёл к двери, потом по коридорам. Спросит, и как психотерапевтка ответит, так и будет. Сегодня среда, по расписанию у доктора Фрей следующий пациент в семь часов, успеет застать её в свободное время. Но кабинет встретил закрытой дверью. Нет, он должен узнать, должен, иначе крах. Том пересёк коридор и сунул голову в соседний кабинет:

- Где доктор Фрей?

- Пятнадцать минут назад ушла в ресторан, - ответил психотерапевт, удивлённый вторжением в своё пространство.

Можно было позвонить, Том знал телефон психотерапевтки, она дала номер на случай срочной необходимости связаться. Но это не то, позвонить можно было бы и из палаты. Тому нужно увидеть её. Видеть её лицо, глаза. Глаза не лгут. Если психотерапевтка ответит, что уверена в правдивости его воспоминаний, и ни на секунду не растеряется, он поверит и закроет этот вопрос. Тогда её слово перевесит слово Оскара. Если же нет... то нет.

Игнорируя лифт, как и всегда, Том сбежал по лестнице на первый этаж, толкнул двери ресторана, метнулся взглядом по помещению и остановился на докторе Фрей, сидевшей за пятым от входа столиком в ряду у окон. Том решительно подошёл к ней, не обращая внимания, что вторгается в свободное время и отвлекает от заслуженного приёма пищи, и серьёзно спросил:

- Доктор Фрей, вы уверены, что я сегодня вспомнил, а не придумал себе эти воспоминания?

На лице мадам Фрей не дрогнул ни единый мускул. Как будто она вовсе не удивилась внезапному появлению Тома с таким вопросом. Тревожный пациент – стандартное поведение.

- Уверена, - ответила она, прямо и совершенно спокойно глядя на Тома.

Сомнения замолчали, сразу отлегло. Том кивнул, отступил от стола. Вспомнил о приличиях:

- Приятного аппетита.

- Спасибо.

Мадам Фрей проводила взглядом его спину и продолжила есть свой салат с курицей.

Том пошёл обратно в палату. Успокоился, как по мановению волшебной палочки. Если доктор Фрей так сказала, значит, она уверена. Том ей верил – самоубеждение великая вещь, договорился с собой, что поверит, и отринул сомнения. Оскар ошибся. Это не значит, что он глупее, Том не мог так подумать, просто есть разные точки зрения, в этот раз Оскар не прав. Правильно он сказал – ему, Тому, лечиться, ему и верить, а Оскар имеет право думать иначе.

Поднимаясь по лестнице, уже не бегом, Том умудрился упасть и ушибить коленку. Вернулся в палату заметно хромая и жалостно, как собака подбитую лапу, подгибая ушибленную ногу.

- Тебя твоя мадам, что ли, ударила за неприличные сомнения в своей компетентности? – выгнув бровь, осведомился Шулейман.

- Я споткнулся на лестнице.

Оскар неодобрительно цокнул языком и спросил:

- Когда ты уже научишься пользоваться лифтом?

Риторический вопрос. В этом аспекте Том, похоже, воспитанию не поддаётся, сколько лет прошло с тех пор, как он из частного дома переехал в высотку, а всё бегает пешком и не желает привыкать пользоваться благами цивилизации. Спотыкается, падает, но всё равно продолжает бегать. Как дико упрямый ребёнок. Только не ребёнок.

- Я привык ходить по лестнице, - ответил Том, топчась у порога.

Шулейман закатил глаза и покачал головой, выражая отношение к его ребяческим, необоснованным в настоящем привычкам. И подозвал, легко похлопав ладонью по постели:

- Иди сюда, пожалею тебя.

Том подошёл, стараясь не прихрамывать столь заметно – не так уж больно, чтобы разводить шоу. Не ему с его опытом боли ныть из-за ушибленной коленки, это ведь ерунда. Том сел на кровать рядом с Оскаром, подставил ему пострадавшее колено, полусогнув ноги. Шулейман положил ладонь на его колено, успокаивающе погладил, отслеживая реакцию на лице. Опустивший голову Том улыбнулся уголками губ. Мило. Или не мило. Такие жалеющие поглаживания могут вовсе не успокоить, а взбудоражить. Может быть, на то и расчёт. Оскар искусный мастер хитрых, изощрённых путей соблазнения. Том изнутри прикусил губу.

Шулейман закатал штанину его свободных штанов, кончиками пальцев провёл около покраснения, обозначающего место ушиба. Заметна чуть вмятая линия – место, которым врезался в ребро ступеньки.

- Будет синяк, - резюмировал Оскар.

Том кивнул. Сам знал, что точно будет. У него легко образуются синяки, кожа нежная и тонкая. Но и заживает всё быстро. Вот вам и разница между холёным племенным котом и безродным бездомным котёнком. У породистого кота при всей его внешней мощи наследственное заболевание, что пока не проявилось, но может в любой момент. А беспородного бездомыша как ни бей, он восстанавливается. Размножение туда же – Шулейманы размножаются еле-еле, от Оскара при всей его былой выдающейся полигамности никто не забеременел, а Тому – тело-то его – хватило десяти дней с девушкой, чтобы обзавестись потомством вопреки контрацепции, и из семья он многодетной, а тёть-дядь, кузенов-кузин вообще не сосчитать.

- Подуть?

- Дуют на ранки, - поправил Оскара Том.

Во всём, что касается детства, он эксперт. Когда нужно подуть, а когда отпоить горячим чаем и завернуть в одеяло. Как сильно и во что хочется играть. И так далее, тому подобное. Потому что для Тома детство было вчера. По-прежнему вчера. В нём жива и ярка память о том, чего хотел, но не имел; о том, чего попросту не успел, потому что детство его закончилось резко, одной ночью. Утром играл с игрушками, а завтра ему почти восемнадцать, и он в центре принудительного лечения, где наивному детству места нет. И между этими кадрами повторяющееся насилие и ужас одиночества в темноте подвала.

- От ушибов тоже помогает, - возразил Шулейман с серьёзным видом в этой несерьёзной теме.

Наклонился и, вытянув губу трубочкой, подул на колено Тома. Том улыбнулся губами трогательности этого бессмысленного момента. Подуть ведь не работает ни с ранками, ни с любыми другими травмами, он взрослый, чтобы верить в такие методы. Но всё равно приятно. Странно, дыхание тёплое, а ветерок на коже прохладный, охлаждает больное место. Том едва заметно дёрнул ногой – то ли щекотно, то ли дело в пальцах Оскара на его бедре. Горячих, сильных пальцах, томительно, как бы между прочим, продвигающихся вверх и к внутренней стороне бедра. Шулейман не собирался ничего начинать, но отказаться от искушения потрогать Тома – простите, это выше его сил. Двойной соблазн – и сам Том, трогательный, нежный, хрупкий, к которому хочется прикасаться всегда, сжимать, лапать, заласкивать, и его реакция, чистая, написанная в мимике и движениях тела.

Мышцы под ладонью напряглись. Чувствует Том, смущается, это видно. Тоже думает уже не о детском лекарстве от боли? Ухмыляясь набок, Шулейман испытующе глядел на Тома. Том не смотрел, но его взгляд ощущался жаром на щеке, как припекающее солнце. Шулейман провёл пальцами Тому под коленом, по чувствительной впадине, повёл ладонью вверх, по внутренней стороне бедра, забравшись рукой в штанину. Дрожь под кожей, по телу. Том свёл колени.

- Оскар... - выдохнул предательски сорвавшимся голосом.

- Не надо? – приблизившись, спросил Шулейман у Тома над ухом.

Сердце вскачь, так мощно, что голова кругом. Том протяжно втянул носом воздух.

- Да, не надо, - сказал он. – Я сейчас вспоминаю о том, что никак не сочетается с желанием заняться сексом или чем-то около него.

- Ладно, - согласно вздохнул Оскар, намеренно допустив в голосе нотку разочарования, и убрал руку.

Том оправил штанину, свободно обнял колени.

- Ложись, - Шулейман положил ладонь ему на плечо.

Том с удовольствием лёг Оскару под бок, прижавшись к горячему, уютному телу. Позволил себе какое-то время молчать, думать. Шулейман не одёргивал его в диалог, обнимал одной рукой, устроив ладонь на пояснице. Том вспомнил то, что понял и захотел сказать во время психотерапии, но не доктору Фрей. То острое, распирающее грудную клетку благодарной нежностью желание.

- Спасибо тебе, - негромко сказал Том.

- За что?

- За всё. Но особенно за то, что тебе не плевать. Даже в начале ты не плевал на меня.

- Мне было плевать, - справедливо напомнил Шулейман.

- Знаю. Но ты всё равно помогал мне, даже когда тебе было плевать, - Том взглянул на него с серьёзной признательностью в глазах. – Ты просто брал и делал, в отличие от тех, кто много говорил и обещал мне участие. Для меня больше никто этого не делал. За это спасибо.

Осознанность Тома действительно возрастает. Да, он и прежде благодарил за всякое, в том числе просто за факт присутствия его, Оскара, в своей жизни, но сейчас иначе, не эмоционально, а вдумчиво, с более глубоким пониманием.

- Пожалуйста, - без издёвки ответил Шулейман.

Том положил голову на его плечо. Потом вспомнил другое.

- Оскар, чего ты хочешь? – Том повернул голову, чтобы видеть его лицо.

В чём Оскар нуждается, может быть, о чём мечтает – искренне хотел узнать. В этом ведь, в том, что ему нужно, стоит искать ответ на вопрос: как позаботиться об Оскаре? И лучше спросить прямо. Это и участие, которое, увы, редко проявляет, потому что более проблемный, о нём в основном разговоры, а интересы Оскара остаются самому Оскару.

- Секса хочу. С тобой, - до неприличия прямо ответил Шулейман, посмотрев на Тома.

Его прямота всегда деморализовала Тома, сколько ни сталкивался. Том смутился его откровенности, в которой выступал главным героем, неловко наморщился, прежде чем суметь унять первый накат чувств и сделать шаг вперёд.

- Оскар, я серьёзно.

- Я тоже. Очень хочу, - убедительно, с выражением заверил Шулейман.

Невыносимый он. Вместо того чтобы напоминать об этом и требовать, Том пошёл путём действий. Подхватился, перевернулся, оседлал Оскара, в глазах которого мелькнуло удивление, сменившееся предвкушающим довольством.

- Оскар, я спрашиваю серьёзно, - Том упёрся руками ему в грудь.

Шулейман его манёвр – пытку тем, чего он хотел, для получения желаемого – понял. Улыбнулся:

- Хитрый ты. Простой, как ромашка, но хи-и-и-трый.

Том тоже улыбнулся, уголками губ:

- Тебя что, вправду можно отвлечь одним поцелуем?

- Как есть, - кивнул Шулейман. – Такова моя слабость. Но работает она только с тобой. И с Джерри, как ни неприятно мне это признавать, но именно он основоположник данного метода приручения меня.

Именно так, Джерри хитрый, а Том иногда случайно пользовался его хитростями. Оскар того не сказал – и не намекал, но Том сам об этом подумал после его комментария по поводу хитрости. Потому что это справедливо, нет в нём хитрости, по крайней мере намеренной.

- Оскар, ответь на мой вопрос, - попросил Том. – Чего ты хочешь? Чего тебе не хватает? О чём ты мечтаешь?

Несколько секунд Шулейман смотрел на него и ответил:

- Тебя не хватает. У меня дома. Чтобы мы жили втроём, как семья.

Такое простое, простецкое желание, оно совсем не подходит экстравагантной личности Оскара, его блистательной жизни и уровню. Но это желание сложное, если посмотреть глубже, и оно подходит Оскару, потому что это то, что нельзя купить. Чего хотеть человеку, у которого всё есть? Того, чего у него нет.

- Спасибо за искренность, - поблагодарил его Том.

- Пожалуйста.

Выдержав паузу, Оскар ухмыльнулся:

- Если не хочешь, чтобы я потребовал продолжения, слезь с меня, - он в красноречивом намёке положил ладони Тому на бёдра.

А Тома поразило озорным желанием двинуть бёдрами в том самом танце, подразнить недолгим трением Оскара – и себя. Но споткнулся о мысль, что не следует этого делать – голос разума. Съест себя, если в результате своего импульсивного баловства не сдержится. Это только в его голове, понимал, но не мог переубедить себя и не чувствовать, что не должен заниматься сексом, не сможет ужиться с тем, что сделал это. Том закусил губы и опустил голову. Шулейман внимательно, с изучающим интересом наблюдал за ним. Переживания Тома, его мыслительная деятельность, отражающаяся на лице – это целый мир.

- В твоей голове происходит отдельная жизнь? – поинтересовался Оскар.

Том чуть кивнул:

- Да.

- О чём ты думаешь?

- О жёстком сексе, - Том исподлобья взглянул на Оскара.

Воспылав смущением от мыслей, что бродят в голове, от того, что озвучил их в скабрёзной форме. Но глаза не прятал, и взгляд горел, потому что, хоть запретил себе, хотел, и мысли и тем более слова об этом очень будоражили.

- О, и этот человек говорил, что даже думать о сексе не может? – смешливо воскликнул Шулейман.

Том направил взгляд вверх и вправо, изображая невинного ангелочка. Но продолжал восседать на бёдрах Оскара, картинно выпрямив спину. Лукаво ухмыляясь, Шулейман взял его за бёдра, дёрнул, протягивая промежностью по своему паху, увеличившемуся члену под грубой тканью джинсов. Том охнул, запрокинув голову, впился пальцами Оскару в живот. Точка невозврата, голова кругом и в темноту, по венам мгновенно кипяток. Так хочется, очень хочется войти в этот ритм, тоже двигаться навстречу, пусть через слои одежды, пусть не до конца. Как же... Между ног вспыхнуло огнём, чувствительное место ощущает упирающуюся в него твёрдость, она больше, крепче...

Пока Том выпал в дереал и пытался разобраться в своих чувствах и желаниях, Шулейман снова прокатил его по себе.

- Оскар! – такой вскрик, словно между ними уже секс.

Искры, настоящий фейерверк в кровь. Том схватил ртом воздух. Третье движение, четвёртое, пятое... Том открыл глаза. Перекинул ногу через бёдра Оскара и слез на кровать.

- Оскар, всё-таки не надо. Даже так. Давай подождём до конца лечения, - обняв колени, Том смущённо посмотрел на Шулеймана.

Испытывал виноватое смущение из-за того, что опять допустил искушение, спровоцировал – и опять сдал назад. Нельзя постоянно играть в такие игры, пусть он и не специально. Бедный Оскар, можно подумать, ему приятно каждый раз уходить с пульсирующей неудовлетворённостью.

- А как насчёт альтернативного варианта? – блеснул глазами Шулейман.

Стремительно поднялся, перевернул Тома и нагнул, уткнув лицом в подушку.

- Оскар!

- Не бойся, - Оскар ослабил хватку, показывая, что не держит силой и не будет. – Помнишь, как мы делали?

Одной рукой спустил с бёдер Тома штаны вместе с трусами. Яйца поджались от вида маленькой, упругой задницы, раскрытой по вине расставленных колен, и дырочки между ягодиц. В голове мутнело. Дурнело, отбрасывая в животную похоть и такие же инстинкты. В прошлый раз, в день игры с вибратором, Оскар очень хотел это сделать – тереться онемевшим от перевозбуждения членом Тому между бёдер, между ягодиц и бурно спустить на растянутое его пальцами и игрушкой отверстие, чтобы сперма затекала внутрь. Но удержался от невыносимо желаемого искушения. А сейчас... Почему бы не попробовать? Это ведь не секс, и Том не кончит, чего он, как понял Оскар, не хочет. Хотя, зная воспалённую чувственность и чувствительность Тома, он может кончить и от такой стимуляции.

- Знал бы ты, как я этого хотел в прошлый раз... - хрипло говорил Шулейман, оглаживая ладонью бёдра и ягодицы Тома, жадно впиваясь взглядом.

Жаль только, что сейчас анус у Тома не разработанный, сжатый.

- Вставлять я тебе не буду. Мы ведь можем так?

Тому эта идея не очень нравилась, он затих, прислушиваясь к себе. С другой стороны, это ведь вправду не секс. Почему не пойти Оскару навстречу? Оскар ведь входит в его положение, ждёт, терпит, не попрекнув ни разу, ещё и удовольствие ему доставляет, не прося ничего взамен. Том ничего не сказал, что означало согласие попробовать.

Шулейман нетерпеливо дёрнул конец ремня из пряжки, расстегнул ширинку и высвободил требующий плоти член, сжав ствол в кулаке. Направил его, мазнув головкой по сфинктеру Тома и вверх, к копчику. Прижался, начал двигать бёдрами, мощно, несдержанно, поскольку нет смысла сдерживаться, цель одна – оргазм. Том гнал от себя мысли, что ему это не нравится.

Чёрт, как же кайфово... До рождающихся в груди рыков. Шулейман стискивал бёдра Тома, сталкиваясь с его ягодицами при каждом рывке вперёд. Чистые животные инстинкты, гонка за разрядкой. Соблазн так близко, так доступен. Случайно вышло, неосознанно, во власти бешеного желания, отключившего разум. Соскользнул, надавил, раздвигая сжатые мышцы. Всего на головку.

- Оскар! – испуганно выкрикнул Том, чувствуя проникновение.

Чувствуя себя совершенно беспомощным, потому что если Оскар захочет, то не остановится. Между ними будет секс.

Насколько велик соблазн рвануть вперёд, загнать до конца и вытрахать, игнорируя протесты. Всё равно же ему понравится. Шулейман отпрянул от Тома, рывком оторвал себя. Сердце бухало в горле, гудя в ушах так, что заглушало все внешние звуки. Взгляд тёмный, тяжёлый, звериный. Но он остановился.

Том перевернулся, подтянул бельё и штаны, обнял колени, ссутулив спину, и растерянно взглянул на Оскара. Не понимал, что это было, что ему думать и делать со своими чувствами. С бьющимся в груди подбитой птицей чувством удивлённого, оцепенелого ужаса – и тут же пришедшего смирения с проникновением поперёк своей воли. Не в первый раз ведь. Не умер бы и не отвернуло навсегда, если бы Оскар не остановился. Это не изнасилование.

- Так бывает, - сказал Шулейман. – Мужчине сложно остановиться в процессе, особенности физиологии возбуждения.

Том кивнул: да, он понимает, он не в обиде, главное, что Оскар остановился. Посмотрел Оскару вниз. Он ведь хочет. Предложить ему минет? Оскар заслужил удовольствие, а Тому несложно. Несложно?.. Это точь-в-точь как в подвале, когда сосал, чтобы не трогали серьёзнее. Том закрыл ладонью глаза, вздрогнул плечами в задушенном, неслышном всхлипе. Чувствовал бесконечную, разбивающую жалость к себе, проходящему этот путь снова и снова, не имеющему права на себя. Кто он? Тело, которое можно не спрашивать. Он и сам согласен.

- Ты плачешь? – Шулейману это очень не понравилось, он подобрался к Тому, положил ладонь на плечо. – Почему?

Не мог понять – он же остановился, Том сразу был нормальный, что сейчас в его голове щёлкнуло? Да и если бы не остановился, реакция странная, Том же секса не боится.

- Это как тогда... - ответил Том, помимо воли ударяясь в настоящий плач.

- Что тогда? – непонятливо нахмурился Оскар.

- Тогда... Я с тобой... Они... - слова тонули в вое на высоких частотах, разобрать их не представлялось никакой возможности.

Том размазывал по лицу слёзы и сопли, невнятно, сбивчиво объясняя своё состояние. Оставив попытки понять его лепет немедленно, Шулейман обнял Тома, гладил по спине – отметил, что Том от него не шарахается, что хорошо, значит, не столь всё плохо. Хотя в целом пиздец какой-то. Ни черта непонятно.

- Посмотри на меня, - подождав, пока Том немного проревётся, Оскар взял его за подбородок и повернул к себе. – Секса не было, - сказал убедительно, глядя в глаза.

- Секса не было, - согласно повторил за ним Том.

- Проникновение на пару сантиметров не считается.

- Не считается, - тут Том повторил с меньшей уверенностью.

- Не считается, - также, твёрже и увереннее повторил Шулейман.

- Не считается, - Оскар убедил Тома.

Шулейман кивнул – первый блок пройден. Есть контакт – и между ними, и у Тома с реальностью, разумом и способностью по-человечески разговаривать.

- Почему ты заплакал? – спросил Оскар.

- Из-за минета.

Час от часу не легче. Ни черта непонятно дубль два.

- Ты не делал мне минет, и я не просил, - сказал Шулейман.

- Я о нём подумал. Подумал предложить тебе вместо того...

Шулейман усмехнулся и прижался лбом ко лбу Тома:

- Болван ты. Давай ты не будешь додумывать, загоняться из-за этого и страдать. То, что происходит в твоей голове, происходит только в твоей голове.

Том с грустью смотрел в его близкие-близкие глаза.

- Это в точности то, что происходило в подвале, - наконец пояснил Том. – Там я сосал, чтобы меня не насиловали анально, и сейчас хотел предложить тебе в качестве компенсации за то, что не даю полноценно.

Это другой разговор. Оскар понял серьёзность момента.

- Никогда не делай того, чего сам не хочешь, я не приму, - произнёс он. – Ты меня унижаешь подачками.

Том прикрыл веки в знак того, что понял и принял его слова. Шулейман отстранился, обвёл его взглядом и, когда Том посмотрел на него, серьёзно сказал:

- Прости меня, я не сдержался. Больше подобного не повторится. Обещаю. Я не трону тебя, пока ты не закончишь лечение.

Так вот неидеально, столкновениями, недопониманием. Но это и есть настоящая жизнь – притирка углами, приходящее в разговорах понимание, ошибки и их решение, а не безукоризненное следование избранной линии, в которой нет подлинных «Я». Том начинал это понимать и не обижался, главное, что в результате они поняли друг друга. Шулейман тоже понимал – и не корил себя за то, что поставил некрасивое пятно на том, какой понимающий, поддерживающий, терпеливый молодец.

- Спасибо, - Том придвинулся к его боку и обвил пальцами запястье, что больше, чем могли сказать слова. – Я действительно не готов, я понимаю, что это только в моей голове, но я не могу, я не хочу, пока не пройду этот путь. Даже поцелуев, наверное, не надо, потому что это большое искушение. Я сам с трудом могу остановиться на одном поцелуе, я тоже хочу, - говорил с тонкой смущённой улыбкой, - потом вспоминаю, что не надо, но если однажды мы не остановимся, то ты получишься виноват, потому что ты ведёшь дальше, я этого не хочу.

Покинул Тома Шулейман в девять вечера и пошёл не к выходу, а поднялся на верхний этаж, поглядывая на часы. Сегодня у доктора Фрей последняя сессия заканчивается как раз в девять, должен успеть застать её, едва ли мадам за считанные минуты собралась и сбежала. Открыв дверь без стука, Оскар бесцеремонно прошёл к столу, за которым сидела психотерапевтка, опёрся на него, нависая над женщиной:

- Доктор Фрей, вы уверены, что внеличностные воспоминания возможно вспомнить и они не являются продуктом воображения?

Не смутившись его поведением, Лиза положила ручку, подняла лицо и спросила в ответ:

- Оскар, вы хотите со мной поспорить путём научной дискуссии?

Шулейман криво усмехнулся, не сводя с неё цепкого, чуть сощуренного взгляда.

- Вы мне нравитесь. Бесите, но нравитесь.

- Осторожнее, не увлекитесь, - сказала доктор Фрей. – Я замужняя женщина, и вы меня совершенно не привлекаете. А у вас, напомню, есть любимый партнёр, который весьма ревнив.

- В напоминаниях не нуждаюсь, - оттолкнувшись от стола, Оскар выпрямил спину.

- Я на всякий случай уточнила, вас ведь привлекает недоступность.

- Не в этом случае, - хмыкнул Шулейман.

- Я рада, - доктор Фрей слегка склонила голову в кивке. – Итак, Оскар, что вас беспокоит? – она взяла ручку за концы и вопросительно посмотрела на посетителя.

- Меня ничего не беспокоит. Но я глубоко сомневаюсь в возможности переведения в сознание так называемой «внеличностной» памяти и потому хочу услышать ваше мнение по данному вопросу.

Шулейман скрестил руки на груди и устремил на психотерапевтку выжидающий взгляд.

- Так как внеличностную память невозможно проверить, это вопрос веры – кто верит, а кто нет, что её можно вспомнить. Но внеличностная память, безусловно, существует. Вы как специалист должны знать, что мозг фиксирует всё, - доктор Фрей коснулась ручкой виска, - вне зависимости от того, что остаётся в доступах сознания.

Оскар подумал и кивнул, соглашаясь с тем, что тоже это знает и что эта информация имеет доказательную базу.

- Хорошо, - сказал он, - оставляю этот вопрос на вашу совесть.

- Присядете? – предложила мадам Фрей, указав ладонью на свободное кресло.

- Хотите затащить меня в свою паутину внеочередной сессии? – усмехнулся Шулейман. – Не выйдет. Мне нужно домой.

- К Терри?

- Да.

Доктор Фрей кивнула и сказала:

- В следующий раз расскажите мне о нём.

Оскар выгнул бровь:

- Хотите лечить всю мою семью?

- Вы не семья, - спокойно и беспощадно.

Шулейман недобро сощурил глаза. Эта мадам обладала феноменальной способностью фигурально колоть его под рёбра, безошибочно находя болевые точки. Но накатившая душным порывом злость беспомощная и пустая, поскольку, как ни прискорбно это признавать, мадам всегда оказывалась права.

- Да, мы пока не семья, - признал Оскар и поджал губы.

Мадам Фрей вновь склонила голову в кивке:

- Поговорим об этом в следующий раз.

Что означало – до свидания. Если Оскар не затребует обратного, до десяти Лиза готова была задержаться на рабочем месте.

«Оскар, измени мне, - выезжая с парковки клиники, Шулейман вспоминал слова Тома в конце того разговора. – Я так больше не могу, меня мучает совесть за то, что я заставляю тебя терпеть. Ты взрослый, сексуально активный мужчина, с которым будет счастлива любая и любой, но ты вынужден ждать меня, калечного на голову».

Изменить... Заманчиво?

В других обстоятельствах Оскар и не обдумывал бы данное предложение. Но сейчас ситуация особая, напряжённая. Уже действительно кроет, и надо что-то решать. Да, чёрт побери, Том верно всё сказал – он взрослый, здоровый мужчина, и ему нужен секс.