Психо

На волю, как птица,
Вырвись и лети
Из душной темницы
Беса во плоти.
Довольно! Всё, хватит!
Не ищи любви
В холодных объятьях
Дома-на-крови.

Louna, Дом-на-крови©

Повествование преодолело последний день, когда видел своих насильников, и застопорилось. Упёрлось в стену темноты. Том не мог вспомнить, что было дальше. Не мог говорить. Ничего не мог сказать. Признание с губ:

- Не могу. Не помню...

- Том, пожалуйста, вспомни. Я тебя не тороплю, - мадам Фрей сидела за своим столом с зажатой между пальцами ручкой, глядя на парня на кушетке.

Не может вспомнить. Никак. Не может воспроизвести то, что помнит, а помнит прекрасно, жалкими рваными обрывками на фоне всепоглощающего ничего до момента отказа памяти. Глухая стена темноты.

- Том, вспомни.

- Я не помню...

Кромешная темнота. Могильная тишина, вспарываемая лишь пронзительным крысиным писком. Он не помнит. Он помнит и не может сказать. Сильнейшее сопротивление. Непреодолимый блок, черта, дальше которой никак – темнота. Тело бесчувственно. Нижняя часть тела, промороженная до тонких костей холодным голым бетоном, онемела, утратила чувствительность. Как он не остался глубоким инвалидом в лучшем случае в инвалидной коляске? Как он ходит, бегает, танцует после отказа ног? Как не отказали почки и всё измученное тело? В конце ноября в том году пришли первые ночные заморозки, а он в неотапливаемом помещении под землёй. В бесславном, безымянном склепе. Голый, ослабленный до предела. Тонкие вены слипались от кровопотери и обезвоживания. Свежая кровь из ранок густая, вязкая, очень тёмная. Не видел. Не чувствовал. Чувствовал. До черты, за которой его самого не осталось, чувствовал.

Не может. Не помнит. Этого не было. Была только темнота. Да, только темнота, в неё упёрся сознанием...

- Том, вспомни.

- Не могу...

Темнота блаженна. Темнота самый страшный кошмар. В ней ничего нет. В ней есть ты, пока ещё есть. Пока ещё жив. Его ослепили темнотой. Его лишили тактильных ощущений и слуха. Полная сенсорная депривация. Осталась только боль – старая, новая, непроходящая. От разрывов, от гниения заживо, рваных ран, наносимых маленькими острыми зубами. Только боль, жажда, голод – маяки во тьме, указывающие на то, что он ещё жив. Что время идёт вперёд.

Темнота. Боль. Голод. Жажда. Нет, не помнит...

- Том, вспомни.

- Не могу...

Там, в темноте, нет ничего. Там, в темноте, то, что хуже ада. Правильно Данте написал, что последний круг ада ледяной. Настоящий ад вовсе не раскалённый... В нём бесконечно холодно. До парализации мышц. До ощущения, что ты уже умер, ты холодный и бесчувственный. До желания умереть, когда холодное онемение уступает остальным ощущениям. Боли, жажде, голоду. Беспомощному отчаянию в абсолюте. Надрывному крику из пересохшего горла. Никаких тактильных ощущений, кроме прикосновений живых пушистых боков к коже. Лысых хвостов. Маленьких лапок с коготками, неощутимо царапающими кожу. Острых беспощадных зубов, которым всё равно, что рвать. Он для них еда, такая же, как отходы в уличном мусорном баке. Им нужна еда. Ему тоже. У него нет еды. Нет воды. Нет света. Ничего нет, кроме упрямо бьющегося сердца.

- Том, расскажи, что было дальше.

- Не могу... Я не помню, что было после наступления темноты.

- Том, сознание покинуло тебя позже. Ты помнишь.

Пальцы холодеют. Там? Здесь? Холодеющие пальцы скрючиваются в реальности на кушетке, в безопасном пространстве психотерапевтического кабинета более пятнадцати лет спустя. Холодно. Страшно. Безнадёжно. Крик рвёт горло. Он не помнит. Он помнит всё, что скрывает кромешная темнота. Темнота безопасна, пока она глуха и непроницаема.

Боль. Вы представляете себе боль, когда с вас заживо сдирают кожи, откусывают кусочки плоти? Без анестезии, помощи, спасения. Без возможности активно отбиваться, потому что промороженные ноги онемевшие, еле двигаются. Поэтому он был больше всего обглодан снизу, поэтому на ногах осталось больше всего шрамов. Потому что ноги лежали на полу, в доступности для крыс, и были почти недвижимы. То же самое с левой рукой, той рукой, что была прикована к трубе. По трубе подбирались крысы, а убрать руку никак не мог. Оттуда, с труб, они прыгали на плечи. Залазили на истощённые бёдра, чтобы добраться до живота. Когда мог, Том скидывал их с себя, отбрасывал. Дёргался, извивался на холодном бетонном полу. Кричал, кричал.

Блок слишком силён. Не помнит ничего, кроме темноты. Помнит всё, но не может сказать. Кромешная темнота. Могильная тишина. Писк крыс. Боль, жажда, голод.

Представляете ли вы, сколь мучительна смерть от жажды и голода? Это мученическая смерть.

Когда готов на всё за глоток воды. Когда надеешься на возвращение своих истязателей и счастлив был бы их увидеть, услышать. Потому что всё лучше холодного ада кромешной темноты и тишины. Никому не известного склепа.

- Том, вспомни.

Том думал, что насильники вернутся, он не знал, что тот раз, когда они погасили свет и заперли дверь, был последним. Том ждал, что они вернутся. Со временем Том начал надеяться, что они вернутся. Том с замиранием сердца вслушивался в тишину в ожидании приближающихся голосов, шагов, щелчка замка. Смотрел в сторону двери. Пока не забыл, где она, не потерялся в кромешной темноте. Было ли что-то кроме темноты? Кроме холодного бетонного пола и боли.

Том ждал возвращения своих насильников, и ему не стыдно. Потому что никто не знает, каково быть в кромешной темноте и тишине, медленно умирая от жажды, голода и повреждений тела. Медленно сходя с ума от изнемогающего от жажды, голодного одиночества в темноте и тишине.

Был бы Том более отчаянным, более пробивным, он бы ел крыс. Имел возможность приманивать их неподвижностью, хватать свободной рукой и вгрызаться. Сразу, до хруста. Плевать, что мясо живое, сырое и в шерсти. Плевать, что жестоко и уродливо. Выживает сильнейший, а ему необходимо питаться. Кровь утолила бы жажду, мясо – дало силы организму. Но Том о таком и не думал. Он добрый. Он жертва, а не хищник. Его ели крысы. Он стоял ниже по пищевой цепочке.

- Том, вспомни.

Том молчал. Устал повторять, что не помнит. Невидящим взглядом смотрел в стену. Улавливал солнечный свет из окна, ясное голубое небо. Такая большая разница...

Кромешная темнота. Тишина. Открыты глаза, закрыты? Нет никакой разницы, темнота неизменна.

Боль в промороженных, убитых голодом и отсутствием движения мышцах ног. Боль от укусов и ран. Боль в прикованной бескровной руке. Боль лихорадки из-за инфекции в крови.

Сзади уже не кровило. Наверное. Сложно чувствовать мокрое в онемении холода.

Не выследить смену дня и ночи, чтобы считать дни – в подвале нет даже крошечного окошка. Не отвлечься от жажды, голода, беспросветной, жуткой безнадёжности.

Он не помнит. Он помнит, там, за блоком темноты, куда может заглянуть, но не может сказать. На устах печать сопротивления перед тем, что страшнее страшного. Опечатана память. Не влезай. Не надо. Ты не можешь. Довольствуйся темнотой, не трожь то, что в ней таится.

- Том, я не смогу тебе помочь, если ты будешь молчать, - доктор Фрей сцепила пальцы, это уже третья встреча, на которой пытались пробить блок. – Нужно, чтобы ты рассказал. Ты в безопасности, я тебя не брошу.

- Я не могу, - прикрыв глаза, Том покачал головой. – Простите...

- Мне не за что тебя прощать, я лишь хочу тебе помочь. Но я не смогу сделать этого без твоей помощи.

Нужно ли ему пытаться? Нужно ли ему это? Не трогай темноту, и она тебя не сожрёт. Не разорвёт изнутри. Есть ли в темноте что-то значимое, что он должен вспомнить, удержать и рассказать? Нет, только темнота. Есть...

Есть что-то страшнее многократного группового изнасилования. Страшнее боли. Даже страшнее жажды и голода. Это одиночество в абсолютной темноте и тишине. Это сломает самых сильных. Сведёт с ума. А он не сильный. Он не помнит. Он помнит.

Поняв, что никто не придёт, Том орал, срывая голос. Бился, дёргал прикованной рукой, истирая измученное запястье до кости. Пытался подскочить, но отказавшие ноги не держали. Падал, ударялся. Червём извивался на грязном, холодном бетонном полу. Рыдал в голос, кричал в темноту, умоляя хоть кого-то прийти и спасти. Открыть дверь, дать свет. Никто не слышал. Остатки сил покидали. Том смотрел в темноту гаснущим взглядом.

Надежда угасала. Сменялась желанием умереть, сначала оно посещало моментами, украдкой, затем укрепилось, заняло собой всё. Том хотел умереть, чтобы больше не чувствовать всего этого, не быть живым заложником склепа без шансов на спасение. Том корчился от страданий, медленно, мучительно умирая на всех уровнях. Уповая на смерть, что поставит точку.

Измученный, измождённый мальчик в кромешной темноте. Поруганный невинный мальчик. Наивный ребёнок, который играл в игрушки перед тем, как пойти на вечеринку, с которой не вернулся.

- Том, вспомни.

Я не хочу. Том не сказал. Смотрел в никуда.

Жажда, голод, боль. Беспомощный животный ужас. Желание жить. Желание умереть. Вырванные кусочки плоти. Полжизни за глоток воды. Берите меня как хотите, только дайте напиться. Никого нет. Темнота, тишина, тонкие крысиные писки. Лапки по коже, живые пушистые бока.

Депривация всего, потребностей и каналов восприятия. Не отвлечься никак, ни на что от жажды и голода. От отчаяния, что дальше только смерть, а последним до неё будут эти муки. Темнота, тишина, писк, боль. Крик. Ужас четырнадцатилетнего мальчика под землёй. Без надежды. Без веры. Без проблеска.

Кромешная темнота.

- Том, я понимаю твои чувства.

Том поднялся, сел, посмотрел на психотерапевтку:

- Нет, вы не понимаете! – не зло, но с яростным отчаянием одиночества в своей трагедии, которого никому не понять. – Вы не представляете, каково мне было, - с горечью в дрогнувшем голосе.

- Да, Том, я действительно не понимаю твоих чувств как человек, - согласилась доктор Фрей, - я никогда не испытывала ничего подобного, я не была в подобной ситуации. Но я понимаю, что тебе было и есть очень тяжело и больно, я сопереживаю твоей трагедии и я тебе помогу, но для того ты должен протянуть мне руку.

Том потупил взгляд, думая, что психотерапевтка на самом деле понимает его не как человек, но как специалистка, которая знает, что делать с его чувствами, его глубокими ранами. Лёг обратно.

Всё правильно, нужно говорить. Но нет, он не может. Кромешная темнота стеной. Тишина вакуумом безвоздушного пространства. Только с воздухом. Без воздуха умирают за пять минут. Без воды и еды, как выяснилось, можно прожить три недели. Безрадостная аномалия. Выживший. В том числе из ума.

Том повёл плечами, обнял себя, отвернул голову к стене.

Кромешная темнота. Тишина. Полная депривация. Никак, ни на что не отвлечься. Невыносимая жажда и голод. Боль. Отчаяние.

Представьте себе, что у вас отняли пищу. Отняли воду. Отняли зрение. Отняли слух. Отняли всё, что может дать тактильные ощущения, вокруг только бетон пола и камень стен. Закройте глаза, заткните уши. Представьте. Такова история самого страшного этапа его ада.

Жажда. Голод. Темнота. Тишина. Крысы. Вязкая кровь из новых ранок. Истёртая до кости рука. Взгляд в темноту, которому абсолютно не за что зацепиться. Крики умирающего ребёнка, которые никто не услышал.

- Том, вспомни.

И Том вспомнил. Ничего не сказал – закричал в потолок, выгнувшись на кушетке в выходе бесов. Блок пробит, как когда-то в кабинете гипнолога, но не шоком нового-забытого, не потерей реальности между параллелями времени. Том и так помнил. Том вспомнил. Том больше не мог отрицать. Орал, орал, орал – громко, звонко, пронзительно. Выпуская боль и ужас. Выпуская темноту, захватившую в рвущий водоворот. Выпуская крик измученного, умирающего четырнадцатилетнего мальчика, который никто не услышал.

Его услышали. Здесь есть свет.

Мадам Фрей подождала, позволяя ему прокричаться, выпустить первую, сокрушительную волну чувств. Попросила рассказать.

Том рассказывал. Бегло. Отрывисто. С ударными точками между короткими предложениями – толчками к концу. Гвоздями в крышку его символичного гроба. Прорвало. Прерывался на пронзительные крики, не заботясь, как это выглядит со стороны. Ему нужно освободиться, вытолкнуть из себя темноту, иначе никак, отравится поднятой памятью. Его здесь не осудят. Доверия к доктору Фрей хватало, чтобы доверить ей всё – словами, слезами, криком. Первобытный, всепроникающий ужас смерти, когда не успел пожить.

Боль четырнадцатилетнего мальчика. Ужас четырнадцатилетнего мальчика. В кромешной темноте. Две недели темноты, тишины, одиночества с крысами. Повезло, что их было недостаточно много, что они были недостаточно голодными, чтобы полностью обглодать. Хоть в чём-то повезло, кроме того, что выжил всем смертям назло. Вопреки всему, что должно было убить. Тогда это было наказанием. Тогда хотел умереть, чтобы больше не мучиться.

Темнота. Тишина. Жажда. Голод. Боль. Крик.

Том кричал, бился, хватался за края кушетки, бил по ней кулаками, ладонями. И говорил.

Как орал от ужаса и отчаяния, поняв, что остался в этой темноте совсем один. Как сходил с ума от жажды и голода. Как пытался собрать вязкую слюну на один глоток. Как прокусывал выстилку рта, чтобы хоть парой капель собственной крови увлажнить иссохший язык и горло. Том забыл об этом. Том вспомнил.

- Ааааааа!.. – крик до хруста в распахнутых челюстях.

Сжатые зубы, до предела натянутые мышцы, зажмуренные глаза, вой, слёзы. Агония памяти. Его невыносимый опыт, который нельзя пройти и остаться прежним.

Как в отчаянии кусал браслет наручников. Как вился по полу в бессильных попытках спастись от крыс, желающих поживиться его плотью. Как надеялся, что ещё выйдет оттуда. Как надеялся на возвращение насильников. Как перестал надеяться. Как хотел умереть.

Кромешная темнота. Тишина. Ужас и отчаяние брошенного на смерть измученного четырнадцатилетнего мальчика. Затихающий крик. Персональный склеп. Без надежды на спасение.

Так страшно быть одному. Так страшно одному медленно умирать в кромешной темноте и тишине.

Том подхватился, протянул руки:

- Обнимите меня. Пожалуйста, обнимите меня! – умолял, задыхаясь от слёз.

Одному в темноте так страшно. Холодно.

Мадам Фрей нарушила своё правило – никаких контактов с пациентами, которое особо соблюдала с Томом. Встала из-за стола, подошла, присела рядом на кушетку и позволила себя обнять, легко обняв в ответ. Том бросился к ней порывом отчаяния, обнял, прильнул. Доктор Фрей ничего не говорила, не поглаживала успокаивающе. Просто была. Чтобы он почувствовал, что не один. Возможно, совершила ошибку, которую придётся исправлять – сможет исправить. Времени на долгие раздумья и анализ ситуация не предоставила. Два пути – откликнуться на просьбу, и Том получит необходимую поддержку, что поможет ему справиться здесь и сейчас и в долгосрочной перспективе – потом. Или Том из-за этой близости проникнется к ней нездоровой привязанностью, что поставит под угрозу дальнейшую совместную работу. Второй путь – отказать и оставить его в одиночестве, и Том справится самостоятельно, проживёт свои чувства и успокоится без опоры, станет сильнее. Или надломится. Риски в обоих вариантах велики. Лиза посчитала, что сейчас, именно в этот момент оставлять Тома одного неблагоразумно. Психика может не выдержать. Надломится что-то глубоко внутри подкреплённым убеждением «я совсем один, мне никто не поможет», и помочь ему будет сложнее, и проблемы в его отношениях станут ощутимее.

Том рыдал на её плече, вздрагивая худыми плечами и спиной, судорожно вцеплялся пальцами, но не со всей силы. На краю сознания понимал, что она – живой человек, и ей будет больно, она женщина, и он должен быть осторожным. И не смог бы сильно и больно. Сейчас он ребёнок. Том закричал от неисчерпаемой боли и ужаса мальчика в темноте. На ухо. Доктор Фрей стерпела.

Кромешная темнота. Одиночество в тишине. Страдания и ужас измученного четырнадцатилетнего мальчика от жажды, голода, боли. В темноте, в тишине. Истошный крик. Сорванный голос, резь в иссушенном горле. Стихающий крик, на который больше нет сил. Темнота. Тишина. Он один.

Постепенно успокаиваясь, Том уже не кричал, плакал тише, пока не остались едва слышные всхлипы, судорожные вздрагивания. Теперь он здесь, он может думать и поднять голову. Том отпустил психотерапевтку:

- Простите... - смотрел на мокрые пятна на её плече. – Я...

Говорил ему Оскар когда-то – не сморкаться в мой халат. Именно поэтому – потому что слёзы и сопли пропитывают белую ткань.

- Всё в порядке, Том, - сказала доктор Фрей, никак не реагируя на пятна на своём халате. – Мой халат постирают, у меня есть запасные.

Том отодвинулся. Шмыгнул носом, тыльной стороной ладони утёр слизь под ним.

- Сейчас я больше не хочу это обсуждать, - попросил, качая головой.

- Хорошо, Том, - согласилась доктор. – До конца сессии осталось тридцать минут. Мы можем поговорить о чём-нибудь другом или помолчать.

Том снова шмыгнул носом. Опустил голову. О чём поговорить? Комфортно, наверное, будет молчать, когда уже совсем без сил, внутренний ресурс в ноль. Но не получилось.

- Мне было очень страшно... - Том взглянул на психотерапевтку, продолжая беззвучно плакать.

Горячие слёзы крупными дорожками катились по щекам. Том ссутулил плечи, сгорбил спину.

- Очень-очень страшно... Одному в темноте...

Четырнадцатилетний мальчик в кромешной темноте и глухой тишине. Ужас, отчаяние, жажда, голод, боль. Был бы более пробивным, ел бы крыс. До той мысли и сейчас умом не дошёл.

- Вы не представляете, как сильно я хотел пить и есть... Я сходил от этого с ума...

Жажда. Голод. Беспомощное отчаяние. Не отвлечься.

- Вы не представляете, как невыносимо быть одному в темноте и тишине... Я не могу описать...

Измученный, изувеченный мальчик в темноте... Его звали Том. Его по-прежнему зовут Том. Он выжил.

Когда не с утра, Шулейман приезжал после психотерапии, часов в пять-шесть. Том попросил его о вечернем времени встреч, потому что так удобнее – и сеанс пройдёт, не будет задумываться, что там будет, и дальше уже совершенно свободен, может общаться, ни на что не оглядываясь. И можно вместе поужинать, чтобы потом завалиться на кровать и расслабленно болтать. Том того не осознавал, но ему очень важны совместные приёмы пищи, в идеале – приготовленные собственными руками, но и приготовленные кем-то другим сойдут. Наверное, это из детства, в котором всегда садились за стол вдвоём, он и Феликс, а если ел один, так как детям нужно питаться чаще, то Феликс всё равно неизменно был рядом. Такого никогда не было у Оскара, семейные завтраки-обеды-ужины в его детстве – это что-то непознанное, едва задевшее его по касательной. Папа был слишком занят, он завтракал раньше, обедал как получится без отрыва от дел, а ужинал в ночь. Если же выкраивал время, подстраивал расписание, чтобы позавтракать с семьёй, то доедал быстро и первым уходил из-за стола покорять очередную материальную высоту, чтобы любимая гордилась, чтобы наследнику досталась мощнейшая империя. Зачем-то в их доме с подачи Пальтиэля соблюдалась традиция совместных приёмов пищи, хотя таковыми они не были никогда. За столом оставались Хелл и маленький Оскар – на разных концах огромного стола в обеденной зале. Мама медленно ела свой салат – её любимый с креветками, сёмгой, позже, когда пришла мода, с тунцом – и не утруждала себя ни разговорами, ни взглядами в сторону сына. Когда убеждалась, что её никто не контролирует, мама тоже вставала из-за стола, уходила на нижнюю южную веранду и приказывала сделать завтрак заново и принести ей туда, где совмещала приём пищи с принятием мягких утренних солнечных ванн. Оскар оставался один за огромным столом. Только прислуга ходила, учтиво спрашивали, не угодно ли ему чего-то. Но, конечно, свобода его волеизъявления была условна. Потому что есть список запрещённых и список полезных для ребёнка продуктов, которого прислуга тщательно придерживалась под страхом увольнения. И ещё был перечень блюд, которые Хелл запрещала готовить в своём доме, на своей кухне. Пальтиэль был слишком занят, чтобы узнать и отменить неразумные запреты, обоснованные лишь личной неприязнью характерной любимой супруги. Одно из таких блюд Оскар очень хотел поесть в детстве, но не попробовал до сих пор. Забылось.

Поэтому Шулейману без разницы, принимать пищу в одиночестве или с кем-то. И вопреки своему избалованному происхождению, предполагающему определённые привычки, ел всегда на кухне. В последний ремонт сделал себе обеденный зал, но есть там не смог, поперёк горло ему это. Но Тому важно есть вместе, и с ним соглашался на совместные приёмы пищи, когда один не садится за стол без второго, и перенёс эту настоящую, а не как у него было в детстве, традицию совместных завтраков-обедов-ужинов на свою жизнь с Терри. Они всегда ели вместе, когда совпадали по времени – завтракал Терри как правило раньше, остальные приёмы пищи исключительно вдвоём, если оба дома. Это важно, это по сердцу правильно и не требует обоснований.

Наверное, если бы Том захотел, ради него согласился бы изменить привычку и есть в обеденной зале. Место ведь неважно, если нет того звенящего одиночества за большим обеденным столом. Но повезло, что Том парень простой и питаться любил на кухне. Или в гостиной, или в спальне в кровати – этого Оскар ему никогда не разрешал, но Том мог, - или на ходу. Том мог есть где угодно, даже под душем. Потрясающе прожорливое создание при своей конституции.

Прошло двадцать минут после психотерапевтического сеанса. Том сидел на краю кровати, оглушённый, опустошённый тем, что пережил на психотерапии. Слишком много, слишком мощно, чтобы быстро восстановиться. Не рвёт изнутри, кричать уже не хочется и плакать тоже, но как-то... Сложно. Как будто заново родился, но родился уставшим, нагруженным опытом, какого хватит на двадцать человек с тяжёлой судьбой.

Том поднял голову, когда Оскар зашёл в палату. Поднялся на ноги, подошёл к нему.

- Ничего не говори, - попросил как-то непонятно, настораживающе.

Шулейман непонимающе нахмурился:

- Что случилось?

Том покачал головой, повторил:

- Не надо ничего говорить. Обними меня.

Сам первым подался к Оскару, обнял, опустил голову ему на плечо, уткнувшись лицом в шею.

- Обними меня, - дрогнувшим тихим голосом, зажмурив глаза. – Я не хочу быть один. Одному плохо...

Шулейман открыл рот, чтобы спросить, что всё-таки произошло и конкретно сейчас происходит, что с Томом. Том услышал, поднял голову, прижал палец к его губам:

- Молчи, - с серьёзной мольбой в глазах. – Просто обнимай меня.

Снова обнял, положив голову на плечо. Оскар обнял его в ответ, по-прежнему мало что понимая, но больше не пытаясь выведать ответы немедленно, успокаивающе погладил по лопаткам.

- Сейчас я маленький и слабый. Держи меня. Мне нужна поддержка, - говорил Том тонким голосом, прижимаясь к своей живой, горячей опоре.

Чувствовал грудью биение другого сердца. Он не один. Просить помощи не стыдно, доктор Фрей совершенно права. Не стыдно быть слабым. Сейчас ему необходима поддержка. Необходимо чувствовать кого-то рядом, чтобы прошлое не имело шансов и оставалось в прошлом – сейчас не темно, сейчас он не один. Сейчас он четырнадцатилетний мальчик, которому очень страшно и непосильно тяжело, просто в облике взрослого тела. Мальчик, который плачет, просто этого не видно.

Нужна эта разница противоположностей – тьма-свет, одиночество-тепло контакта с другим человеком. Чтобы зацепиться за неё и вытянуть себя на свет. С опорой и поддержкой тех, кто готов быть опорой и помогать. Без кого не справится или справится не так. Не обязательно всё самому. Это не перекладывание ответственности – это ответственность за себя с учётом своих возможностей и потребностей. Он не специалист и никогда не поможет себе так, как это сделает профессионал, и сейчас ему очень нужны объятия с Оскаром.

Стояли неподвижно, Оскар только гладил Тома по спине и лопаткам. Том замер в его объятьях с закрытыми глазами, дышал в шею. Время течёт неощутимо, звуков нет.

- Пойдём, - Шулейман легко пошевелил Тома.

Подвёл к кровати, усадил рядом с собой. Так удобней. Обнял. Спустя ещё пару минут Оскар утянул Тома в сторону подушки, сам лёг и помог ему устроиться под боком и у себя на груди. Без разговоров.

- Можно Малыша? – подняв голову, попросил Тома.

Потому что один живой человек рядом хорошо, а два живых существа лучше. Теплее. В порядке исключения Шулейман не стал протестовать, напоминая, что собакам в кровати не место, и позвал пса к ним. Малыш отозвался с радостью – лежать на кровати он любил – лёг позади Тома. Теперь его грели с двух сторон. Теперь, в своём настоящем, он точно не один, у него есть любимый, самый близкий человек и собака.

Хорошо, покойно. Но всё равно очень сложно внутри. Память жива. Измученный, сходящий с ума от жажды, голода и отчаяния, кричащий в темноту четырнадцатилетний мальчик жив. Он здесь. Поруганный, измождённый мальчик, которого никто не пожалел. Которого никто не услышал. Мальчик, который выжил вопреки.

- Расскажешь? – взглянув на Тома, спросил Шулейман.

Том рассказал. То, чего никогда не говорил, потому Оскар знал факт, что после повторяющегося изнасилования с сопутствующими издевательствами Том остался один в заточении, но не знал подробностей, честно говоря, никогда о том не задумывался, он не привык домысливать, а Том молчал. Подробности поистине жуткие, сложно представить, что кому-то, тому, кого ты знаешь, кто сейчас рядом с тобой, пришлось такое пережить. Кому-то сложно, но не Шулейману, поскольку он со времён знакомства с Томом знал этот факт, теперь он лишь наполнился красками. Оскар молча слушал краткое изложение истории его самого страшного ада, обнимая Тома за плечи.

- Мне плохо одному... - закончив рассказ, сказал Том. – Я помню, как это было... Темнота. Тишина. Холод. Это ненадолго, меня отпустит, я же столько лет с этим жил, а сейчас я в терапии, мне помогут. Я и так не боюсь. Просто... тяжело. Мне очень тяжело вспоминать, пропускать через себя те, свои собственные, чувства, смотреть им в глаза. Позволять этому быть в моей голове. Я справлюсь, я практически уверен, что справлюсь, и станет лучше, чем было. Но сейчас мне нужен кто-то рядом. Ты.

Наверное, поэтому тоже ему так сложно даётся одиночество. Потому что наедине с собой из темноты прошлого доносится эхо того, возведённого в абсолют одиночества, жуткого, смертельного.

- Я не должен был выжить, - произнёс Том без значительных эмоций, просто констатируя факт.

Не должен был выжить, это не его мнение, а объективное, даже доктора реанимации оказывали ему помощь, потому что должны, а не из веры, что у него есть шанс выкарабкаться. Они премного удивились, когда мальчик из подвала – кожа, кости, разрывы, истощение, критическое обезвоживание и две инфекции в крови – не только выжил, но и спустя месяцы пришёл в себя. Чудо, не иначе. Какое-то странное, не волшебное чудо. Чудо по имени Том – его-то тело смогло преодолеть всё, что сулило смерть. Чудо по имени Джерри. В последнее время Том подзабыл о Джерри, уж очень планомерно и убедительно психотерапевтка говорила, что Джерри – часть его, не тот, о ком можно думать и говорить как об отдельной личности. Но скоро придётся «встретиться». Том об этом не думал. Это будет сюрприз.

Не хотел выживать. Тогда, в аду кромешной темноты, продолжающая теплиться в теле жизнь была мукой. А хорошо ли, что он выжил? Хорошо конечно, иначе бы у него не было того, что есть, ничего бы не было, потому что не было его. Так просто – минус один человек, и жизни как минимум двух человек сложились бы иначе. Жизнь Оскара – как бы он жил, если бы его, Тома, в мире не было, если бы он умер за четыре года до знакомства? Жизнь Терри – его бы просто не было. Ещё Марсель и Маркиз – они бы никогда не встретились и не обрели друг в друге счастье без участия Тома. Да, всё-таки его жизнь не бесполезно, своим существованием он сделал что-то важное. Но... Но Том помнил минуты, часы сутки агонии напролёт, когда вопрос выживания уже не стоял. Хотелось просто прекратить эти невыносимые муки. Никто не хочет умирать. Каждый, кто выбирает смерть, на самом деле хочет, чтобы закончилось то, что делает его существование невыносимым.

- Не должен был, - согласился Шулейман. – Но выжил, и это здорово.

Том помолчал, наполовину прикрыв глаза.

- Жаль, что из ума тоже выжил, - сказал он. – Знаешь, сейчас, когда я серьёзно подхожу к теме подвала, я не думаю, что когда-нибудь смогу полностью излечиться. «Шрам» всё равно останется. И, Оскар, я жалею, что свёл шрамы, я чувствую, что предал себя, малодушно стёр память, посчитав, что она больше не имеет значения. А она имеет. Это часть моего опыта, и я от него никуда не денусь. Только тебе хорошо, что шрамов больше нет, зачем тебе спать с уродцем? – Том скосил глаза вверх, к Оскару.

- Мы начинали, когда шрамы у тебя были, - напомнил тот. – Они для меня не имели значения.

- Но я бы загонялся из-за этого огромного в прямом смысле слова изъяна, - вздохнул Том.

Шулейман усмехнулся:

- Вот мы и докопались до истины, не меня бы шрамы отталкивали, и поэтому хорошо, что их нет, а у тебя был бы плюс повод загоняться на тему, что ты меня недостоин. Быстро, однако, всегда бы так.

Том чуть надулся на его плече. Сам не осознал, что проговорился правдой, Оскар поймал его за язык. Но он действительно жалел, хотел бы отмотать назад и оставить рубцы. И он бы нет-нет да загонялся, что Оскар видит это каждый день, прикасается к испорченной, неровной, загрубевшей коже.

- Не повезло тебе со мной, - Том снова погрузился в тихую, вдумчивую грусть. – Ты мог выбрать любого, а я бедовый. И я никогда не стану полностью нормальным, не с моим опытом.

Спокойное признание – Оскару и себе, что его бесполезно пытаться втиснуть в рамки нормы, слишком многое придётся отсечь и ужать, что в какой-то момент всё равно выстрелит, вывернется наружу тем или иным боком. Он другой, он только начал путь осознания, но и это уже большой шаг к принятию себя.

Шулейман фыркнул и уверенно возразил:

- Ничего ты не понимаешь, мне повезло. Ты уникальный, а я очень люблю эксклюзивные продукты.

Улыбнулся лукаво, слегка встряхнул Тома. Том поднял голову и нахмурился:

- Я не понял, ты хочешь сказать, что рад, что со мной это произошло?

- Я хочу сказать, что люблю тебя, - Оскар смотрел ему в глаза. – Я говорил тебе это раз тысячу, припоминаешь? Я люблю тебя такого, какой ты есть, с твоим опытом, со всеми твоими прибабахами, которые у тебя сформировались вследствие жизненного дерьма. Более здоровый ты – здорово, не буду лукавить, что я не хочу, чтобы твоё лечение дало результаты. Менее здоровый – не критично, я знаю, что с тобой просто не будет.

Том удивился, растерялся. И улыбнулся. Вернул голову Оскару на плечо. Малыш за спиной хрюкнул и перевернулся на спину. Некоторое время они молчали, и Шулейман без шуток сказал:

- Я понимаю, что тебе тяжело, это нормально в твоей ситуации. Ты пережил кошмарный опыт. Но ты его пережил, с тобой такого больше никогда не произойдёт.

Том поднял голову, несколько секунд серьёзно смотрел на него и негромко ответил:

- Спасибо.

Да, это именно то, что ему надо – чёткое разграничение, что прошлое в прошлом, настоящее в настоящем, а будущее в будущем. Уверенность, что больше никто не причинит ему боль. Уверенность не через ожесточение и проявление агрессии первым, а путём ухода от глубинного страха «я не в безопасности».

- Пожалуйста.

Далее – совместный ужин и продолжение разговоров на кровати. Пока Малышу не приспичило в туалет.

- Позови кого-нибудь из персонала, пусть выгуляют, - сказал Шулейман, не спеша по примеру Тома встать с кровати, ему это действие ленно и бессмысленно.

- Нет, давай мы его сводим. Я давно не гулял, а с тобой мне будет комфортно.

Том просительно коснулся руки Оскара, отошёл, начал быстро собирать пса к прогулке: нашёл поводок-шлейку, размотал и надел на любимца. Шулейман закатил глаза, выражая своё нежелание отправляться на вечернюю прогулку, но тем не менее покинул налёжанное место.

На улице уже царили густые сумерки, время к десяти. Уже совсем не холодно в футболке. Том устремил взгляд в темнеющее небо над воротами – синее в разнообразии полутонов.

- Весна, - Том вдохнул полной грудью, ощущая умиротворение и благоговение момента. – Хорошо так.

- Хорошо, - согласился Шулейман и обнял его за плечи, тоже глядя куда-то вдаль.

А дома Терри. Интересно, будет ли он уже спать, когда Оскар вернётся, или успеет поговорить с ним, почитать на ночь? Мысли о нём посещали помимо воли. Не потому, что Терри важнее Тома, а потому, что у Оскара две ответственности, и нельзя полностью погрузиться в одного, забыв о другом.

***

- Я не могу вспомнить, - Том покачал головой. – Доктор Фрей, я не помню.

Вправду не помнит. В какой-то момент наступила полная темнота, темнота поглотила, и дальше – ничего, никакой памяти. Уже не было сознание, которое могло бы что-либо фиксировать.

Снова затор. Блок. Непреодолимый. Потому что где нет сознания, там нет и памяти. Не может быть.

- Том, мозг продолжает фиксировать события в любом состоянии. Мозг ничего не забывает, - сказала доктор Фрей и взяла в руку ручку. – Том, ты готов вспомнить?

Том, сидя на кушетке, съёжился, ссутулил, свёл вперёд плечи, сцепив руки между бёдер. Жалобно, затравленно, растерянно взглянул на психотерапевтку исподлобья. Нет, он не готов – и он не верит, что получится, уверен, что этой памяти попросту нет. Но, наверное, должен. Согласиться.

- Том, эта память есть в тебе, - не давя добавила доктор, - и она тоже на тебя влияет. Если мы сможем перевести её из подсознания в сознание, то сможем с ней работать.

Том зажался сильнее, казался меньше, ещё хрупче, словно пытался исчезнуть. Как тогда, в темноте, исчезнуть. Темнота веяла изнутри. Темнота готова открыться. Том не знал, сопротивлялся, испытывал отторжение, не допускал возможность вспомнить, но его подсознание готово к работе. Оно уже достаточно размягчено массированной психотерапией, чтобы перейти на следующий уровень. Уровень вскрытия того, что за пределами сознания, за пределами подсознания – в нейронных путях, информация из которых стирается лишь при дегенеративных изменениях структур головного мозга. Мозг Тома, в отличие от психики, здоров, потому мадам Фрей питала уверенность, что он вспомнит. Сам Том не сможет вспомнить никогда, ни при каких условиях, это другой уровень памяти. Но он может вспомнить с помощью должного профессионального подхода к вскрытию подполов его личности.

Настолько глубокую проработку прежде мадам Фрей не доводилось проводить. Но всё однажды бывает в первый раз. Механизмом «вскрытия» она владела и сохраняла спокойствие перед непростой работой, мысленно просчитывая все ходы, варианты развития событий и способы молниеносного возвращения Тома в реальность с наименьшим вредом для него, если возникнет такая необходимость. Поскольку эта задача сравнима по сложности с работой нейрохирурга – одно неверное движение, и ничего не вернуть назад, мозг пациента «сломан». Казалось бы, разумнее не делать того, что несёт большие риски, но мадам Фрей не пасовала перед трудностями. Хороший врач всегда осторожен, лучший врач – умеет рисковать и брать на себя эту ответственность. Это не борьба за звание, а призвание, склад личности. Если Лиза не будет трогать эту часть памяти Тома, его травмы, то её работа не будет выполнена полностью.

С помощью профессионала человек может вспомнить родовой опыт, может даже вспомнить перинатальный опыт – время, когда личности ещё нет, так как она формируется прижизненно. Следовательно, Том тоже может вспомнить то, что происходило после выключения личности. Интересный случай, надо отметить. Диссоциативная кома в принципе интересное состояние – человек как бы одновременно в сознании и нет. Глаза открыты, но нет реакций, нет даже рефлексов, нет личности, которая может воспринимать и давать реакции, но при том сохраняется самостоятельное дыхание, пищеварительные процессы, если производится зондовое вскармливание, чего нет при обычной коме второй и третьей степени, что свидетельствует о сугубо психической, неорганической природе заболевания. Мадам Фрей однажды работала с пациентом в состоянии диссоциативной комы, но его кома продолжалась двадцать три часа, Том же провёл в диссоциативной коме более четырёх месяцев с учётом времени, пришедшегося на подвал. Жаль, что пятнадцать лет назад её не было в той больнице в Сан-Кантен-Фаллавье, куда Том поступил, это был бы уникальный опыт, и она бы не выписала Джерри, понимая, что чудесных исцелений не бывает, это явная диссоциация. Пятнадцать лет назад Лизе было двадцать два, и она ещё училась далеко от той коммуны.

- Вы погрузите меня в гипноз? – спросил Том, заламывая руки в страшной, давящей растерянности.

- Нет, Том, я буду работать при помощи других методов.

Мадам Фрей подробно, доступно объяснила, как планирует работать, чтобы Том знал, на что соглашается – или от чего откажется, что его право, как бы она ни хотела ему помочь. Том выслушал её, обнимая себя одной рукой. Вопросов у него не возникло, психотерапевтка всё понятно изложила. Том по-прежнему не хотел – и не верил, что сможет вспомнить то, о чём памяти нет. Но согласился.

- Том, ты готов попробовать сегодня? – внимательно спросила доктор. – Или хочешь перенести эту работу на следующий сеанс?

Попробовать – лирическое дополнение для успокоения Тома, мадам Фрей была уверена, что у них получится с первого раза. Такое же располагающее к включённой работе условие, как и право выбора.

Том потерянно взглянул в сторону окна и посмотрел на психотерапевтку:

- Сколько осталось до конца сеанса?

- Полтора часа.

Подумав, Том сказал:

- Лучше завтра, чтобы было больше времени.

Доктор Фрей кивнула, принимая его выбор и соглашаясь с ним. Том потёр ладонями колени и встал:

- Я пойду, раз на сегодня у нас больше нет серьёзной работы.

Мадам Фрей не стала настаивать на продолжении сессии, и Том, попрощавшись, пошёл к себе в палату. Кроме того выхода с Оскаром, в последнее время Том почти не ходил на улицу и совсем не совершал прогулок. Малыша часто отпускал одного справить нужду – он хоть и увалень, но смышлёный, детство на улице научило его не теряться, потому он прекрасно справлялся с задачей без сопровождения и надзора пройти по клинике до выхода, сделать свои дела в положенном, отведённом ему месте и вернуться обратно. Просить кого-то из персонала погулять с Малышом Том не хотел, потому что это – его собака. Вся активность Тома заключалась в пути до кабинета доктора Фрей и обратно, иногда мог ещё по зданию клиники немного погулять. Посещать бассейн каждый вечер он тоже перестал, теперь плавал не больше трёх раз в неделю, когда психотерапевтический сеанс не оказывался особенно тяжёлым, а тяжёлой в последнее время была каждая сессия, моховик психотерапевтической работы раскрутился и часто оставлял выжатым. Хотелось побыть в покое стен палаты, подумать, восстановиться, а не идти куда-то и совершать активные действия. Да и когда плавать, если вечерами он с Оскаром?

Когда пришёл Оскар, Том утянул его к себе на кровать, залёг под боком, на его плече как на подушке.

- Оскар, я сейчас думаю только об одном. Я не хочу рассказывать заранее, но и не хочу отвлекаться, мне нужно настроиться. Давай просто помолчим, - попросил Том, очень надеясь на понимание.

Нашёл рукой руку Оскара, тиснул ладонь. Добавил, взглянув на него:

- Или ты можешь рассказывать что-нибудь. Только, пожалуйста, не требуй от меня активного участия.

- Окей, - согласился Шулейман без попыток выведать, о чём же таком Том ему не хочет рассказывать, что занимает все его мысли, что Том оценил, благодарным теплом в груди оценил. – Ты не против, если я расскажу о Терри?

Том качнул головой:

- Не против.

- У меня имеется одна забавная история о том, как я едва не стал несчастливым обладателем птичьей мини-фермы локально у себя в квартире.

- Звучит интригующе, - Том улыбнулся и подложил под щёку ладони.

- Ещё как, - выразительно подтвердил Оскар. – История не свежая, но в срок я тебе ничего не сказал. В общем, слушай. Я ж Терри на неделю к папе отправил, но ему там хорошо, там у папы на пруду птенцы лебедей и уток вывелись, Терри это любит, так что я решил оставить его на больший срок. В итоге остался Терри у папы моего на три недели, и накануне его возвращения домой, мне звонит папа и счастливо сообщает, что Терри прилетит не один, а с утёнком! Или гусёнком, я в этой хрени пернатой не особо разбираюсь, они на стадии птенца все одинаковые. Не суть. Я, разумеется, от такого заявления охренел и резонно вопросил, какого чёрта? На что папа мне воодушевлённо ответил, что птенца этого Терри взял на попечение, ещё когда тот был яйцом, его все взрослые птицы из гнёзд выпихивали и подальше откатывали. Терри его выходил до вылупления, потом выкормил, как мама-утка, и далее ухаживал, и папа мой разрешил ему, нет, не разрешил – сам предложил забрать птенца с собой, поскольку Терри к нему очень привязался и переживал за его судьбу. Я сказал категорическое нет, у Терри уже есть попугай, только гуся-утки мне не хватало для полного счастья. Папа не сдавался, увещевал, мол, Терри очень привязан к этому птенцу, и Терри будет полезно о ком-то заботиться. Я понимал, что времени мало, если Терри сядет в самолёт с птенцом, то всё, по прибытии домой я ж не отберу у него птицу, которую ему вроде как разрешили завести. Сорок минут мы спорили, чем дольше я являюсь опекуном Терри, тем больше убеждаюсь, что мой папа может быть нереально невменяемо-упрямым! Но я одержал победу, заготовка фуа-гра осталась на своём пруду...

Не сдержавшись, Том засмеялся, уткнувшись лицом Оскару в плечо, потом поднял к нему взгляд, улыбнулся:

- Ты потрясающий рассказчик.

Да, Оскар прирождённый оратор, он не напрягаясь умеет говорить так, что невозможно не обратить внимание, не слушать. А когда он рассказывает с эмоциями, то вообще закачаешься, он беспощадно захватывает всё внимание и заражает настроем своего повествования.

Шулейман крепко обнял Тома за плечи, подтянул чуть выше:

- Слушай дальше. Терри очень воспитанный и послушный мальчик, потому он не пытался меня уговорить разрешить ему взять птенца, слова о том не сказал. Но он очень переживал и переживает за судьбу птенца, Терри считает себя виноватым, что то ли раскормил его, то ли ещё что, я так и не понял, суть в том, что птенец не учится летать, плавает тоже так себе, он вдвое больше остальных птенцов, и другие птицы продолжают его отгонять. Потому с возвращением Терри домой появилась традиция – каждый день Терри звонит моему папе, и папа рассказывает да показывает, как поживает его птенец. Папа идёт к пруду и устраивает прямой эфир или берёт птенца в дом, прикинь – сидит на диване с водоплавающей птицей на коленях и с улыбкой до ушей общается с Терри. Ненормальный! Иногда у меня закрадываются подозрения, что папа на какие-то стимуляторы подсел, очень уж он активный, он и в молодости таким не был, всю мою сознательную жизнь папа был сдержанный, серьёзный, хмурый, когда я вырос, он всё время умирать собирался. А тут – оба-на, с появлением Терри воспрял духом и телом, заменил себе сердце и скачет заводным зайчиком, в подвижные игры с Терри играет и готов гулять с ним дни напролёт.

- Пальтиэль сделал пересадку сердца? – удивлённо переспросил Том.

- Да, в апреле.

Том чуть подумал, спрятав глаза за ресницами, и сказал:

- Это хорошо. Я переживал, что твой отец может... вдруг умереть.

- Он всё ещё может, - Шулейман приглушённо усмехнулся, - здоровым человеком папа не стал. Но он решил жить до ста, и, судя по его настрою, у него есть шанс. Представляешь, папа уже сейчас мечтательно планирует, как Терри закончит школу, как будет рядом на его свадьбе. Сумасшедший! Папа абсолютно помешался на Терри, - Оскар вновь усмехнулся и покачал головой. – Так, что я ещё не рассказал о ситуации с птенцом? – сощурился, задумываясь. – А, птенец этот получил статус избранного, поскольку он избран Терри, а Терри любимец моего папы. Папа нанял для него птичью няньку и орнитолога в одном лице, чтобы он следил, чтобы птенца не обижали, и обеспечивал ему профессиональный уход, на всё, что этой птице необходимо, папа не скупится, даже слишком. Терри счастлив, папа счастлив, я не очень рад этому птичьему маразму, но что поделать, главное, что в моём доме по-прежнему одна птица. Хотя я, конечно, предпочёл бы ни одной.

- И вот я снова завидую Терри, - Том сообщил это с улыбкой. – Была бы у меня такая семья, я бы вырос жутко избалованным, но в той же степени счастливым.

- Ты и так избалованный, - отметил Оскар.

- Неправда, - не согласился с ним Том.

- Ты не знаешь слова «нет».

- Ты тоже, - не остался в должниках Том.

- Я знаю, - преспокойно парировал Шулейман.

- Да, знаешь, но не понимаешь, когда тебе удобно, - Том отодвинулся, насупился, но всего на секунду, под фразу, и вернулся обратно, тепло прильнув к боку Оскара.

Шулейман загрёб его обратно в объятие. Горячее, уютное, очень домашнее объятие.

- Увлечение Терри птицами выглядит немного подозрительно, - Том поделился соображениями.

- Ага, - согласился с ним Оскар, - выглядит как специальный интерес, что вкупе с поздним началом речи, отсутствием потребности в общении и замкнутостью похоже на картину аутизма. Но я как положено раз в полгода вожу Терри к специалистам, у него имелись некоторые проблемы, мутизм, да и сейчас он есть в остаточных проявлениях, его нужно наблюдать чаще, потому раз в полгода, а не год. По заключениям психиатров, неврологов и докторов прочих направлений Терри здоров.

- Ты всё ещё уверен, что у меня хорошие гены? – поинтересовался Том, выгнув бровь.

- Уверен. Говорю же – Терри здоров. Твоё расстройство по наследству не передаётся.

Том не вспомнил о том, о чём должен был сказать Оскару ещё дома, но... Не сказал. Сейчас настрой не о том – настрой о себе, направлен на себя и в себя. Уже благодаря Оскару – лёгкое и расслабленное настроение. Отвлёк всё-таки, гад, но как на него злиться? Том и забыл, что собирался молчать, слушать и настраиваться на тяжёлый, страшный и непонятный завтрашний сеанс. Что его ждёт?.. Понятно, что ничего не получится, он не вспомнит, но... Том вздохнул сам себе, повернул голову, ткнувшись носом Оскару в плечо.

Заполнять непринуждённой болтовнёй эфир у Шулеймана получалось мастерски. Том то отвечал, и завязывался диалог, то просто слушал, наслаждаясь недолгими интересными историями и звуками его голоса. Раньше как-то не обращал внимания, но у Оскара потрясающий тембр голоса. Особенно ощущается это, если закрыть глаза. И да, всё же до сих пор есть разница между тем, как говорит Оскар и как говорит он, Том. Разница в произношении минимальна, но она присутствует. Интересно так, у них обоих французский язык родной, первый и основной, но Том разговаривает чуточку иначе, потому что его учил говорить не носитель языка, а скрывающийся немец. Том заметил за собой, что неправильно делает глассирование, не так полно, как Оскар. И выговаривать свою финскую фамилию не мог, потому что она очень сложна для француза, и с исконными французами не стоит в одном ряду. Ни то ни сё, везде чужой. Или наоборот что-то особенное. Кто-то.

- У меня есть акцент?

- Какой акцент? – не понял Шулейман.

- Обычный, - не открывая глаз, отозвался Том с его плеча. – Твой папа когда-то предположил, что французский язык мне не родной, потому что я говорю не так, как вы.

- Твой акцент стал меньше, - кивнул Оскар.

- Меньше, - согласился Том. – Но он есть.

- Он выглядит мило, особенно когда ты коверкаешь моё имя, - усмехнулся Шулейман.

Том открыл глаза, посмотрел на него:

- Я не коверкаю.

- Коверкаешь, - возразил Оскар, - когда не следишь за собой, говоришь быстро или тянешь моё имя. Моё любимое – «Ос-кар», с двумя ударными гласными и каркающим окончанием.

Том надул губы едва не до носа. Не обиделся на самом деле, но надо ж выразить недовольство, чтобы Оскар не тыкал в его недостатки. И надо как-то скрыть смущение от того, что Оскар находит этот недостаток милым. Недостаток ли? Том так и не думал и вообще об этом не думал, не комплексовал, просто заметил разницу и решил об этом поговорить. Это его особенность, а не дефект – то, что говорит неидеально. Такая же особенность, делающая его уникальным, как шрамы. Были бы. Что интересно, у Джерри произношение идеальное, Том смотрел его интервью. Правильно, Джерри, в отличие от него, настоящий француз. Странно, как так вышло, если у них общее прошлое?..

Шулейман поведал Тому, что хотел в марте полететь на отдых, больше года там не был, но Том в то время отъехал на лечение.

- Не срослось. Что поделать, придётся подождать, - сказал он.

- Ты мог бы поехать на отдых без меня, пока я здесь.

- Как же я тебя оставлю? – усмехнулся Оскар. – Никак, так что пришлось подкорректировать планы и променять океан и пляж на посещения тебя в клинике.

Том приподнялся на локте, посмотрел на него серьёзно:

- Оскар, не надо трансформировать твою ответственность в мою вину. Это твой выбор отказаться от отдыха.

- Это у тебя что, попытки в личные границы? – Шулейман вновь усмехнулся, сощурился. – Твоя докториня тебя научила?

- Да, она, - борьба взглядами, в которой Том, по крайней мере пока, не проигрывал. – Это здоровые личные границы и здоровый подход к отношениям. Я не отвечаю за твои чувства, твои выборы.

- А я отвечаю? – Оскар сильнее прищурил глаза.

Том дёрнул уголками губ. Вопрос на засыпку, в слабое место – неосознанно Том всё время пытался схитрить, выбить себе особое положение. Мол, ему можно проявлять агрессию и бить, а его бить нельзя; он отвечает только за себя, а другой человек отвечает за себя и за него тоже.

- Ты тоже не отвечаешь, - сказал Том, борясь с тем неправильным в себе, что не подчинялось никаким разумным правилам. – Это не значит, что можно не думать о другом человеке, не считаться с его чувствами. Но я не несу ответственность за всё. Например, если я объяснил тебе что-то, что предположительно будет тебе неприятно, а тебе, несмотря на все мои старания, всё равно плохо, то это уже не моя ответственность, не моя вина. Моя ответственность – быть с тобой честным, не быть сволочью и делать всё возможное со своей стороны. То же самое у тебя. Мы не отвечаем за выборы друг друга. Да, ты остался из-за меня, но это твоё решение. Так, моим решением было вернуться к тебе после развода, и я не могу винить тебя за всё, что мне пришлось пережить, потому что это был мой выбор. Я даже не могу винить тебя за то, как ты обходился со мной в Париже, потому что я мог уйти. Я мог уйти, но я снова и снова шёл с тобой. Добровольно.

- Капитально тебе мозг промыли, - Шулейман сочувственно погладил его по голове, убрал со лба прядки чёлки. Ухмыльнулся и заглянул в глаза. – Признайся, ты хочешь, чтобы я за тебя отвечал?

Том тряхнул головой, возвращая чёлку на место, нахмурился:

- Оскар, ты тянешь меня назад.

- Не тяну, я спрашиваю.

Том отвернул лицо, завозился, укладываясь, буркнул честно:

- Пока рано делать выводы. До окончания лечения я не смогу ответить уверенно, чего хочу.

Шулейман принял такой расклад, кивнул:

- Ладно, вернёмся к этому вопросу потом.

Неприятно признавать, что допускает, да, допускает возможность того, что по окончанию лечения попросит Оскара о покровительстве. Неприятно, потому что это вроде как слабость, подтверждение невозможности отвечать за себя и обнуление смысла пути, который он сейчас проходит. Но, может быть, осознанное желание покровительства не слабость, а тоже сила. Другая сила. Другой путь, отличный от того, что считается нормальным и здоровым. Люди ведь разные, и нужно слушать себя, а не кем-то предписанные нормы, это и есть настоящий путь к себе. Позволить себе быть тем, кто ты есть, жить так, как ты хочешь жить. До этой мысли ещё нужно ментально дорасти, чтобы познать её полно, на всех уровнях, а не только принять/не принять умом.

Будет ли это «потом», когда будет просить или разделить ответственность за себя, или о чём-то другом?.. Том подложил под щёку ладонь, поднял взгляд к Оскару – он уже рассказывал следующую историю. Том не думал, останется ли с Оскаром после лечения, потому что сейчас не принять решение, ещё слишком многое неизвестно, не пройден путь. Отложенный вопрос без ожидаемого исхода. Но Том не переставал удивляться Оскару, тому, как он себя вёл. Как будто уверен, что они непременно будут вместе, это не обсуждается, иного варианта попросту нет. Как будто не было того разговора, в котором Том попросил его не надеяться, чтобы потом не было больно, если Том выберет расстаться. Как будто вправду не было, Тому приснилось. Но не приснилось же, и Том не мог понять Оскара в этой его приподнято-пофигистичной уверенности в долго и счастливо для них. На его месте другой был бы осторожен.

Долго быть отвлечённым у Тома не получилось, втянулся в рассказ Оскара, и мысли свернулись, затихли.

Позже Том, почти задремав на плече Оскара в неге тепла и расслабленного общения, поделился, что перестал ходить в бассейн.

- Почему? – вопросил в ответ Шулейман.

Не выныривая из полудрёмы, Том чуть пожал плечами:

- После психотерапии часто не остаётся сил, у меня сейчас тяжёлые, выжимающие сеансы. И вечером я с тобой. Ты ведь не будешь ходить со мной в бассейн, а оставлять тебя на час и уходить плавать как-то не очень, ты бы и не согласился.

- С чего ты взял? Ты мог бы меня попросить, и я бы согласился.

Пришлось открыть глаза, Том удивлённо посмотрел на Оскара:

- Ты серьёзно?

- Да, - кивнул тот. – Я, конечно, не любитель плавать, но можно же и на бортике посидеть, пока ты будешь плескаться.

- Нет, - Том качнул головой, - я не хочу ходить в бассейн вдвоём, а плавать один.

- Ладно, уговорил, поплаваю с тобой, - Шулейман вытянул из-под него руку, сел и затем встал с кровати. – Пойдём.

- Куда? – потревоженный его движениями Том непонимающе нахмурился.

- Куда-куда – плавать. Сам же сказал, что сейчас твоё время.

Том как-то пропустил момент, когда сказал, что хочет сейчас отправиться в бассейн. Он и не говорил, и глуповато переспросил:

- Сейчас?

- Сейчас, - подтвердил полный решимости Оскар.

Том хлопнул ресницами в ступоре от его внезапной активности, не поспевал за ним. Хотел ли он сегодня пойти в бассейн? Наверное... Нет, не хотел. Это слишком неожиданно, не под день, у него же сегодня была сложная сессия и нужно настраиваться на завтрашнюю... Том планировал лежать с Оскаром, сесть, чтобы поужинать, потом снова лежать. Потом лечь спать.

Том покачал головой:

- Не надо. Спасибо тебе за участие и готовность пойти навстречу, но я сейчас не хочу идти в бассейн.

- Благодарность принята, но она тебя ни от чего не освобождает, - отозвался Шулейман, поправляя закатанные рукава рубашки, глянул на Тома. – Поднимайся.

Том вновь хлопнул ресницами, не понимая, почему его нежелание проигнорировано. Повторил твёрже:

- Оскар, я не хочу.

- Поздно, я уже настроился. Вставай, хватит бока отлёживать, - Шулейман был непоколебим.

Том всё-таки сел, обняв колени, ответил:

- С моим телосложением бока не отлежишь.

- Худые бока тоже можно отлежать, - нравоучительно парировал Оскар. – Ты совсем не двигаешься, а физическая активность полезна не только для тела, но и для психики. Так что двигай седалищем.

- Не надо возвращать меня в прошлое.

Сколько раз Том слышал от Оскара «двигай седалищем/поднимай седалище»? Это словосочетание мгновенно возвращало в 2016, когда юный и наивный Том столкнулся с мощным потрясением в лице доктора, которому не писаны никакие правила.

- В прошлом я с тобой не церемонился и скидывал-стаскивал с кровати, а сейчас буду нежнее.

Шулейман двинулся к кровати, Том отодвинулся к противоположному её краю. Встал на пол.

- Оскар, не надо. Я не пойду, - Том отступал от Оскара то назад, то в сторону.

- Не пойдёшь? – тот выгнул бровь. – Ладно.

Зря Том расслабился в уюте их встреч, забыл, что Оскар никогда не сдаётся и является мастером нестандартных подходов. Шулейман просто захватил его в капкан рук, оторвав от пола, и понёс к двери.

- Оскар! – Том болтал ногами, но не лягался. – Поставь меня!

- Мне надоело с тобой спорить. Не хочешь идти – не надо, я отнесу, - Шулейман вместе с Томом вышел в коридор и направился дальше. – Кстати, если ты не будешь дёргаться и мешать мне, я тебя на плечо закину, так обоим будет удобнее.

- Оскар! – воскликнул Том уже от возмущённого смущения.

Как это будет выглядеть, если Оскар на глазах непонимающей публики, пациентов и медработников, понесёт его, перекинув через плечо? В понимании Тома это выглядело непотребно, ненормально. Он же не вещь неодушевлённая и не романтичная девица, чтобы его так носить.

- Что, продолжаем, как есть? – осведомился в ответ Шулейман.

- Нет!

- Пойдёшь ногами?

- Не пойду.

- Значит, продолжаем.

Кто мешал ему солгать и бегом кинуться обратно в палату, когда бы Оскар его отпустил? А смог бы убежать? Оскар ведь всё равно догонит, найдёт. Том вздохнул сам себе, смиряясь со своим положением. Около лифта попросил:

- Поставь меня.

- Что-то я тебе не верю, что ты не попытаешься бежать.

Таким образом они дошли до бассейна, Шулейман отпустил его. Том перемялся с ноги на ногу, уже не помышляя о побеге, перевёл растерянный взгляд от воды к Оскару. Но продолжал надеяться, что это останется шуткой, которая просто рассосётся, до дела не дойдёт. Оскар же добрый к нему, он даже может входить в его положение и уступать. Оскар же не бросит его в бассейн? Такая мысль Тому в голову и не приходила. А зря. Потому что Оскар уже делал это, причём тогда Том ещё не умел плавать.

- Раздевайся, - кивнул ему Шулейман.

- Оскар, у меня нет с собой плавок, - Том снова переступил с ноги на ногу и чуть попятился.

- У меня тоже. Но есть трусы. Не стесняйся, - с прозрачным намёком сказал Оскар и начал расстёгивать рубашку.

- Купаться в трусах негигиенично, - возразил Том.

- Я разрешаю – значит гигиенично.

- Это неуважительно и некультурно по отношению к другим пациентам.

- Другие пациенты меня не волнуют.

- Оскар, это ужасно эгоистично, ты ведь не эгоист.

- То, что я с тобой не эгоист, ещё ничего не доказывает, - усмехнулся Шулейман и нацелил на Тома сощуренный взгляд. – Важно не быть эгоистом с близкими людьми, а не со всеми. На всех добра не напасёшься. Потому есть ты и узкий круг людей, которые мне важны, а на весь остальной мир мне плевать. Мы с тобой будем плавать в том, что есть, и если кому-то это не понравится, пусть попробуют высказать мне недовольство, - закончил он мысль и вытянул конец ремня из петель.

Том сглотнул. На такую речь ничего и не возразишь. Она немного выбила Тома из колеи, напомнив, кто есть кто в этом мире – и кто есть кто в мире Оскара.

- Сейчас должен быть ужин. Я есть хочу, - жалобно попытался Том.

- Поплаваешь, потом поешь.

Шулейман выдернул из джинсов полы рубашки и распахнул её. Кажется, они действительно будут плавать. Что бы ни говорил Том, у Оскара на всё находился контраргумент.

В помещение зашла девушка – модель, что здесь успешно лечилась от булимии, которой страдала с двенадцати лет, когда посмотрела на профессиональных красавиц с фотографий, на себя и решила, что с «такими жирными боками» в её жизни не будет счастья. Застыла, натолкнувшись взглядом на Тома и Оскара. Во-первых, она хотела поплавать в одиночестве; во-вторых – кто нарушил её планы. Когда-то, когда её профессиональный успех ограничивался родным городом, за пределы которого долгих три года не могла вырваться как модель, она молилась на фотографии Джерри. И пусть Том давно не модель и вообще не тот, она помнила своё восторженное поклонение. Оскар Шулейман – без комментариев. И перехватило дыхание. Какова вероятность прийти в бассейн в психиатрической клинике и встретить там Оскара Шулеймана? Не верилось, что так и есть, казалось, что спит и бредит.

- Мадам, сегодня можно купаться только голышом, - сказал Шулейман и как ни в чём не бывало скинул рубашку.

Не отрывая от них взгляда, девушка неуверенно сдвинула с плеча лямку купальника. Том, пребывавший в некотором ступоре от всей этой ситуации, и недобровольного прихода в бассейн, и появления незнакомки, мгновенно включился в активность. Ударил Оскара ладонью по плечу и выразительно нахмурился ему, мол, какого чёрта? Какая голая модель с ними в одном бассейне? Зачем Оскар это сказал?

- Мадам, не слушайте его, - обратился Том к девушке. – Извините, вы не могли бы прийти поплавать позже?

Модель перевела взгляд от него к Шулейману, обратно, пытаясь понять, что здесь происходит. И предпочла удалиться.

- Оскар, зачем ты это сделал?! – Том повернулся к нему.

Шулейман с улыбочкой пожал плечами:

- Чтобы посмотреть, разденется ли она. Или, правильнее сказать – как быстро разденется.

У Тома на челюстях заходили желваки.

- Сволочь ты! Я тебя прошу так не делать, а ты продолжаешь и продолжаешь! Меня, значит, у тебя не получилось раздеть, так ты решил раздеть другую! – Том порывисто снял майку и принялся лупить ею Оскара.

Больше нечем. Ради того и разделся.

Шулейман потерпел немного, меньше того, на сколько хватило бы запала Тома. Перехватил его руку, отнял футболку и, развернув Тома боком, отходил его по заднице его же скрученной майкой.

- Ай! Оскар! – Том выворачивался из его хвата.

Вывернулся, когда Оскар отпустил, повернулся к нему, гневно сопя, расправив плечи.

- Снимай уже штаны, - с неожиданно доброй, выбивающейся из накалённой ситуации усмешкой сказал Шулейман. – На тебя я посмотрю с гораздо большим удовольствием.

Том демонстративно снял штаны, бросил на пол и сел на бортик спиной к Оскару, подняв колени и перекрестив лодыжки. Обиделся. Запутался в ситуации. Шулейман подошёл, наклонился к нему:

- Не хочешь плавать в трусах?

- Не хочу, - буркнул Том и обнял колени.

Опять зря. Не хочет в трусах – будет без. Шулейман повалил Тома и сдёрнул последнюю одежду.

- Оскар! – Том скрутился в клубок, закрывая неприличную наготу. – Я не буду плавать голым! Пожалуйста! – на надрыве, пронзительной мольбой.

Шулейман отдал ему трусы. Том быстро надел их, снова сел.

- Оскар, ты нарушаешь мою телесную неприкосновенность, - Том обнял себя и сгорбился.

- Я же шутя.

- Неважно, - Том качнул головой. - Есть ситуации, когда я участвую в несерьёзной потасовке, это другое. Но сейчас ты унизил меня обращением к той девушке, ты задел меня и тем, что насильно раздел меня догола, ты усилил моё чувство уязвимости.

Казалось бы – ерунда, сколько раз Оскар раздевал Тома через его протест, и Том относился к этому нормально, воспринимал спокойно, даже если для вида показывал недовольство, а иногда и рад был таким играм. Но бывают ситуации, когда Том изначально ослаблен чем-то другим, и тогда подобное причиняло ему психическую боль. Это задевало то самое, что он прорабатывал на терапии. В нерв – «я слишком слабый и не смог себя защитить».

Кто бы мог подумать, что Тома это так заденет. Шулейман не ожидал, но не отмахнулся, видя, что чувства Тома серьёзны. Сел рядом:

- Ладно, я был не прав.

Несмотря на «ладно», Оскар признал свою неправоту не на «отвали», Том слышал это и понимал. Подождав немного, Шулейман хотел положить ладонь на его ногу, но, потянув руку, помедлил с прикосновением и на всякий случай осведомился:

- Дотронуться-то до тебя можно?

Том взглянул на его руку, затем перевёл взгляд к лицу и ответил:

- Можно. Только не трогай меня за всякие места.

- Это сложно, но я обещаю себя контролировать, - сказал Оскар и положил руку Тому на бедро.

Том прислушался к своим ощущениям – это прикосновение почти интимное, даже совсем интимное, потому что на верхней половине бедра, пальцами на чувствительной внутренней стороне, но он верил слову Оскара, и Оскар ничего не делал, не поглаживал двусмысленно, не продвигал ладонь выше, потому всё в порядке.

Есть контакт. Значит, можно дальше. Шулейман привлёк Тома к себе, обнял, склонив его голову себе на плечо. Том прикрыл глаза и протяжно выдохнул, отпуская неприятное, дестабилизирующее напряжение предшествующих минут. Внутри восстанавливался покой, в том числе благодаря чувству защищённости в объятиях, в которых всегда тепло и уютно, пусть именно Оскар и стал причиной его переживаний. Такой вот он противоречивый, кричит «не трогай меня!», а через минуту восстанавливается в его же руках. Нет, это не противоречивость, а границы, очень тонкие и сложные границы. Том может восторженно взвизгивать в шутливой борьбе и скулить от удовольствия, когда Оскар грубо берёт его, но задрожать, надломиться, почувствовать себя очень слабым, если Оскар силой разденет его не в то время. Его просто нужно понять. И ему самому нужно, прежде всего самому. Том очень старался в этом направлении, пускай пока и не имел ни в чём твёрдой уверенности, он ещё не в конце пути. Он как оленёнок, который сразу после рождения может бегать, но ножки-то тоненькие, слабые, он никак не может сравниться с взрослой, твёрдо стоящей на земле особью.

- Какой ты интересный, - сказал Оскар, коснувшись губами макушки Тома и поглаживая его по волосам. – Неосознанный ты – с тобой сложно, осознанный – ещё сложнее.

Том поднял голову и посмотрел ему в глаза:

- Оскар, я научился говорить о своих чувствах, о том, что меня тяготит. Иногда мне сложно, но я усвоил этот урок. Теперь я учусь лучше себя понимать, чтобы не говорить сегодня одно, завтра другое, послезавтра третье. Слушай меня, и будет проще.

- Я тебя слушаю, - Шулейман тоже заглянул ему в глаза, обнимая за плечи. – Объясни. Так, чтобы я понял. Пока я понял, что сделал не так, но не очень понял причины твоих чувств, твои внутренние причины.

Том потупил взгляд, пытаясь сформулировать максимально приближенно к истине.

- То, что ты сделал, задело во мне чувство слабости и беспомощности. Это как комплекс. Не совсем комплекс, скорее травма, - Том говорил, не глядя на Оскара, и крутил пальцы. – Вся моя жизнь – эта травма. В детстве у меня не было права на собственную личность, не было никакой автономии. Потом подвал, центр, ты... Оскар, ты помог мне, не только фактически, что дал мне кров и обеспечил всем необходимым для жизни, но и тем, что благодаря тебе я освоил какие-то навыки, преодолевал себя, свои страхи, что сделало меня чуточку ближе к нормальному человеку, который не безнадёжен. Но первое время, когда я работал у тебя и когда второй раз просто жил у тебя, ты меня травмировал. Тем, что условия, в которых я жил, твоё поведение, твоё ко мне отношение накладывалось на мою тогда ещё свежую травму. В подвале я не был в безопасности и с тобой тоже не был. Потому что я не имел никаких гарантий, не имел чувства защищённости, ты мог оставить меня без еды, мог сделать со мной что-то, и я был бы вынужден стерпеть, мог выгнать меня, и я бы просто пропал. Моя жизнь всецело зависела от тебя, а когда так происходит, это плохо. Это подрывает чувство безопасности. Так говорит доктор Фрей. Наверное, она права. Я тебя не виню, сам бы я никогда и не дошёл до мысли, что ты усилил мою травму, просто факт, что ты сделал мне как хорошее, так и плохое, и хорошее и плохое взаимосвязаны и невозможны друг без друга. Эта многослойная травма сидит во мне, я её не чувствую, но иногда что-то её задевает, и тогда я остро ощущаю свою беспомощность, мне от этого больно. Например, если бы сейчас ты просто стащил с меня трусы, без той ситуации с девушкой, это было бы другое, я бы это иначе воспринял. Но эпизод с девушкой меня ослабил, потому что ты ведь знаешь, что мне неприятно, когда ты к кому-то проявляешь внимание, но ты продолжаешь это делать, это подорвало во мне уверенность, что я могу как-то влиять на ситуацию, подтолкнуло меня к тому, что я слабый и беспомощный. А потом ты силой раздел меня догола... Меня силой раздевали, прежде чем начать насиловать. Для меня это что-то значит. Когда ты одетый, то ещё можешь бороться, а когда голый, то ты беззащитен. Где-то в глубине моей головы сидит это «ты слабый, ты смог себя защитить, ты не можешь», - Том постучал по виску. – Ты раздеваешь меня перед сексом, и я рад, во мне ничего не щёлкает, а сейчас вот так. Много таких случаев было, когда меня дёргало с того, что в других обстоятельствах я бы воспринял нормально. Важно сочетание действий. Мне сложно объяснить, где та тонкая грань между тем, когда мне нормально, и тем, когда мне плохо и больно, потому что я сам плохо понимаю себя в этом, я не могу спрогнозировать свою реакцию. Но в моменте я всегда чувствую, в порядке я или нет. Поэтому слушай меня. Ничего другого я не могу тебе посоветовать.

- Тебя травмировало то, что я изнасиловал тебя в Париже? – Оскар захотел услышать честный ответ.

Том покачал головой и снова коснулся виска:

- Сознанием я не травмирован. В подсознании... наверное, - он пожал плечами и посмотрел на Оскара.

Без претензии, без упрека, без обиды. Просто со смиренностью и налётом грусти. Так просто о невыносимо страшном, что для него практически норма.

– Понимаешь, для меня это просто ещё один раз, когда мной овладели против моей воли, - продолжил Том, отвернул голову обратно прямо и сцепил руки. – Мне сложно воспринимать это как нечто экстраординарное, для меня это не так. Я не чувствую, как это сказать, целостности, у меня нет ощущения, что только я имею абсолютные права на своё тело, никто больше. По словам доктора Фрей, это большая проблема. Не знаю, - вновь пожал плечами, - мне сложно судить. Поэтому да, изнасилование – это страшно, больно, но... не в первый раз же, - и опять пожал плечами, слабо и неровно. – Когда меня не мучают так, как в подвале, это ничего, можно пережить.

- Прости, - искренне сказал Шулейман, в полной мере осознавая, насколько же Том травмирован, и что он приложил к этому руку.

Тем, что давным-давно принудил Тома к сексу. Тем, что в отеле Парижа развернул искренне счастливого от случайной встречи Тома лицом к стене, спустил штаны с трусами и изнасиловал, не обращая внимания, что причиняет боль, поскольку ему в тот момент было плевать, он отыгрывался за свою боль, чтобы потом вышвырнуть. Даже тем, что позже утыкал Тома лицом в постель, называл шлюхой и прочими грубыми словами и драл, как последнюю суку.

Эти слова Тома «ничего, можно пережить» даже слушать больно. Как специалисту, не как человеку. Как человек Оскар чёрствый и считает, что пережить можно действительно всё, не нужно оглядываться назад. Но как специалист понимал, что с такими высказываниями в голове Тома от здоровья нет даже названия. Оскар обнял его, прислушиваясь к реакциям, но Том не напрягся, а сам дался в руки, спрятал лицо у него на плече.

Бедный, хрупкий, маленький мальчик Том. Мужчина, который не вырос, поскольку его переломало на пути взросления. Оскар никак не может изменить прошлого Тома, но он сделает всё, чтобы ничего подобного никогда не произошло с Терри. Чтобы никто никогда не причинил Терри боли – никакой. Чтобы каждая собака знала, какая сила стоит за его спиной и что эта сила уничтожит любого, кто попробует обидеть его мальчика. Опять проскакивали мысли о нём.

- Простил, - немного запоздало ответил Том и уткнулся носом Оскару под челюсть.

- Надеюсь, твоя мадам Фрей не диагностирует у тебя Стокгольмский синдром и не вылечит тебя от него, - погодя усмехнулся Шулейман, то перебирая прядки волос Тома, то считая пальцами позвонки на его спине.

Том улыбнулся, подняв голову:

- Я мог уйти. Как бы там ни было между нами вначале, я был волен уйти, неважно, что в никуда, что меня всё пугало, ты меня не держал.

В его голосе та ровная уверенность, которой в нём почти никогда, ни по каким поводам не бывало. Потому что Том знал – это его выбор – быть с Оскаром. Осложнённый многим, но – его выбор, принятый добровольно. Быть может, он не сможет свыкнуться с обстоятельством по имени Терри, не сможет влиться в эту новую жизнь Оскара, и тогда или они расстанутся, или их отношения приобретут какой-то другой формат. Но если отбросить все обстоятельства и говорить только о человеке – Том хотел быть с ним. В нём много травм, Том осознавал благодаря терапии, но это – не травма и не расстройство. И то, что доктор Фрей до сих пор не сказала, что у него по отношению к Оскару Стокгольмский синдром или что-то иное в этом духе, тоже свидетельствовало в пользу того, что ничего такого нет.

Некоторое время они провели в молчании, расцепили объятья. Том опустил ноги в воду и смотрел туда же. Шулейман последовал его примеру. Странный поход в бассейн получился – без плавания, но с откровенными разговорами на сложные темы.

- Ты как? – спросил Оскар, тронув Тома за предплечье.

- Нормально. Всё-таки люблю я воду, - ответил Том, мерно болтая ногами в приятно прохладной воде.

Вода успокаивает, расслабляет. И выглядит красиво даже в искусственном резервуаре – прозрачная, голубая. Умиротворяющая, особенно после откровенных, нужных, ещё больше сблизивших разговоров, на расстоянии двух ладоней рядом.

- Значит, всё-таки будем плавать, - лукаво оскалился Шулейман.

Том успел только повернуть к нему голову с удивлённо-непонимающим выражением на лице – и Оскар схватил его и вместе с собой спихнул в воду. Так, что с головой.

- Оскар! – вынырнув, негодующе воскликнул Том, отфыркиваясь от воды. – Ты меня когда-нибудь утопишь!

- Ни за что, - с улыбкой и хитрым прищуром крутанул головой Шулейман. – И как я тебя утоплю, если ты куда больше любишь плавать, хоть и кот.

- Это ты кот! – Том растирал кулаком глаз, в который попала вода. – Племенной котяра!

- Что? – с удивлённой усмешкой переспросил Оскар.

Том смущённо потупился, объяснил:

- В первые годы знакомства я думал о тебе как о роскошном, избалованном племенном коте с самых элитных выставок, а я безродный уличный котёнок, которого взяли в дом.

- То ты называл меня орлом с вершины горы, а себя растрёпанным воробьём, теперь породистый племенной кот и бездомный котёнок. Какие ещё сравнения есть? – Шулейман улыбался губами и внимательно щурился на Тома.

Том качнул головой:

- Всё, больше никаких.

Только эти два, подчёркивающие разницу между ними. Белоснежный орёл с вершины горы и воробушек с перьями дыбом, чей удел обитать у изножья; наглый, знающий себе цену племенной кот и бездомный котёнок. И пусть прошли отношения, их отношения их уравнивали, Том узнал себе цену, понял, что тоже не абы кто, разница эта по-прежнему существует, она налицо. Это не повод для комплексов, просто факт. Рядом с Оскаром очень сложно сиять, поскольку Оскар всех и вся затмевает своей яркостью. Солнце иначе не может.

- Если я когда-нибудь случайно тебя притоплю, - с ухмылкой добавил Шулейман к предыдущей теме, притягивая Тома к себе, - то я же тебя и реанимирую.

- То есть даже смерть меня от тебя не избавит? – выгнув бровь, поинтересовался Том.

- Абсолютно верно.

С блуждающей ухмылкой на губах Шулейман поддерживал Тома под попу, и тот обхватил ногами его бёдра. Близко. Очень. Волнительно. Гипнотически. Сердце бьётся чаще. Своё, его? Общий ритм, за мгновения до, дыхание глубже. В последний момент, в обоюдном движении навстречу Том улизнул – вывернулся из рук Оскара и грациозно, русалкой отплыл от него. Развернулся в воде, озорно глянул.

- Ты обещал меня не отвлекать! – для порядка возмутился Том.

- Ты сам давно отвлёкся, - отозвался Оскар, не сводя с него блестящего взгляда.

Том ударил ногами, обдав его брызгами, и поспешил отплыть подальше. И вообще переключился на плавание. Но позже Том всё равно попался Оскару – сам подплыл, обнял за шею и попался в поцелуй. Которого сам хотел. Как не хотеть, когда уже всё, дан импульс? Жарко, жадно, будоражат и томят поцелуи взахлёб. В голове привычная темнота, что приходила всегда в такие моменты. Опомнился Том, лишь почувствовав, как собственное возбуждение задевает плохо спрятанную трусами эрекцию Оскара. До искр в глазах и желания ближе, сильнее – вжаться, тереться, дать себе разрядку. Отдаться, в конце концов, прямо здесь, в воде, это обещает быть пикантно и дико приятно. Что ж такое... Надо остановиться.

Том разорвал поцелуй, посмотрел в лицо Оскара, силясь прояснить мысли.

- Какой ощутимый контраст, - отметил Шулейман. – Горячо в трусах и прохладная вода.

Искушающие, испытывающие слова. Искушающий взгляд в глаза, под кожу горячими нитями. Ладони Оскара всё ещё у него на попе. Без действий – только провокация. Ошибка. Провокация пошла, как только Том отвернул лицо, уходя от искушения. Шулейман прижал Тома к себе, исполняя его отвергаемое желание вжаться, почувствовать, отпустить себя, и в ответ на протест Тома поцеловал его в шею.

- Чёрт, Оскар, я не могу, - сквозь зубы прошипел Том, теряя силы и самообладание.

Но последнего рывка агонизирующей воли хватило, чтобы высвободиться, Оскар не настаивал, а лишь дразнил. Том подтянулся на руках и сел на бортик, опустив голову. Сердце бухало за грудиной, мокрая ткань совсем не ощущалась из-за раскалённости плоти.

О чём он там должен был думать? На что настраиваться?.. Всё забыл.

Но на следующее утро Том был собран и готов к тому, что ему предстояло пройти. Ничего не предстояло. Он не вспомнит.