Глава 12
Как и уговорились, Шулейман приехал на третий день, и ещё через два дня на третий, честно придерживаясь предложенного Томом расписания и не пытаясь выторговать большего. Первые встречи Том держался настороженно, внимательно прислушивался к себе, отслеживая своё состояние в призме реакции на Оскара, чтобы не упустить момент, который укажет, что всё-таки лучше воздерживаться от времени вместе. Чтобы в случае негативной реакции понимать, когда конкретно это началось, почему, чем грозит. Но самонаблюдение проходило в штатном режиме – впустую – к самоанализу прибегать не пришлось. Днём Том посещал психотерапию, проговаривал свои невыносимые муки, рыдал, кричал, ломался, корчась на кушетке, а потом спокойно и приятно проводил время с Оскаром. Том опасался, что захочет обсуждать с ним свою терапию, свои чувства и открытия, и из-за этого запутается, но обсуждать не хотелось. Не потому, что он не доверял Оскару, намеренно заставлял себя молчать об этом, а потому, что для памяти, чувств и работы с ними хватало психотерапии, в большем не нуждался. Странно и удивительно, но Том словно оставлял всё то, жуткое, сложное, корёжащее в кабинете доктора Фрей и мог быть с Оскаром спокойнее и свободнее, не грузиться и не грузить. Без усилий, ненамеренно, просто психика получала достаточный выплеск и достаточную поддержку и далее входила в спокойную фазу.
В основном они разговаривали, периодически устраивались вдвоём на кровати и смотрели какое-нибудь кино по телевизору или с телефона Оскара, который тот неутомимо держал в руке. И Том, лёжа у него на плече, болтая или просто находясь вместе, отмечал, что присутствие Оскара вносит в его лечение вовсе не раздрай. Оскар вообще никак не влиял на его лечение, поскольку приезжал или сильно до, или после психотерапевтического сеанса, и они не пересекались, проходя как независимые линии жизни Тома. С Оскаром хорошо и покойно, и этого более чем достаточно, чтобы отпустить свои страхи и просто жить в этих условиях, где проходишь лечение, но оно не останавливает жизнь. Оскар вёл себя как всегда легко, позитивно с фирменной ноткой насмешливости, и это тоже по-своему поддерживало, питало и способствовало ощущению полноты жизни, а не отчуждённости от неё стенами клиники.
Они старались взаимодействовать целомудренно, избегая искушающих действий, но получалось через раз. Нет-нет да позволял себе вольность Шулейман, прижигал поясницу ладонью через смятую ткань футболки, гладил по спине, кончиками пальцев по позвонкам, и дыхание сбивалось, Том неумолимо ловил приход колко-щекотной дрожи. Том смущённо просил – не надо, а Оскар усмехался, брал его за подбородок и целовал в губы. И как тут отказать? Тем не менее надо отдать Оскару должное, он соблюдал правило «не опускать руки ниже пояса» и не предпринимал попыток раздеть Тома. Но Тому хватало и невинных – нет, не невинных, а глубоких, мокрых, сногсшибательных – поцелуев и прикосновений строго выше пояса штанов и по одежде. Бывало, голова начинала кружиться и сердце оглушительно долбилось в горле. Выдержке Оскара тоже нужно отдать должное, он не избегал перехода в горизонтальное положение, наоборот укладывал Тома на кровать, прижимал к себе, в том числе бёдрами, отчего вскипала кровь, но не пытался потереться. Зато Том попытался – закинул ногу Оскару на бедро, прижимаясь максимально тесно, вжался в него, подавшись тазом вперёд. Совершенно бездумно, поддавшись мучительному желанию на грани лихорадки и боли. Потом, подумав остатками расплывшегося киселём разума, откинул назад голову, разорвав поцелуй, прикрыл глаза и выдохнул почти стоном:
- Всё, не могу...
Что именно он не может, Том сам не знал. Зачем, спрашивается, истязать себя? Затем что в голове по-прежнему жило основанное на чувствах убеждение, что им лучше воздержаться от секса до окончания лечения.
Шулейман провёл пальцами по приоткрытым, припухшим, ярким губам Тома и получил мутный взгляд из-под сени подрагивающих ресниц. Обвёл по кругу, чуть оттягивая, нижнюю губу, затем верхнюю. Такое же жёсткое, бешеное возбуждение Оскара выдавал потемневший, тягучий, маслянистый взгляд, частое, слышное дыхание, трепет крыльев носа, только контролировал он себя намного лучше Тома. Но мысленно он уже развернул Тома, поставив на четвереньки, сорвал с него одежду и драл до скулежа и воя, разумеется, от удовольствия. Любую выбери – и она тут же выпрыгнет из трусов, а Оскар был с Томом, хранил верность, не задумываясь об обратном, и снова, снова и снова ждал его, когда с серьёзным поводом, когда по собственной прихоти. В этом была иступлённая эксклюзивность – что он, он – Оскар Шулейман, ждал Тома; что Том единственный, кто не доступен ему по щелчку пальцев. Ожидание даже доставляло некоторое изощрённое удовольствие, усиливало, обостряло удовольствие, когда наконец-то добирался до тела. Возможно, всё закончилось бы намного раньше и не случилась бы намертво вросшая корнями в сердце любовь, если бы Том был таким, как и все, и сразу сказал «да». Уникальность Тома – для человека, который всё видел, всё пробовал, всё имел и всё мог получить, - не оставляла шансов не заинтересоваться им и не желать жгуче им владеть.
- Знал бы ты, что сейчас происходит в моей голове, - сказал Шулейман, качая головой.
- Что? – тихо, с придыханием спросил Том, еле удерживаясь от желания втянуть в рот пальцы Оскара, по-прежнему лежащие на его нижней губе.
Зачем – тоже не знал. Просто хотелось, просто надо чему-то, что с мозгами не в ладах. Потому что мозги и представитель их разум говорили подождать до конца лечения, а то, другое, говорило: «Хочу хотя бы пальцы пососать».
Шулейман наклонился к лицу Тома, так, что его губы оказались между губами и ухом Тома, что волновало не только близостью, но и интригующей неопределённостью, и приглушённым, низким голосом произнёс:
- Желание оттрахать тебя так, чтобы оба не встали, во всех подробностях.
Чуть приподнявшись, Оскар заглянул в лицо Тома, которое сейчас на миллиард. В глазах Тома удивление, и растерянность, и восторг, и отдача с взаимностью.
В другой раз Оскар принёс Тому очередной подарок – опять чёрную коробочку, по которой ничего наверняка не понятно о содержимом.
- Надеюсь, там не новый бриллиант? – Том улыбнулся. – Я вправду не знаю, зачем мне столько драгоценных камней, я не знаю, что с ними делать.
- Там гораздо более дешёвая вещица. Но могу и ещё один бриллиант принести, хоть мешок, хочешь?
Том снова, тонко улыбнулся и отрицательно покачал головой – он воспринял это как шутку, потому что даже для Оскара мешок бриллиантов – это слишком. Опустив взгляд к коробочке в руках, он открыл крышку – и никакой эмоции не выдал, впав в озадаченность. В коробочке лежал неожиданный, непонятный предмет вытянутой грушевидной формы. Что это, а главное – для чего, Том догадывался, но это настолько не укладывалось в его голове, не вязалось с ним, что сознание отвергло догадку, подменив её незнанием. Том поднял к Оскару непонимающе-вопросительный взгляд:
- Что это?
- Вибромассажёр, - раскрыл интригу Шулейман.
- Для чего? – Том непонятливо нахмурился, перебирая приходящие на ум варианты.
Но варианты особо не подбирались, поскольку знал только один вид массажа – руками массажиста, а с аппаратным не сталкивался никогда. Ещё массажное кресло знал из фильмов.
- Для спины, - усмехнулся Оскар. – Ты ж на массаж перестал ходить, это какая-никакая замена. – И, не выдерживая паузу, добавил: - Для простаты это массажёр, по нему разве не видно, какую часть тела он призван массажировать?
- Ты что... - Том округлил глаза, - подарил мне вибратор?
- В принципе да, это вибратор, - согласился Шулейман. – Я давно подумывал купить тебе какую-нибудь игрушку, а тут повод нашёлся.
- Какой ещё повод? – Том терялся и впадал в шок всё больше.
- Твоё лечение и сопутствующее ему отсутствие между нами секса. Надо же тебя как-то снимать напряжение.
- Ты издеваешься?! – воскликнул Том высоко и оттого потешно. – Я и просто мастурбировать, - смутился слова, забормотал, - не могу, а ты мне предлагаешь с этим, - Том посмотрел на предмет в коробочке почти с опаской.
- Ничего я не издеваюсь, - Оскар подсел ближе к нему, спокойный и уверенный, как танк. – Знаю я, что у тебя с мастурбацией проблемы, но я могу припомнить как минимум два случая, когда у тебя получилось. И, как показывает практика, анальная стимуляция для тебя важнее стимуляции члена. Так что вот, - он взял коробочку и положил Тому на колени, - наслаждайся, он доставит тебе удовольствие ярче и эффективнее, чем пальцы.
- Ты точно надо мной издеваешься, - Том покачал головой и посмотрел на Шулеймана. – Оскар, ты не забыл, какую тему я тут прорабатываю? Я не могу заниматься сексом, тем более анальным. Тем более с какой-то штукой. Я не для того отказываюсь от секса, чтобы перед сном делать это сам с собой и что-то в себя засовывать.
- Во-первых, не обязательно перед сном, - усмехнулся Шулейман, приобняв его, - можно и утром, и днём, только не увлекайся, это тоже расстройство. Во-вторых, в том-то и дело, что ты отказываешься, но ты хочешь не меньше моего, надеюсь, хоть с этим ты спорить не будешь.
- Да, я хочу, и что? – признал Том.
- И то, что, если тебя прижмёт, ты можешь пойти искать приключения на пятую точку. А так не пойдёшь – и мне спокойнее, и тебе приятно.
- К кому я пойду? – искренне, непонимающе вопросил Том. – Все медработники, с которыми я контактирую, женского пола, мужчин я тут вижу только среди пациентов, но к ним я точно не пойду, потому что у них свои психические проблемы.
- Если тобой занимаются исключительно женщины, это не значит, что мужчины тут не работают, - опрометчиво сказал Шулейман.
- Подожди, - Том нахмурился, начиная понимать, сощурился подозрительно. – Это что, твоё распоряжение? Ты сказал, чтобы со мной работали только женщины?
Теряться было не в правилах Оскара, и он не растерялся, ответил честно:
- Да, это я попросил, чтобы тебя лечили только женщины.
Том помрачнел. Это его боль, сожаления и беспомощность что-либо изменить – то, что Оскар считал его недостойным доверия за былые прегрешения. И ведь ничего не исправишь, прошлое не переписать, а ему неприятно, обидно, что Оскар о нём думает, как о человеке, который в любой момент может «не сдержаться».
- Ты мне настолько не доверяешь? – спросил Том, не скрыв своей горечи. – Оскар, сколько можно? Да, я оступался, но неужели это всё, клеймо на всю жизнь, и я не заслуживаю ни капли доверия?
- Я тебе доверяю, - сказал Оскар.
- Но не настолько, чтобы предоставлять мне свободу и не думать, что я непременно пересплю с любым, кто окажется рядом, - Том вздохнул и опустил голову.
А в чём вообще смысл, если нет доверия? Самое паршивое, что заслужил. Он и с другом изменял, и с едва знакомым парнем, когда Оскар находился этажом ниже, и с первым встречным, у которого имени не спросил. Но очень хотелось отмыться, чтобы Оскар поверил, что он вырос, изменился и больше не будет.
Шулейман поднял его голову за подбородок, перехватывая взгляд:
- Да, не настолько. Но ты до конца послушай, прежде чем выводы делать.
- Мне неприятно, когда ты меня тыкаешь в измены, что я легкомысленный и так далее, - Том перебил, завертев головой, чтобы избавиться от пальцев Оскара.
Оскар повернул его обратно:
- А мне неприятно молчать о своих чувствах. В том числе из-за того, что я это делал, у нас в отношениях образовалась куча проблем. Больше я так не буду, хочешь ты этого или нет, привыкнешь со временем.
Том не смог сразу разобраться в своих чувствах. С одной стороны, отторгающая неприязнь, что Оскар снова решает за него, не оставляет ему выбора. С другой стороны, в его словах что-то... от доверия, от отсутствия которого страдал минуту назад. Ведь высшая степень доверия – это доверять человеку свои чувства. Пока Том думал, Шулейман продолжил прерванную им мысль:
- Я оградил тебя от мужчин ради нашего общего спокойствия. В прошлом ты боялся мужчин, вдруг бы снова почувствовал себя некомфортно, лучше перестраховаться, и без контактов с мужчинами у тебя нет искушения, что перестраховка уже для моего спокойствия. А что касается массажистов, то тут я конкретно не хотел, чтобы тебя трогали какие-то другие мужчины.
- Ты серьёзно? – Том недоверчиво и непонимающе нахмурился, значительно остыв.
- Я очень ревностно отношусь к своим вещам, - исчерпывающе ответил Шулейман.
- Ты назвал меня вещью? – произнёс Том с удивлённо-злым нажимом.
- К своим людям тоже, - снова не растерявшись, поправился Оскар. – Например, я ревную Терри к папе. К Грегори тоже.
Том пару раз хлопнул ресницами и спросил:
- Почему?
Откровенность – такая вот, оголяющая его слабости, не всегда давалась Оскару легко, но он и в этом был сильным. Пожал плечами, взглянул на Тома:
- Потому что они дают Терри то, чего не хочу или не могу дать я. Папа Терри балует, этим ведь легко подкупить. С Грегори они готовят и состоят в дружеских отношениях, поскольку у них разница в возрасте значительно меньше, Грегори девятнадцать, он сам ещё отчасти ребёнок. А мне тридцать четыре, и я для Терри в первую очередь опекун, человек, который его воспитывает. Для людей, которые мне дороги, мне очень важно быть особенным, неповторимым и незаменимым, поэтому я ревную.
Том смотрел на Оскара и опять не мог понять, что чувствует, как относится к его словам. Это и трогательно, и не верится, что правда, потому что Оскар ведь безукоризненный свехчеловек, которому чужда неуверенность в себе. Очень сложно поверить, встроить в свою парадигму мира, что Оскар просто человек и ничто человеческое ему не чуждо.
- К какой категории принадлежу я, к твоим вещам или людям? – уточнил Том.
- К людям. Будь ты вещью, было бы куда проще – вещь где оставишь, там и найдёшь, а с тобой вечные непонятки, - Шулейман усмехнулся и поцеловал Тома в висок.
- Ну Оскар! – протестующе заканючил Том, выворачиваясь из его рук.
Потому что они не договорили, а на свою выдержку Том не рассчитывал. Ему от близости и прикосновений одного хотелось.
- Что? – осведомился Шулейман, упёршись руками в постель по бокам от бёдер Тома.
- Я кое-что узнал, почему я изменяю и творю всякие другие глупости, - Том поглядывал на него исподлобья. – У меня мозг неправильно работает, - покрутил пальцем у виска. – У меня гиперподкрепление. Если что-то сулит мне удовольствие, то я не могу, как нормальный человек, задуматься и остановиться. Как психопат. Мне МРТ делали, там увидели. Я не оправдываюсь, просто, может быть, это важно, - Том пожал плечами. – Чтобы ты знал, что в моём случае «сначала делает, потом думает» не только негативная характеристика, но и диагноз.
- Мило. И?
- Ты не удивлён? – Том вновь взглянул на Оскара исподлобья. – Тебе рассказали о моих результатах?
- Нет, я впервые слышу, что ты у меня, оказывается, ещё и психопат, но я настолько давно и плотно тебя знаю, что никакие психические странности меня уже не удивят, - усмехнулся тот.
- Доктор Фрей сказала, что это корректируется. Она дала мне рекомендации, и похоже, что они работают.
- И какие это, интересно, рекомендации? – полюбопытствовал Шулейман.
Том пожал плечами, опустил взгляд:
- Не скучать, не бездельничать всё время и заниматься делами, которые приносят мне удовольствие. Но это не точно, что у меня психопатические особенности, потому что органических нарушений у меня нет, возможно, у меня это из-за моего жизненного опыта. Доктор Фрей объясняла причины, но я не смогу повторить.
- Я так часто слышу от тебя о ней, что скоро начну ревновать, - отметил Оскар.
- Да, кстати, - Том вскинул голову, - ты изолировал меня от мужчин, но ты не думал, что я могу заинтересоваться женщиной? Той же доктором Фрей, я с ней наедине провожу много времени, открываюсь ей, и у неё привлекательная внешность.
- Ага, значит, правильно я сказал о ревности, только надо заменить «скоро» на «уже» и убрать от тебя эту мадам.
- Оскар, нет! – Том подхватился, встав на кровати на колени, и схватил его за руку. – Не надо убирать от меня доктора Фрей, пожалуйста. Я пошутил, я не могу ей заинтересоваться, она для меня как ты и мама в одном флаконе.
- Как я, значит? Ты понимаешь, что сейчас не делаешь лучше? – поинтересовался Шулейман, чуть наклонив голову набок и заглянув Тому в глаза.
- Оскар, прошу, - Том сильнее сжал его руку, тоже глядя в глаза умоляющим, растерянным, испуганным взглядом. – Доктор Фрей очень помогает мне. Если ты оборвёшь нашу работу, то отнимешь у меня шанс на более нормальную, более здоровую жизнь, потому что у меня с ней получается. У меня никогда ни с кем так не получалось, как с ней, в плане психотерапии. Пожалуйста, Оскар, не отнимай у меня это. А даже если вдруг мне что-то стукнет в голову, и я чего-то такого с ней захочу, доктор Фрей быстро поставит меня на место, она это умеет.
- Расслабься, - Оскар небольно хлопнул Тома по плечу. – Я тоже пошутил. Не буду я отлучать тебя от твоей супермозгоправки, мне тоже нравится, как она работает.
Том поёрзал, сидя на пятках, поглядел на Оскара неуверенно, недоверчиво и повторил:
- Оскар, пожалуйста, не разлучай меня с доктором Фрей. Мне нужна эта психотерапия с ней, она мне помогает. Я и так боюсь, что доктор Фрей бросит меня раньше времени, и я останусь со всем этим поднятым на поверхность, без ответов и поддержки.
- Тебе не кажется странным, что ты просишь меня не убирать от тебя эту психотерапевтку, как будто ты сам ничего не можешь сделать? – произнёс Шулейман, приподняв бровь. - Не очень-то похоже на позицию взрослого человека.
Том вздохнул и положил ладони на колени:
- Дело не в том, что ты взрослый, а я нет, а в том, что ты можешь это сделать. Ты обладаешь возможностями, которым мне нечего противопоставить, поэтому я прошу, я могу только просить и надеяться, что ты не станешь меня ломать.
- Справедливо, - согласился Шулейман. – Ладно, закроем тему – я не вмешиваюсь в твоё лечение, кроме тех нюансов, о которых ты уже знаешь, могу ещё позвонить докторам, спросить, как ты тут, и велел хорошо за тобой приглядывать и не отпускать из клиники, а то вдруг ты в следующий раз уедешь не ко мне, а сойдёшь в неизвестном направлении и с тобой там что-нибудь случится. А бояться брось, никакой хороший психотерапевт не бросит пациента посреди лечения, а твоя психотерапевтка хороший специалист.
- Ты вправду так думаешь? – Том посмотрел на него с надеждой в больших глазах, как часто смотрел на доктора Фрей, когда нуждался, чтобы более взрослый и умный человек дал ему уверенность и опору. – Просто я немного тревожусь и боюсь, потому что я прошёл через многих специалистов и несколько стационаров, и никто не сделал своё дело. Я не постоянно думаю об этом, но иногда бывает.
- Вправду, и не думай об этом, - ответил Шулейман и приобнял его. – Кстати, насчёт того, что ты и женщиной можешь увлечься – я бы и тут перестраховался, но у них нет старых и страшных. Есть пожилой и непривлекательный мужчина-психотерапевт, но данный вариант я не рассматривал, поскольку он всё-таки мужчина, а старый и страшный вдруг бы напомнил тебе Феликса? Кто знает, куда тебя могло повернуть в процессе психотерапии.
Том закатил глаза и покачал головой, но с улыбкой:
- Ты невыносим. Даже не хочу знать, что ты имел в виду.
- Ты знаешь, что я имел в виду, иначе бы не назвал меня невыносимым, - ухмыльнулся Оскар.
- Знаю, поэтому и говорю и прошу тебя обойтись без подробностей, я не хочу на психотерапии прорабатывать ещё и эту травму.
Насчёт травмы Том сказал не всерьёз, да, он действительно понял намёк Оскара, но воображение, спасибо ему, воздержалось от рисования подробностей, и в любом случае Том бы не воспринял данную тему близко к сердцу, поскольку она невозможна, невозможно представить у себя какой-то неправильный интерес к спроецированной фигуре Феликса, потому что он, каким бы ни был, был и останется его отцом. Но всё же Том знал умение и привычку Оскара с неумолимой прямотой, сравнимой с оружием поражения, освещать самые скабрезные вещи и не хотел бы это слышать.
- Ты не беспокоишься, что с ребёнком будет жить человек с психопатическими особенностями? – спросил Том немного позже.
- А этот человек согласен жить с ребёнком? – поинтересовался Шулейман, глядя с прищуром, но ответа ждать не стал. - Меня не смущает, что с ребёнком будет жить человек, в котором живёт целый психопат – хитрющий, расчётливый убийца, любитель мазать на себя косметику, который однажды уже утопил мою машину, поджёг мою квартиру и стрелял в меня, с чего бы меня должны беспокоить всего лишь особенности?
Том как-то подзабыл о том, что вытворял Джерри, испытывая нервы Оскара на прочность, они никогда об этом не говорили. А сейчас вспомнил и закрыл ладонями лицо:
- Какой ужас... Мне очень жаль, - сказал Том, опустив руки и взглянув на Оскара. – Я так и не попросил у тебя за это прощения. Прости. Не знаю, как ты выдержал все эти выкрутасы Джерри, я бы после первого раза сорвался, у тебя железобетонное терпение.
- Я понимал, что он меня намеренно выводит, потому и терпел. Но, как мы оба помним, в итоге я не выдержал и хорошенько отходил Джерри ремнём.
- Да... - со вздохом согласился Том.
Помолчал чуть и исподволь поднял взгляд к Оскару:
- А ты не беспокоишься насчёт Джерри? Он тоже не рад существованию Терри.
- Насчёт Джерри я спокоен, - легко отозвался Оскар. – Знаешь, почему? – поглядел на Тома пытливо. – Потому что я уже обозначил политику, что если ты или Джерри причините вред Терри, то получите симметричный ответ. Джерри никогда не допустит того, что причинит вред тебе, твоему телу и тем более отнимет жизнь, потому он не тронет Терри и тебе не позволит совершить фатальную ошибку. Простая логика, - Шулейман развёл кистями рук, мол, элементарно.
Как умно, однако, и действенно. Если так посмотреть, Джерри как защитник действительно никогда не пойдёт на риск с известными негативными последствиями. Поэтому Джерри не мог избавиться от Оскара, как ни хотелось бы ему этого – и поэтому Оскар никогда не рассматривал Джерри как источник опасности, он понимал, что Джерри никогда не пойдёт на дело, в котором заведомо проиграет, что делало его жизнь для Джерри неприкосновенной.
Подумав, Том спросил:
- Ты поэтому так мне сказал? Чтобы Джерри не включился, чтобы спасти меня от ребёнка?
- Так я тебе и сказал! – восклицательно усмехнулся Шулейман. – Джерри знает всё, что знаешь ты, не забыл?
- То есть да? – Том тонко улыбнулся, не задумываясь о последствиях обрушения хитро придуманной защиты Оскара.
- То есть нет, - сказал тот. – Я так сказал, потому что это правда. Я не прощу ни Джерри, ни тебе смерти Терри. Не по той причине, что Терри я люблю больше или он для меня важнее, а потому, что спускать с рук такие поступки нельзя.
- То есть... ты прикажешь меня убить, если...? – шёпотом выговорил Том, потому что это шок, больно и страшно вдруг узнать такое.
В прошлый раз, когда впервые услышал, было слишком много эмоций, слишком много всего в ту встречу, а сейчас всё хорошо и мирно и вдруг – я готов тебя убить, приказать убить. Даже холодно стало и совершенно непонятно, как с этим жить, как смотреть на Оскара, быть с ним, целовать, зная, что он может отдать смертельный приказ.
- Да, - ответил Шулейман, внимательно наблюдая за меняющимся, грустнеющим лицом Тома.
- И у тебя ничего не дрогнет?
Том сцепил руки в замок и нервно сжимал пальцы, выдавая, как тяжело ему говорить об этом спокойно. Как невыносимо ему об этом думать. Это слом всего – он за Оскара готов был убить себя, а Оскар готов убить его за другого человека. Такая вот печально-трагичная асимметрия.
Шулейман взял его за подбородок, чтобы посмотрел в глаза:
- Дрогнет, - сказал серьёзно. – Но я всё равно это сделаю, поскольку так справедливо. Скорее всего я после вас тоже не проживу долго – или пулю в голову пущу, или сопьюсь до отказа печени и не обращусь за медицинской помощью. В любом случае жить я уже не буду, потому что я могу жить без одного из вас, а без обоих не смогу.
Тома пробрала ровная искренность и трагизм его откровения. Эта обречённость, заключённая в словах «я тоже не буду жить без вас».
- Тебе не кажется логичным оставить одного из нас, если второго не будет? – осторожно намекнул Том.
- Нет. Если я дам слабину, то у нас с тобой всё равно больше не будет нормальной жизни, я не прощу тебя и себя тоже не прощу за то, что допустил трагедию и ничего не сделал потом.
- Здорово, - хмыкнул Том и скрестил руки на груди. – Цена твоего самопрощения – моя жизнь. Как-то круто. Слишком круто. Знаешь, это чертовски странно, - он поднял ладони, растопырив пальцы, - прийти и сказать: «А знаешь, я могу тебя убить, если ты нарушишь правило».
- Любой человек знает, что человек моего уровня может его запросто убить. Ты за десять с половиной лет этого не понял, пора уже, - ответил Оскар с лёгкой примирительно-подкалывающей ухмылкой, которая вместе с тёплым взглядом совсем не подходила к контексту.
Том подскочил на ноги:
- Да пошёл ты! – восклицание вышло не злым, а визгливо-шуточным.
- Сядь, - Шулейман потянул его за руку, усадив обратно рядом с собой.
Том хохлился, упрямо дуя губы, не смотрел на Оскара. Но долго не выдержал молчать:
- Наверное, мне лучше держаться подальше от Терри. Я ведь неуравновешенный, я уже говорил, у меня и мозг так работает, что я не всегда могу подумать и не совершать каких-то действий. А я люблю себя и жизнь, - Том эмоционально вскинул брови, тараща глаза, и порывисто приложил ладонь к груди. – Я жить хочу!
- Предлагаю тебе рассматривать то, что я сказал, не как угрозу жизни, а как информацию, которая убережёт тебя от ошибки. Собственно, для того я тебя и предупредил.
- Хороша информация, - Том снова скрестил руки на груди. – Очень уж суровое наказание на нарушение.
Парировать Шулейман мог бесконечно, если самому не надоест:
- Ты всегда избегал наказания за свои противозаконные действия, это отличная возможность для тебя прочувствовать ответственность. Доброй пожаловать во взрослую жизнь. В некоторых странах есть смертная казнь, ты слышал?
- Слышал, - буркнув, огрызнулся Том. – Она есть в ряде штатов США.
- Ещё в Беларуси, Китае, Японии, если говорить о цивилизованных странах, - дополнил его ответ Оскар.
- Ты у нас что, государство, чтобы такие законы принимать?
- Ага, государство внутри государства, - усмехнулся Шулейман и привлёк щетинящегося Тома к себе. – У официального государства свои законы, у меня свои.
Том дался ему, не расплетая собственных скрещенных рук, и, толкнув Оскара боком, преувеличенно недовольно пробормотал:
- Такое государство заслуживает революции. Давно во Франции не было революций...
- В каком году произошла последняя? – тут же спросил Оскар.
- Я не буду отвечать. У тебя не получится заставить меня чувствовать себя тупым и отвлечь.
- Что-то мне подсказывает, что твой отказ от ответа равен признанию в незнании, - не унимаясь, подколол его Шулейман.
Том выпрямил спину, разорвав с ним контакт, и повернул к Оскару голову:
- Да, я не знаю. Зато я знаю, в каких годах происходили революции в Германии. Первая в 1848-1849 году – ради объединения разрозненных независимых земель в федерацию, присоединения Австрии и принятия конституции. Вторая в 1918 году – тогда было свергнуто Кайзеровское правительство и получила начало Веймарская республика. Третья, в 1967-1968 годах, не совсем революция, а полреволюции – это студенческие движения под предводительством Руди Дичке, который вдохновлялся опытом прошлой, ноябрьской революции, и мечтал о построении демократического государства. И последняя, четвёртая – в 1989-1990 годах, это был мирный переворот, связанный с падением Берлинской стены, после чего Германия наконец-то достигла желаемых результатов всех революций и стала по-настоящему демократическим государством, - гордо выложил Том.
Что примечательно, Том не знал, что такое Берлинская стена, настоящая ли она была или это такое обозначение, кто её построил и зачем, но думал о ней, как о символе разделения народа и плохой жизни. Как вложил в голову Феликс. Нет, всё-таки, если углубленно покопаться в памяти, Том бы ответил, что стена была реальная, потому что Феликс как-то рассказывал, как разбирали её обломки и как люди ещё долго растаскивали камни на сувениры.
- Скажи честно, Феликс придерживался националистических взглядов? – уточнил Шулейман. – Или вообще нацистских?
- Националистических взглядов? – Том непонятливо нахмурился. – Это... - не нашёл в себе предположения. – Что такое националистические взгляды? Нацистские тоже.
Сколько раз слышал это слово – нацизм – и всякий раз оно оставляло в лёгком недоумении.
- В общих чертах национализм – это убеждение представителей одной нации в своём превосходстве над другими нациями, стремление сохранять своё национальное единство, культурное наследие и так далее. Нацизм – это радикальная форма национализма, предполагающая не только веру в превосходство своей нации, но и деление на расу господ и второсортных людей, уничтожение вторых и использование оставшихся как рабочую силу во имя процветания своей нации, - объяснил Оскар.
И внимательно, с интересом глядел на Тома: неужели он совсем ничего об этом не знает, о нацизме, геноциде, кровавых страницах истории? Иногда, когда вскользь касались данной темы, складывалось именно такое впечатление, но верилось с трудом. А Том вправду не знал, совсем. Потому что Феликс обходил стороной тему Второй мировой войны, неразрывно связанную с нацизмом и его проявлениями, и предпочитал освещать те моменты, в которых Германия была великой. Оттого Том знал, что была такая война ближе к середине прошлого века, но даже не знал толком, кто с кем воевал и ради чего. Ни о каких уродливых подробностях и речи не шло. Том был очаровательно не осведомлён о прошлом и потому упорно не понимал Оскара.
Пораздумав, Том сказал:
- Не думаю, что Феликс придерживался таких взглядов. Что плохого в том, чтобы хотеть знать историю своей страны, а не других?
- Ничего плохого, - Шулейман согласно пожал плечами. – Но Феликс как немец и псих в группе риска, так что я продолжу думать о нём плохо и ещё хуже.
- Почему ты так не любишь немцев? – и этого тоже Том упорно не понимал, по той же причине незамутнённости знаниями.
- Я тебе в другой раз объясню. Это долгий рассказ, не хочу сейчас тратить на него время.
- Да, согласен, - Том кивнул. – Мы ещё не закончили тему о тебе-государстве и мне – подневольном гражданине, который может нарваться на расстрел.
Опять ощетинился иглами – не опасными, не всерьёз оборонительными и тем более не атакующими, но колкими. Не мог не щетиниться, поскольку что за расклад такой, при котором он может умереть по велению Оскара?! Остря, Том демонстрировал обиду и недовольство.
- Получается, моя жизнь зависит от тебя. Мне это не очень нравится, - добавил Том.
- Нет, твоя жизнь зависит от тебя. Моя тоже.
Том фыркнул, повернулся и откинулся спиной на Оскара, сложив руки на груди. Несмотря на демонстрируемое – в большей степени показушное поведение – он не избегал прикосновений, а наоборот хотел контакта и тепла. Сердцем Том уже принял условие Оскара, может быть, потом разозлится на себя за это, но принял, не ощущая уже весомого протеста, ужаса, разочарования, и мысленно зарубил себе на подкорке – хочешь жить – не нарушай принцип неприкосновенности чужой жизни. Как-то так странно – Оскар сказал, что готов его убить при одном условии, а Том его уже простил, лежал на нём, потому что он любимая опора, подушка, грелка и далее по списку, и только для порядка огрызался.
- Ты ведь утрируешь? Ты не умрёшь без нас, ты не такой человек, - сказал Том.
- Может быть, не умру, - Шулейман обнял его, сложив ладони на животе. – Самоубийство для меня слишком слабый поступок. Но и жить я не буду. Как когда-то жил – буду существовать без смысла, без цели, прожигая бесконечную череду дней. До определённого момента меня устраивала такая жизнь, другой я и не знал и не хотел, но, когда попробовал жизнь со смыслом, жизнь без него уже не будет полноценной.
- Ты пытаешься навесить на меня ответственность за твою жизнь? – Том выгнул бровь. – Я и со своей-то плохо справляюсь, двойную ношу я не потяну.
Но накрыл ладонью руку Оскара на своём животе, ещё до того, как начал говорить.
Шулейман наклонился к уху Тома, касаясь его волос щекой и губами:
- Не пытаюсь, я хочу донести до тебя истину. Я могу сделать тебе больно, поскольку я по всем показателям сильнее, а ты можешь меня убить, поскольку умеешь убивать, и тебя, в отличие от Джерри, ничего не остановит, если что-то стукнет в голову. Твоя жизнь зависит от меня в том плане, что я могу отдать приказ её оборвать, но, если посмотреть дальше, то это моя жизнь в твоих руках. Так что подумай трижды, поскольку одно твоё действие убьёт троих: Терри, тебя и меня.
И что тут сказать? Что противопоставить? Как продолжать щетиниться? Не хотелось уже никак. Том прикрыл глаза, плавясь и растекаясь мягкой массой в руках Оскара, в облаке тепла от его тела и аромата парфюма. Хорошо... Просто очень хорошо и покойно, душа в гармонии.
- Оскар? – Том запрокинул голову, снизу заглядывая ему в лицо. – Я для тебя особенный?
- Не будь ты особенным, я бы не думал, являюсь ли особенным для тебя, - усмехнулся тот.
- Это не ответ!
Том шутливо пихнул Оскара, но не спешил с него встать. Ему очень нравилось так валяться.
- А я для тебя особенный? – Шулейман вернул ему вопрос.
- Самый особенный, - Том стал серьёзным, смотрел в глаза, приложил ладонь к щеке Оскара. – Самый-самый. Даже когда я тебя ненавидел и хотел оборвать все связи, то понимал, что ты всё равно останешься для меня особенным. Что я буду сравнивать других с тобой, и они будут проигрывать. Что есть все остальные, а ты стоишь особняком.
Это дар и проклятье одновременно – с первым обрести такую любовь, что второй не будет, любые следующие отношения и на десятую долю не будут подобными. Дар – найти своего человека, на что многим целой жизни не хватает, найти с первой пробы, не ища. Проклятье – что друг без друга вы уже не сможете, будете ломаться и притягиваться, это на разрыв, навылет, на поражение и в каждой клеточке.
Шулейман наклонил голову, тоже глядя Тому в лицо:
- Сказать тебе кое-что? Я знаю, что особенный для тебя. Но изредка я думаю, что этого может быть недостаточно.
- Сволочь самоуверенная, - Том шуточно пихнул его, лучезарно улыбаясь. – Знает он. Твоя очередь отвечать. Я для тебя особенный?
Том смотрел по-детски, отчего насквозь пробирала понятная ассоциация, и хотелось заулюлюкать и потрепать его за щёку, что Том бы точно не оценил. На то частично и расчёт, чтобы он побесился, поскольку всерьёз хотелось трогать Тома совсем не как ребёнка.
- Особенный. Самый особенный, - повторил Оскар те же слова, что сказал Том. – Незаменимый.
- Самый? – Том улыбался, явно выпрашивая больше приятных слов, подтверждающих его нужность.
Или не только слов, потому что Оскар наклонился к его лицу, и Тому это нравилось, дышалось чаще и радостнее.
- Самый-самый, - сказал Шулейман в губы Тома. – Я никогда не хотел того, что ты мне открыл, но теперь я без этого уже не могу, ломка начинается. Выздоравливаю, казалось бы, но вижу тебя, и снова в голове пульсирует красным огоньком и зудит во всём тело: «Надо».
- Я самый лучший, неповторимый?
- Неповторимый точно и самый лучший для меня. Это за гранью разума, поскольку умом я до сих пор иногда думаю, что же в тебе нашёл. Но факт есть факт, нашёл – накрепко, навсегда. Попал я, - усмехнулся Оскар, - но мне нравится. А что мне нравится, то моё.
И поцеловал Тома, придерживая за подбородок, медленно, тягуче, словно пробуя и смакуя гурманский десерт. Том ответил, коснулся ладонью лица Оскара. Выгибая шею, приходилось держать голову сильно запрокинутой, чтобы перевёрнутый поцелуй получился. Не очень удобно, но ново, красиво и приятно до мурашек по телу, стягивающихся к низу живота томительным желанием большего. Шулейман скоро прервал поцелуй, избавляя Тома от искушения.
Том съехал и с подачи Оскара лёг ему на колени. Шулейман перебирал пряди волос, массировал кожу у корней, гладил, как большого кота. Том закрыл глаза и улыбался, натурально мурча от приязни, чем вызывал смешки Оскара. Потом поднялся и опять привалился к Оскару спиной, а тот обнял его поперёк торса. Том не заметил, как руки Оскара начали касаться иначе, как ощущения начали перерождаться, принося на смену нежащему расслаблению напряжение возбуждения. Ладони Оскара на своём животе и груди ощущались тяжёлыми и раскалёнными, прикосновения – преступными, так сильно на них откликалось тело, всё его существо.
Прекрасно видя реакцию Тома, Шулейман провёл по последней допустимой черте, полоске голой кожи между немного сбившейся футболкой и линией пояса штанов. Том выдохнул с дрожью, пробрало мелкими разрядами тока. Оскар запустил пальцы ему в штаны. Толком не нарушая правило, лишь провёл кончиками пальцев ровно под линией резинки трусов, мучая разгорячённого, такого отзывчивого Тома. Это словно по оголённым нервам. Вздрогнув, Том прикусил губу, чтобы не захныкать – то ли в мольбе о большем, то ли в просьбе прекратить, сам не знал. Разум лихорадочно сворачивался под накалом температуры, мысли увязали, не успевая оформиться.
Шулейман накрыл ладонью пах Тома поверх штанов. Том зажмурился до красноты в глазах, выгнулся, схватился за его руку, впившись пальцами. И спустя пару мгновений сам толкнулся бёдрами навстречу. Удивил, надо признаться, но удивил приятно и в награду получил подбадривающий, подстёгивающий поцелуй в шею.
Том хотел остановиться, но не получалось – хотел бы, но даже задуматься о том не мог. Не открывая глаз, он вжимал в себя руку Оскара и двигал бёдрами, притираясь к его ладони пульсирующей, болезненно крепкой эрекцией. Одной рукой Шулейман поддерживал его, второй блуждал по телу, ласкал неразвитые грудные мышцы, не прекращая пылко, чувственно целовать, вырисовывал кончиком языка влажные узоры на тонкой коже под ухом, по уязвимо-чувствительной линии артерии. Том раздвинул ноги, стонал и хныкал, хватался свободной рукой то за джинсы Оскара, то за покрывало на кровати. Выносило стремительно, беспощадно в темноту выше атмосферы.
Какой он... Горячий, отзывчивый. Шулеймана тоже крыло от неприкрытого возбуждения Тома, его пылкости, запаха разогретой кожи, которую зацеловывал и вылизывал. Даже самому ничего не надо, когда Том похотливо изгибается в его в руках.
Опомнившись, Том открыл замутнённые глаза, убрал от себя руку Оскара и поднялся с него.
- Ты ещё не кончил, - Шулейман попытался уложить его обратно.
Том отскочил, подхватился на ноги:
- Не надо. Мне лучше и этого не делать, - Том задом отошёл от кровати и поднял руки.
- Это у тебя сапопытка такая оригинальная: завестись, подвести себя к оргазму и не достичь его? – осведомился Шулейман.
- Я этого, - Том поводил кистью в воздухе, указывая на кровать, - не планировал. Я не подумал... Но это ещё можно, а до конца не надо. С оргазмом мне тоже лучше подождать до окончания лечения.
- Отсутствие разрядки при наличии возбуждения вредно для здоровья, - просветил его Оскар.
- Один раз не вредно.
- Один раз? Тебе память отказала? – Шулейман иронично приподнял бровь, намекая Тому на то, что его «один раз» происходит каждую встречу, когда они позволяют себе хоть что-то.
Том бросил на него взгляд исподлобья, словив лёгкую, секундную панику от того, что возразить ему нечего. Что, если Оскар сейчас встанет и приблизиться, буквальное бегство будет единственным шансом выстоять и удержаться от падения в кровать, в объятия, в плотское остро-взрывное наслаждение, о котором пожалеет потом, когда вернётся способность мыслить и понимание, кто о, где и для чего.
Спасаясь от самого себя, от искушения, от опасности, что Оскар сделает шаг вперёд, Том отошёл к окну и опёрся руками на подоконник, опустив голову. Согнулся, облокотился на подоконник, обхватив голову руками. Чувствовал, что в трусах тепло и влажно от натёкшего предэякулята. Безумие, слабость на тонкой грани от «я сдаюсь», гудение крови в висках. Том закрыл ладонями лицо, исступлённо-безвольно проваливаясь в цепочку ассоциаций от своей нагнутой позы, в желание там, ниже копчика и глубже, и борьбу с побуждением шире расставить ноги, потому что между ними очень жарко. И следом с побуждением свести ноги, потому что они не вместе.
Шаги Оскара Том услышал в последний момент, когда он уже был за спиной. Реакцию затормозило плывущее состояние. Но руки, взявшие за бёдра, обожгли, стеганули разом по всем нервам. Том дёрнулся, разгибая спину. Шулейман уложил его обратно, мягко надавливая на левую лопатку, провёл ладонью вниз по спине:
- Тише. Расслабься.
Том больно закусил губу и зажмурил глаза, чувствуя скольжение пальцев Оскара вниз, раскаляющее хребет. Боги, как хотелось, чтобы рука Оскара поднырнула под резинку штанов и трусов, пальцы впились в ягодицы, оставляя метки, коснулись между, обводя по кругу, проникли в сокращающееся, ждущее нутро. И с той же отчаянной силой хотелось не допустить этого. Чтобы Оскар немедленно убрал руки и отступил минимум на два шага. Чтобы не мучал, заставляя проявлять силу, которой нет. Уже никаких сил не осталось, мозги замыкало, оплавлялись контакты нервов. Том отдалённым эхом из будущего слышал собственный крик, который очень скоро прозвучит в реальности, если Оскар сделать это. Хоть что-то, вставит в него пальцы или сразу загонит член. При мысли о его члене внутренние мышцы сжимались, но не рефлекторно, защищаясь, а жадно, в предвкушении выносящего наслаждения. Чёрт побери, в предвкушении крепкого траха, после которого не устоит на ногах и в процессе отобьёт себе лоб об оконное стекло, если они останутся здесь. Казалось, ещё немного, и он кончит от одного этого предвкушения – невероятно высокой ноты, натянутой до звона струны, резонирующей во всём теле.
Шулейман взялся за пояс его штанов и потянул вниз.
- Оскар, нет!
Том всё-таки вывернулся, проскользнул в сторону, притёршись плечом к стене.
- Я ж тебя не изнасилую. Чего ты паникуешь? – Оскар сделал шаг к нему, протягивая руки.
- Да, не изнасилуешь, - Том отступил на шаг, смотрел огромными, распахнутыми глазами, держась за ушибленное плечо. – Ты вынудишь меня принять то, чего я хочу, но не могу принять. Не надо, - покачал головой, - пожалуйста. Не подходи ко мне, - поднял перед собой ладони. – Пока не подходи.
- Иди сюда, - Шулейман зацепил его за руку и повёл к кровати.
Том сопротивлялся, но слишком слабо, чтобы это считалось и освободило. По указке Оскара сел на кровать, потирал друг о друга колени и большими пальцами тыльные стороны сцепленных ладоней. Комок напряжения. Если Оскар сейчас повалит его, начнёт раздевать, целовать, ласкать, прижимая крепким, тяжёлым, сильным телом, то всё. Будет, конечно, просить: «Нет, нет», но про себя будет кричать: «Да, сделай это!». Темнота в глазах уже ждала спускового действия, чтобы разлиться и вытеснить разум.
Шулейман потянулся через Тома, и Том затаил дыхание, думая, что он сейчас поцелует, их лица очень близко, на расстоянии тепла дыхания на коже. Оскар взял из позабытой коробочки вибромассажёр и показал Тому:
- Когда я уйду, воспользуйся им. Без меня ж тебе можно получать удовольствие? – бархатно усмехнулся в конце.
Совсем не вибратора под носом Том ожидал. Хлопнул Шулеймана по руке:
- Не издевайся надо мной! Я никогда не стану совать в себя эту штуку! Я вообще не понимаю, как тебе в голову пришла мысль принести мне игрушку?
- Первую причину я тебе уже объяснил, - отвечал Оскар над ухом Тома, раздражая возбуждённые нервы. – Причина номер два – это моя сексуальная фантазия.
- Какая фантазия? – Том нахмурился и непонимающе посмотрел на него. – Чтобы я занимался сексом не с тобой, а с секс-игрушками?
- Почти. Моя фантазия – ты с игрушкой. Хочу посмотреть со стороны, как ты извиваешься от удовольствия.
- Странная фантазия, - Том не мог понять Оскара. – Какой смысл смотреть и не участвовать?
- Такой, что я кайфую от твоих проявлений удовольствия не меньше, чем от собственных физических ощущений, даже больше, - Шулейман снова приблизился к его уху, цепляя губами волосы. – Это другой уровень наслаждения – внефизический. И кто сказал, что я не буду участвовать? – усмехнулся и отстранился, мазнув по лицу Тома искристо-лукавым взглядом прищуренных глаз. – Буду. Сначала буду смотреть, потом, когда ты обкончаешься, присоединюсь и оттрахаю тебя, разомлевшего, растянутого, мокрого, не соображающего, чтобы совсем в запредел улетел.
У Тома дрожь по телу пробежала от его похабностей. А Оскар добавил:
- Кстати, я с удовольствием послушаю о твоих фантазиях.
- Нет у меня никаких фантазий, - буркнул Том, опустив подбородок к груди и передёрнув плечами.
- Ладно, значит, будем исполнять мои, а там, может, и ты созреешь. Конечно, мне очень хочется посмотреть, но я уже смирился с тем, что первого раза не увижу.
- Ни первого, ни любого другого раза не будет. Забери это, - Том покосился на злосчастный массажёр.
- Я тебе уже говорил, что подарки обратно не принимаю. Тебе понравится.
- Оскар, пожалуйста, забери, - Том умоляюще изломил брови. – Он будет лежать в тумбочке и смущать меня.
- Нет. Ты хоть потрогай его, ничего страшного в секс-игрушках нет, - Шулейман снова протянул Тому вибратор.
- Нет, - Том отсел от него.
Оскар взял его за запястье, намереваясь дать Тому игрушку. Том выкручивался, протестовал, просил, отворачиваясь, словно ему подсовывали что-то мерзкое и страшное, но Шулейман победил, вложил ему в ладонь вибратор:
- Почувствуй, какой он приятный на ощупь. Киберкожа.
Зажмурившийся Том приоткрыл правый глаз, косясь на игрушку на своей ладони. Да, покрытие приятное, а бока у неё рифлёные, и лучше не думать о том, для чего так.
- Всё, потрогал, - Том убрал игрушку на тумбочку.
Шулейман встал и положил рядом с вибромассажёром тюбик смазки:
- Если надумаешь воспользоваться, не забудь увлажнить. И вот, протрёшь этим, - он выложил из кармана флакончик антисептика. – Хоть я и не покупаю абы где, но лучше перестраховаться и продезинфицировать перед первым использованием.
Как Том ни показывал нежелание быть обладателем секс-игрушки и вспомогательного набора, это был уже решённый вопрос. Пришлось смириться с тем, что это теперь тоже будет лежать в его тумбочке.
Перед уходом Оскара Том попросил его привезти свою камеру, ноутбук и графический планшет. Давно он не творил – хотелось создавать красоту.
- Графический планшет выглядит как...
- Как планшет, - кивнул Шулейман, не дослушав объяснение.
- Да. И стилус обязательно возьми. Он лежит... Чёрт, я не знаю точно, где он лежит, должен быть рядом с планшетом.
- Окей, приеду домой и объявлю поисковую операцию.
Провожая Оскара, Том робея сказал:
- Приезжай каждый день, если хочешь.
Потому что понял, что Оскар не несёт ничего плохого. Только хорошее – когда мозги и то, что значительно ниже, не плавятся, но и этого хорошо, и больно, и тяжело, и страшно не удержаться.
Камеру, ноутбук и планшет – и стилус – Том получил на следующее утро и сразу после отъезда Оскара, который не задержался надолго, приступил к обдумыванию идеи будущего снимка, а вечером занялся реализацией. Мучительно выдумывать задумку фото Тому не пришлось, ради одной конкретной и попросил камеру. У него есть королевский бриллиант – центральный объект фотографии, а больничный антураж на заднем плане создаст необходимый контраст, глубину, концептуальный смысл. Жаль только, что в палате на окнах нет решёток, Том видел её в голове в своей сформированной задумке.
Том обошёл всю клинику, поспрашивал работников, есть ли здесь кабинет или любое помещение с решётками на окнах. Ему ответили, что нет – здесь никого не держали против воли, и в их клинике не лечились тяжёлые пациенты, которых необходимо защищать решётками от прыжков из окон. Очень жаль. Но не критично, что фона с решётками не найти.
В палате Том надел футболку цвета мокрого асфальта – она хорошо оттеняла синий цвет бриллианта – взял камень, держа его перед глазом, как будто вместо глаза, вывернув запястье внутренней стороной вверх, оттопырив мизинец и немного меньше безымянный палец. Пристально смотрел в камеру, стоя на фоне окна, так, чтобы оно располагалось за левым плечом. Зафиксировал. На всякий случай сделал три дубля и, выбрав лучший кадр, перешёл к редактуре. Сначала сбросил фото на ноутбук, где провёл начальную лёгкую обработку, потом на планшет и приготовился к усердной, но очень приятной работе. Том просто дорисовал недостающий элемент – решётку на окне за спиной. Не очень честно, но что поделать, если в реальности есть не всё, что нарисовалось в его голове. Да, он определённо не солгал, сказав, что достиг высокого мастерства в редактуре и работе с графикой – нарисованная решётка неотличима от настоящей. Главное, не увлечься и не перейти от запечатления прекрасных моментов реальности к созданию ложной реальности. Фотографирование влекло Тома именно тонким искусством выхватывать и фиксировать впечатления, которые многие пробегают, не замечая; возможностью создавать прекрасное из того, что вокруг; возможностью показывать людям реальность, пропущенную через призму своего творческого видения.
Оценив конечный результат, Том остался доволен собой и опубликовал фотографию с сопровождающей подписью: «У кого-нибудь есть бриллиант от предпоследней королевы Франции? У меня есть». Наверное, текст портил впечатление от фото, но Тому хотелось как-то обозначить, что это не просто камушек-реквизит.
«О, мой подарок, наконец-то. Обидненько было, что ты им не хвалишься», - написал Оскар в комментариях.
«Хвалюсь».
Том стянул футболку, лёг на спину, спустив штаны с бельём до середины бедра и положил на пупок бриллиант. Сфотографировался сверху, чтобы в кадре оказалась нижняя часть лица и тело чуть больше, чем до половины лобка, до самой-самой последней границы, за которой начинается порнография. Выступы бедренных костей подчёркивали то, как много тела показано, ниже, чем они, голая кожа.
Отослал. И понял, что отправил фотографию не лично Оскару, а бросил в комментарии под постом. Но не стал в панике удалять, хотя заполошный пульс подталкивал к тому, а покусывал нижнюю губу, ожидая ответа, который пришёл без промедлений:
«О, это очень похоже на приглашение немедленно приехать к тебе».
***
- Дай я тебя сфотографирую.
Воодушевлённый порывом игривого вдохновения без конкретики Том расчехлил фотоаппарат и встал на кровати на колени. Переползал туда, сюда, наклонял камеру, ища ракурсы и пока не сделав ни одного кадра. Сам не понимал, поскольку не задумывался, но ему просто очень нравилось смотреть на Оскара через объектив камеры, преломление оптики придавало ему какого-то особого шарма. Том подобрался совсем близко к Оскару, суя камеру ему в лицо чуть снизу, со стороны правой щеки, почти прижался объективом к его коже и наконец-то щёлкнул снимок. Замер не дыша, глядя на Оскара через глазок видеоискателя. Какой он... Никакого приукрашивания ретушью и глубокой задумки не нужно. У Оскара потрясающе фактурная, потрясающе характерная внешность, особенно крупным планом. Он просто смотрит из-под полуопущенных ресниц, а этот кадр тянет на звание одной из лучших работ Тома.
- Тебе очень идёт макросъёмка, - сказал Том, опустив камеру.
Залюбоваться можно – и восхищаться, как божеством. С придыханием, дрожью внутри и сумасшедшей мыслью, что это – его мужчина, его партнёр, к которому может как хочет прикоснуться, может с ним жить, засыпал и просыпался в объятиях его обнажённого тела и слышал слова обожания и любви.
Том сел на попу, сложив ноги по-турецки, и поднял камеру.
- Улыбнись, - командовал с ребяческой улыбкой, мучая Шулеймана своим творческим порывом. – Усмехнись. Посмотри на меня со своим фирменным прищуром. Да... - довольно протянул Том, щёлкая кадры. – Посмейся.
Отсняв более десятка фотографий с такого ракурса, Том снова подлез к Оскару, изучал его, водя объективом, как зверь носом.
- Ты очень красивый, - Том опять опустил камеру.
Нет-нет да не получалось не всерьёз, уводило в смесь обожания и томления. Сердце азбукой Морзе выстукивало все чувства. Том протянул руку, касаясь лица Оскар, и издал радостный звук озарения. Подхватил камеру, повторил движение и снял портрет Оскара со своей тянущейся из-за пределов кадра рукой, нежно гладящей его щёку.
Шулейман поймал его руку за запястье и поцеловал костяшки подогнутых пальцев. Том застыл бездыханно, растекаясь от неожиданной, расщепляющей нежности, и следом поспешил запечатлеть этот трогательный, интимный момент. Затем сделал зеркальный кадр – тоже прижался губами к руке Оскара, но не к пальцам, а к ладони, как всегда делал без камеры. Один кадр – с прикрытыми глазами, второй – с пронзительным взглядом тому, кого нет в кадре, оттого каждый зритель сможет почувствовать себя тем самым и словить мурашки по коже. Этот, второй кадр, нужно будет сделать чёрно-белым, в мягкой монохромии.
Ближе. Том перекинул колено через бёдра Оскара, глядя ему в глаза поверх камеры. Пальцы вверх по бёдрам – почувствовал поднимающиеся к сердцу ощущения. Какая фотография? Хотел сделать какую-то фотографию... Какую?.. Так сложно мыслить, когда так близко. Так сложно балансировать на тонкой грани, когда уже свесился за неё вниз головой. Шулейман положил ладонь Тому на шею сзади, наклонил к себе и поцеловал.
- Надо сфотографировать наш поцелуй, - Том дрожаще улыбнулся ему в губы.
Шулейман затею поддержал. Настроив авто-съёмку, Том взял камеру в вытянутую левую руку, но она покачнулась, соскальзывая.
- Ай, моя камера! - Том успел подхватить любимый фотоаппарат, спасая его от падения об пол. – Неудобно держать одной рукой.
Как-то не рассчитал, что увесистая, немаленькая профессиональная камера мало подходит для таких селфи.
- Давай на телефон? – Оскар вытянул из кармана айфон.
Том относился к съёмке на телефон, какой бы крутой камерой он ни располагал, как к любительству и халтуре, неспособной передать глубину изображения в той же мере, что профессиональная камера, но согласился, потому что это разумное решение. После фото взялись снимать поцелуй на видео, так, чтобы было видно подробности – движения губ, касания языков. Том приоткрыл и скосил глаза, послав долгий взгляд в камеру. Волнующе – и сам поцелуй, и эффект невидимого наблюдателя.
- Я это опубликую, - остановив съёмку, ухмыльнулся Шулейман.
- Эй, я тут фотограф! – беззлобно возмутился Том.
- А я любитель. У меня много идей для контента, но их я буду реализовывать, когда вернёмся домой. Хочу снимать тебя в своей постели.
Том выгнул бровь:
- Я так понимаю, наличие одежды на мне не предполагается?
- Твоя догадливость прогрессирует. Умница, - Оскар усмехнулся и потрепал Тома по волосам.
Том тряхнул головой и сказал:
- Мне сложно понять твою страсть фотографировать меня голым и в двусмысленных позах. Что ты там не видел?
- Я такой человек, что если мне что-то нравится, то я могу долго оставаться этому верен.
- А если разонравится? – осторожно спросил Том, исподволь взглянув на Оскара.
- Придётся заменить на модель поновее, - пожал плечами тот.
Том хлопнул его ладонью по груди:
- Не говори мне такие вещи!
- Не то у меня будет не новая модель, а модель для сборки а-ля конструктор человека? – усмехнулся в ответ Шулейман.
Но Том не придуривался ревнивой фурией для развлечения, а говорил серьёзно:
- Нет. Мне будет больно, обидно и сложно верить, что завтра ты не найдёшь кого-нибудь лучше меня, - опустив взгляд, сказал Том.
Больше не паясничая, Оскар поднял его голову за подбородок:
- Ладно. Беру свои слова назад, - произнёс, без тени шутки глядя в погрустневшие глаза Тома. – Я понял, что люблю тебя, шесть лет назад, и с тех пор ничего не изменилось. С течением времени мои чувства к тебе становятся только сильнее.
- Может быть, причина в том, что часть этого времени мы были врозь? – предположил Том печальное, но жизненное.
На расстоянии ведь проще любить, на расстоянии не нужно жить вместе и решать никакие вопросы. Идеальные отношения – это несуществующие отношения. Можно бесконечно долго любить того, с кем никогда не будешь, можно считать его бесконечно безупречным. А в жизни иначе, жизнь двух людей, выбравших быть вместе, во многом состоит из того, чего не показывают в романтических фильма. Незнакомая ранее, но верная, взрослая мысль – отношения невозможны без сучков и задоринок, которые преодолеваются вместе, отношения – это движение, а не статичный прекрасный момент. После условного медового месяца начинается жизнь. А он готов к этому, согласен ли? Эта мысль придёт потом.
- Нет, - ответил Оскар. – Когда мы не вместе, я могу освободиться от чувств. Моя любовь крепнет, когда ты рядом. Так что моя любовь что угодно, но точно не иллюзия.
Том неуверенно, тонко улыбнулся, глазами благодаря за честные, правильные слова. И принял поцелуй в губы, неглубокий, скорее успокаивающий и говорящий: «Да, это правда, моя любовь настоящая и не зависит от времени».
Шулейман разрушил щемяще романтичный момент, отстранившись от Тома, и взял в руки телефон:
- Такс, надо опубликовать свежачок.
Видео их поцелуя он опубликовал традиционно с острым сопровождающим текстом: «Кто ещё не понял: я снова с Томом, тем самым, развод с которым тяжело переживал, мои друзья в курсе. Друзья – не надо меня спасать, всё под контролем, и я счастлив, могу дважды моргнуть в знак того, что я не в плену и в здравом уме».
Положив руку Оскару на плечо, Том заглядывал в экран, читая, что он печатает и затем отправляет миру. И спросил:
- Ты не боишься, что будешь выглядеть глупо, если мы опять расстанемся?
Для Тома заявление всему свету о воссоединении, да с такими эпитетами «счастлив», «всё под контролем», выглядело поспешным и неосмотрительным из-за того, что он говорил Оскару, что, возможно, они не будут вместе после лечения. А Оскар как будто забыл об этом.
- Не боюсь, - отозвался Шулейман. – Мы не расстанемся.
- Ты так уверен во мне?
Оскар наградил Тома долгим взглядом и сказал:
- Не в тебе.
- Я уже говорил, что ты самоуверенная скотина? – поинтересовался Том с улыбкой.
- Говорил. И тебе нравится, что я такой, - самодовольно, с непрошибаемой уверенностью в своей правоте ответил Шулейман. - Моей уверенности хватит на двоих. Могу поделиться, - он усмехнулся и водрузил руку Тома на макушку, подушечками пальцев массируя кожу головы и взбивая кудри в ещё больший хаос. – Ты никуда от меня не денешься, ты пройдёшь лечение, и мы будем счастливы вместе. Проходит внушение? Или надо сильнее постучать?
Том отмахнулся, бурча, что Оскар невыносим, но со смехом, с улыбкой. Идиллия – в каждой встрече маленькие несерьёзные ссоры, выяснения отношений, шутливые препирания, общение ни о чём и о важном, что выходит так естественно, мимолётные прикосновения, ставящие кричащие маячки: «Я здесь!», и ласки на грани фола. Но есть одно но. Жизнь Тома немыслима без но.
Надолго ли эта идиллия? Не иллюзия ли она?
В следующую встречу, уютно устроившись под боком Оскара, Том решился рассказать свои мысли:
- Сейчас я спокойно отношусь к Терри. Конечно, я не испытываю радости от того, что он есть, но я спокойно думаю о нём, даже хотел что-то о нём узнать, ты помнишь, - говорил Том, лёжа на плече Оскара. – Иногда я думаю, что, может быть, это потому, что я его не вижу.
- Сомнительная версия, - высказался Шулейман. – Ты же знаешь, что Терри есть.
- Знаю, - Том беззвучно вздохнул. – Но когда чего-то не видишь, то этого как бы и нет для тебя. Понимаю, звучит по-детски, но в некоторых случаях это действительно срабатывает. И сейчас я просто знаю о Терри, он никак меня не касается. Я прохожу психотерапию, а когда мы вместе, то ты только для меня. Дома будет по-другому, и я не уверен, что мои плохие чувства не вернутся. В любом случае как прежде уже никогда не будет, потому что обстоятельства изменились. Как я хотел уже не будет.
- Как ты хотел? – участливо поинтересовался Оскар.
Том пожал плечами:
- Ты и я вдвоём.
- Мы и так будем вдвоём.
- Да, но будет ещё и ребёнок, и ты будешь уделять ему внимание. Твоё время будет поделено между нами, а не отдано мне одному, и я не знаю, как буду на это реагировать.
- Ты можешь проводить время со мной, когда я провожу время с Терри, - предложил Шулейман, взглянув на Тома.
Том ничего не ответил, потому что да, он может – в его голове это выглядело как семья из рекламы, такая нестандартная семья, где папы два, и воспитывает ребёнка не родной отец, а родной выступает лишь партнёром того родителя, который растит ребёнка. Сможет ли он так? В этом уравнении слишком много неизвестных, главное из которых он сам, который никогда ни в чём не может быть уверен. Том и не пытался загадывать и на что-то надеяться, чтобы не разочароваться [в себе].
- Если честно, я не уверен, что твоя квартира по-прежнему мой дом, - произнёс Том.
- Да, по факту это только мой дом, - согласно подметил Оскар.
- Это ещё и дом Терри, - возразил Том. – Ты его опекун, а значит, твой дом – это официально его дом. И только я никто. В прошлом я в твоём доме был гостем, который остался на постоянное проживание. И сейчас я опять никто, единственный, кто не имеет в твоём доме никаких прав.
- Давай я впишу тебя в собственники? – легко предложил Шулейман.
Его готовность официально разделить права на жильё приятна, но Том прикрыл глаза и покачал головой:
- Не надо. Это всего лишь надпись на бумаге, она ничего не изменит в моём самоощущении. Оскар, я не истерю, что мне нужны какие-то равные права, просто ты хозяин, Терри твой ребёнок, и я не совсем понимаю, кем буду я в этой системе.
- Ты будешь моим партнёром, - назидательно напомнил Шулейман. – И биологическим отцом Терри. Эта система очень сложная и запутанная, попробуй разбери, кто кем кому приходится. Посмотри со стороны: я воспитываю твоего ребёнка, который был зачат от твоей альтер-личности, и да, мы живём на моей жилплощади. По факту это вы семья, а я так, мимо проходил и всего лишь обеспечиваю вас всем для жизни, - усмехнулся, обняв Тома за плечи.
Том улыбнулся уголками губ. Сейчас слово «семья» не пугало, скорее по-хорошему смешило тем, в каком контексте Оскар его употребил. А потом?.. Когда «ребёнок где-то там» и то размытое будущее станут настоящим.
- Не думай об этом, - сказал Оскар, чмокнув Тома в лоб. – Ты всё равно не узнаешь, как будет, пока не придёт время.
- Знаю. Я не пытаюсь загадывать и рисовать себе какую-то картинку. Но и совсем не задумываться неправильно, потому что я не могу просто спрятаться здесь от жизни. Поэтому я и прошу тебя не слишком надеяться, что всё будет хорошо, я не хочу, чтобы тебе было больно, если я не смогу и не оправдаю твои ожидания.
- Ты задумываешься о нашей совместной жизни втроём, и это уже хорошо, - заметил Оскар.
Том поднял к нему глаза с искорками шутливого, любящего укора:
- Я сворачиваю тему, а ты все говоришь и говоришь.
- А ты чего хотел? Болтливость, знаешь ли, спасение от одиночества. Болтливость и охота трахать всё подряд. Привычки, существовавшие десятилетиями, легко не искоренить.
Серьёзный разговор закончился смехом Тома и затем, когда просмеялся и осмыслил все прозвучавшие слова, его ударом по Оскару:
- Я тебе дам трахать всё подряд!
Быстро переключившись на следующую задачу, Том сел и, в замешательстве нахмурившись, спросил:
- Ты это серьёзно, про одиночество?
- Я же говорил, что не надо меня лечить – я сам справляюсь с этой задачей. В самоанализ я умею и свои слабые места признавать не боюсь, - с усмешкой ответил Шулейман, тоже сев и опёршись спиной на подушку.
Слукавил. Конкретно в затронутом вопросе Оскар разобрался не сам, а с помощью доктора Фрей, к которой таки зашёл познакомиться, посмотреть, что за цаца такая хвалённая Томом. И слово за слово прошёл через психотерапевтический сеанс, первую половину которого методично мрачнел и шёл к желанию убивать и равнять с землёй, уничтожающе глядя на цепкую психотерапевтку, которая без инструментов залазила ему под кожу. И сам знал, что детство наложило отпечаток на его личность, его поведение и стиль жизни, но благодаря словам мадам Фрей увидел и прочувствовал проблему глубже, полнее, объёмнее, не как «да, я знаю, что у меня тут травма, я могу исправить её, а могу с ней жить и не париться», а как бьющий обухом и с отмаха в грудь пиздец.
Доктор Фрей говорила словами его мамы. Это заставило Оскара, сказавшего последнее слово, что вертел он психотерапию, не нуждается в ней, и направившегося к двери, остановиться и обернуться.
- Оскар, ты меня утомляешь, иди, займись чем-нибудь.
- Оскар, у меня от тебя болит голова!
Сука, как она узнала?! Как прочла слова, которые никто не слышал? Даже интонации те же воспроизвела.
На считанные мгновения Шулейман вернулся в то время – провалился, как в чёрную дыру кроличьей норы. Почувствовал себя маленьким мальчиком, тем трёхлетним маленьким мальчиком, чья психика ещё не обросла первым слоем защиты; которому было ещё не всё равно и которого не раззадоривала реакция мамы желанием достать её сильнее, а хотелось от неё внимания и участия, как любому ребёнку. Перед глазами та грусть маленького мальчика, о которой заставил себя забыть ещё в том раннем возрасте. Ему не больно, ему всё равно и задорно.
Это глубинная память, Оскар не помнил себя в три года, разве что малыми урывками, но помнил в четыре, пять, шесть лет, и тогда ещё не забыл, тогда ещё на задворках памяти было живо то, что просто хотел внимания и любви, но в его роскошном доме, подобном дворцу, это было непозволительной роскошью. В его доме ему не было места, поскольку никто не хотел понимать, что такое ребёнок и что ему нужно. А няньки – что няньки? Чужие женщины, которые постоянно менялись. Оскар хотел своих, родных. Стоял в кроватке, держась за прутья, и пронзительным взглядом смотрел на закрытую дверь в ожидании, когда придёт папа, но он не заходил. А когда всё-таки приходил, то очень быстро уходил, даже не взяв его на руки. Папа всегда был занят. Оскар прибегал к маме, тянул её за платье или другую одежду, обращая на себя внимание, лепетал что-то, протягивая ей в руках или на словах то, что его интересовало, но это не интересовало никого. Его отсылали вон, сдавали нянькам, мама повышала голос и заводила свою песню о мигрени.
Трёхлетний Оскар не понимал, почему с ним так поступают. Четырёхлетний Оскар всё понимал и сменил тактику – это не он просит любви, а ему не дают, а его цель – вывести из себя маму, ради чего её и доставал. Этой цели он добивался всегда – он победитель, всё ради забавы и в удовольствие, ему не больно и не плохо. Все в доме пострадали от этого перелома, маленький Оскар не ограничивался мамой в своей жажде чужих эмоций. Из глухого, горького одиночества и заброшенности среди людей Оскар вырастил независимость и наплевательство на всех. Вы не сможете причинить боль тому, кто ничего не чувствует и думает только о себе.
Потом он остался совсем один, юным восьмилетним мальчиком вдали от дома и всех, кого знал. Лишь он, гувернёр-надзиратель и насквозь элитная школа, в которой не стал своим и не пытался стать, поскольку он ни перед кем не преклонит голову. Он – Оскар Шулейман. Король остаётся королём, даже без королевства. Невзирая на жизнь в обычной хорошей квартире, а не просторно-шикарном особняке, отсутствие игрушек и часто доступа к телевизору, не говоря уже о компьютере. Даже маленький, побитый в школьном туалете, он всё равно король. То был первый и последний раз, когда Оскар не ответил обидчикам – сыграли роль элемент неожиданности и численное превосходство, нападающих было пять или шесть человек, а он один. Тогда в голове Оскара сформировалось ещё одно правило, определяющее личность – он всегда даёт сдачи и давит на опережение. Оскар помнил, как мамаша одного мальчика – наследника династии банкиров из тех, что предпочитают быть не на слуху - верещала в кабинете директора, что он, Оскар, её сыночку нос сломал, и требовала немедленного отчисления хулигана и вообще антисоциального элемента. Папа одноклассника тоже приехал, опоздав, и смерил Оскара взглядом, как будто он говно, заслуживающее лишь того, чтобы его растёрли и смыли. Оскар помнил это и помнил, что сам в ответ ухмыльнулся, скрестив руки на груди, и бесстрашно, горделиво подняв голову, смотрел на мужчину. Мол, и что ты мне сделаешь? Да, сейчас я слаб, я в меньшинстве, за меня некому заступиться. Но на самом деле я не слабый. Вы сами переломитесь, пытаясь меня перекусить. Тогда его не исключили, но наказали. Так происходило всегда вне зависимости от того, кто был зачинщиком конфликта. Оскар был козлом отпущения, поскольку характер буйный, и он единственный, чьи родители не появлялись в школе и потому их не боялись. Чужой, еврейский мальчик, нарушающий их микроклимат.
Оскар стоял один против всех. Научился этому ещё в родительском доме, что позволяло не сломаться. Независимость, цинизм, пофигизм – его столпы. Пришлось обзавестись очень крепким хребтом, чтобы никто и ничто не смогли его перебить. Мама меня никогда не любила – да я её тоже не любил. Мама нас бросила – пф, и спасибо, что ушла, без неё стало лучше. В начальной школе я не учился, а выживал – да, было такое, и?
Мне не больно. Мне не больно.
- Оскар, ты не ребёнок, а наказание! Иди, поиграй в саду, уйди куда-нибудь.
- Оскар, не трогай моё платье, помнёшь!
- Оскар, уйди, у меня от тебя болит голова.
И финальным аккордом разрушения их неизлечимо больной семьи – пощёчина от папы. За то, что подошёл к папе невовремя, за то, что Оскар похож на маму. Папа пил, ещё больше работал и срывался на шестилетнем Оскаре, который уже потерял маму, какой бы она ни была. Эдвин вмешивался, уводил маленького Оскара в другую комнату и успокаивал, пытался вразумить слетающего с катушек друга, но Пальтиэль ничего не желал слышать. Оскар слышал, как они ругались.
Поэтому он никогда не будет таким. Никогда не будет переносить на Терри свои отношения с Томом. Будет защищать Терри, будет его опорой и стеной за спиной, которая раздавит любого, кто попытается его обидеть.
Мадам Фрей внимательно, выжидательно смотрела на сжимающего челюсти Оскара.
- Вы понимаете, с кем играете? – вернувшись в кресло у стола, угрожающе произнёс Шулейман, давя взглядом.
- Я бы испугалась, если бы играла, но я всего лишь хочу вам помочь, - не дрогнув, невозмутимо ответила доктор Фрей. – Оскар, не буду ходить вокруг да около и обозначу варианты. Либо терапию проходит только Том, достигает успехов, а вы остаётесь в прежней точке, и со временем Том скатывается в исходное состояние, так как вы неизбежно будете его туда тянуть. Либо вы оба проходите терапию, что повысит ваши шансы на успех – и шансы лично Тома, и ваши общие шансы выйти в отношения вне действующего порочного круга хорошо-плохо-расставание-хорошо-плохо-расставание.
Оскар стал взрослым года в четыре, когда понял, что, чтобы жить в этом мире, нужна не кожа - броня. Что нежное и мягкое - пережуют и выплюнут. Потому сердце - орган, который качает кровь, душа - извините, я агностик, любовь - ха, мне и без неё прекрасно живётся, тело для секса я найду всегда, а чувства, партнёрство, семья и прочая лабудень мне не нужны. Настолько не нужны, что с пятнадцати лет крепко заливался коньяком.
Мадам Фрей объяснила, что болтливость Оскара – а также общая шумливость, манера перетягивать на себя внимание, заполняя собой всё пространство, даже если на присутствующих-собеседников ему плевать – есть защитная реакция, перекрывающая внутреннее, глубинное одиночество, и привлечение внимания, что идёт – из детства, где всеми силами пытался привлечь внимание матери. Его можно было назвать демонстративной личностью, но, если посмотреть глубже, не складывалось кое-что главное – демонстративная личность ищет внимания, ищет зрителя и восхищения, а Оскар не искал. Оскар, хоть и сливал всё в сеть, вёл достаточно замкнутый образ жизни, любил оставаться один, даже во времена бурной молодости, и не искал чьего-то общества. Но если кто-то появлялся рядом, Оскар включался и шумел. По сути, вся жизнь Оскара – игра на публику, но на самом деле его поведение не игра, а склад личности, сформировавшийся ввиду определённых жизненных обстоятельств.
Туда же беспорядочные половые связи – бегство от одиночества в связке с бегством от привязанностей. Уход от одноразовых связей к «любви за деньги» с проституированными женщинами – полный отказ от межличностых отношений. Алкоголизм – заливание внутренней пустоты.
Видя, как подрагивают крылья носа Оскара, что все лицевые мышцы напряжены и дыхание участилось – легко считываемые признаки эмоционального состояния, доктор Фрей сказала:
- Оскар, вы можете заплакать, об этом никто не узнает.
- Я не стесняюсь своих слёз, - сухо ответил Шулейман.
- Почему вы сдерживаетесь? – мадам Фрей не спрашивала, хочет ли он заплакать от того, что она разворошила, так как ответ очевиден – Оскар не скажет да.
Не скажет. Но его выдает невербалика.
- Я не сдерживаюсь. Я не могу плакать.
Что правда. Оскар не мог плакать, даже когда хотелось. Когда хотелось бы, чтобы стало легче, чтобы как Том – проревелся и попустило. Иногда завидовал способности Тома выплёскиваться и тем самым сбрасывать груз. Самому приходилось искать другие способы разрядки.
- Почему? – спросила доктор Фрей.
- Странный вопрос, - хмыкнул Шулейман. – Потому что не могу, не плачется. Мужчины не склонны пускать слёзы по поводу и без, это обусловлено гормонами, вы не в курсе?
А Том надрывно-эмоциональное исключение. С гормонами у него всё в порядке согласно анализам, но беда с психикой.
- Как давно вы не можете плакать?
- Всю сознательную жизнь, даже больше. Я и в детстве не плакал.
Мадам Фрей наклонила голову чуть набок, глядя на Оскара внимательно, изучающе, препарируя слой за слоем.
- Оскар, когда вы запретили себе плакать?
Усмехнулся бы пренебрежительно в ответ, что ничего себе не запрещал, что за нелепое предположение? Но снова флэшбекнуло, воронкой затягивая в кроличью нору прошлого. В шесть лет. Оскар запретил себе плакать в шесть лет. Когда рухнула семья, рухнул дом, рухнул мир, а единственный оставшийся родитель вместо оказания поддержки добивал, разбивая руины в крошево, что осколки впивались под кожу. Когда сидел в комнате, куда его отводил Эдвин, и слышал, как они с папой ругались. Когда давящая тишина, давящие стены дома, который не был местом восстановления душевного равновесия, повышенные тона и треск камина. Когда сжимал сцепленные в замок руки и давил в себе подступающие слёзы – неизвестности, бессилия, краха, подорванности изнутри беспощадным чувством брошенности. Неосознанно – причины желания плакать, поскольку тогда уже жил с убеждением, что ему не плохо, ничего его не заденет. Но чувства ещё не покрылись закостенелой коркой, пробивались желанием разреветься, потому что он всего лишь ребёнок, которому непонятно, страшно и плохо. Шестилетний Оскар не позволял себе пролить ни единой слезинки, поскольку заплакать – значит признать свою боль. Признать, что не справляешься. А ему не больно, он со всем справляется легко и играючи, иначе никак. Желание плакать ушло быстро, не прожило до конца осени, в которую ушла мама. Это ушла вглубь, и много, много лет спустя, искренне не считая слёзы слабостью, уже не мог заплакать, даже когда хотел.
- Мальчик Оскар внутри вас хочет плакать? – задала доктор Фрей новый вопрос.
Шулейман шибанул ладонью по столу, стискивая зубы, сжав губы в тонкую нить, впился в психотерапевтку испепеляющим взглядом.
- Вы можете не говорить об этом сейчас, если не готовы, - добавила та, оставляя за Оскаром успокаивающую иллюзию контроля над ситуацией.
- Я вообще не вижу смысла это обсуждать, - конкретно ответил Шулейман. – Да, у меня было хреновое детство, и? Я и без вас знаю, что со мной «не в норме» и могу с этим работать, если считаю нужным.
- Оскар, нормы не существует, - мадам Фрей наклонилась немного вперёд, облокотившись на край стола. – Норма определяется лишь благополучием конкретного индивидуума.
Шулейман выгнул бровь:
- Хотите пободаться знаниями теории?
- Нет, думаю, вы можете меня уделать, - примитивная лесть для расслабления оппонента. – Я лишь хочу сказать, что никто не может помочь себе столь же эффективно, как при обращении к специалисту, так как каждый человек является заложником своего психического поля и не может выйти за его пределы. Оскар, вы отчуждены от своих чувств, от своего детского, первичного «Я». Вам нужно восстановить эту связь.
- Я понимаю, к чему вы клоните, но вы ошибаетесь. Да, в прошлом я запрещал себе слабость, не проявлял чувства, был «кремнём» в любой ситуации, но это уже неактуально. Я позволяю себе слабости, я их показываю, не стыжусь и не боюсь, что через мою слабость мне причинят боль.
С умным, подкованным человеком работать сложнее, но не критично.
- Значит, ваше отчуждение проявляется в другом чувственном блоке. В агрессии?
Оскар сказал бы нет, но это было бы ложью. Примерно в то же время, когда расслабился, размягчился, начал показывать слабость, начал раздражаться, испытывать агрессию – обращённую к Тому – и запрещать себе реализовывать эти чувства. Поскольку нельзя, плохо. Получается, его запрет на чувство никуда не исчез, а действительно переместился.
- Допустим, - сказал Шулейман. – Но как моя личная терапия связана с нашими с Томом отношениями?
- Прямо, Оскар. Том тоже запутан в своих чувствах и часто не может себя понять, не может правильно проявить. Если только ситуация Тома выправится, вы сбросите его обратно, во-первых, я не смогу вылечить его полностью, только дам здоровую основу, на которой он сам в дальнейшем будет продолжать выстраивать своё благополучие. Во-вторых, ваш нынешний внутриличностный разлад – агрессия и её подавление – мощно коррелирует с травмой Тома. Оскар, если вы будете вымещать агрессию на Томе, он очень быстро вернётся в состояние жертвы со всеми сопутствующими психическими и личностными проблемами. Если вы будете сдерживаться, то будете гробить себя, и всё равно что-то где-то вырвется, энергия в любом случае найдёт выход, что будет оказывать на Тома ещё более негативное влияние, так как он не будет понимать, за что и когда ему ждать следующего удара. Но если вы войдёте в контакт со всеми своими чувствами, если позволите себе проживать и проявлять те чувства, которые определяется как негативные и потому запретные, вы войдёте в состояние гармонии с собой, что позитивно скажется на ваших отношениях. Вы сможете осознавать и принять свои деструктивные чувства, что избавит вас от нарастания раздражения и неизбежных срывов, и направить их в мирное русло.
- Мирное русло? – скептически переспросил Оскар. – Я слабо себе представляю, как направить деструктив в мирное русло. Типа пойти поколотить грушу? Хотя нет, это тоже агрессивный, а не созидательный способ выплеска энергии. Я даже пример придумать не могу, - развёл кистями рук.
- В данном случае мирное русло – невредящий путь, - ответила доктор Фрей. – Есть большая разница между срывом на ровном месте, когда партнёр не понимает, за что на него накричали/пихнули/ударили и ссорой с предупреждением. Говорите – это путь к успеху. С физическим проявлением агрессии дела обстоят иначе. Даже с предупреждением, Том будет воспринимать любое насилие в свой адрес как «я не могу защититься», особенно если вы будете проявлять агрессию не в моменте, когда Том вас на неё спровоцировал. Но вы, например, можете реализовывать агрессию в виде сексуальных игр, естественно, тоже по заблаговременной договорённости. Те же шлепки в постели, о которых предупреждён, на которые согласился, не будет вредить Тому так, как насилие в жизни, а вам позволят невредящим способом реализовывать свою агрессию.
Оскар и сам об этом думал.
- Есть вариант, при котором я не буду бить Тома? – спросил Шулейман, надеясь на существование способа обойтись без агрессии, которая ему не мила, но откуда-то бралась и лезла наружу. Только с Томом.
- Боюсь, что нет. Если вы не будете бить Тома – вы будете бить Тома, как ни парадоксально.
Далее мадам Фрей ввела Оскара в тему созависимых отношений, и Шулейману пришлось признать, что они действительно живут в этой хрени всю историю знакомства. С разных ракурсов, в разных проявлениях, но они всегда – агрессор и жертва. Сначала Оскар был агрессором (и периодически спасателем), Том жертвой. Потом, с приходом любви, расстановка ролей начала смазываться, сдвигаться, пока Том не стал скрытым агрессором, а Оскар жертвой. Затем, с Парижа, обратно – Том жертва, Оскар агрессор. А значит, рано или поздно они опять поменяются местами... Звоночки уже проскальзывают. Доктор Фрей намеренно подчеркнула цикличность их отношений, чтобы дать Шулейману личную мотивацию сотрудничать с ней – агрессор и жертва непременно обменяются ролями, и по системе хорошо-плохо-расставание, так как сейчас хорошо, далее пойдёт перелом и полный слом. Зависимость, разрыв, потеря, боль. Сработало, Оскар слушал её внимательно и заинтересованно и перестал противодействовать каждой фразе, поскольку такого пиздеца, как в браке и с разводом, он больше не хотел, тем не менее не мог не согласиться, что система налицо, а значит, надо что-то делать, чтобы её сломать. Желания жить долго и счастливо мало. Желание жить долго и счастливо в том виде, в каком оно есть, тоже уходит корнями в несчастливое детство, что не плохо, но требует разбора, чтобы не только хотеть, но и понимать причины и слышать партнёра, чтобы идти к цели адекватно и разумно, а не как капризный ребёнок, что топает ножкой: «Хочу!», а если не купят новую игрушку, то дуется и обижается на весь мир. Параллельная работа обеих партнёров значительно повысит их шансы на выход в экологичные отношения. И мадам Фрей склоняла Оскара к личной терапии в том числе исходя из собственной выгоды, во что его не посвящала. Её задача – помочь Тому, а жизнь Тома плотно связана с Шулейманом, потому ей следует знать Оскара лично, разбираться в нём, чтобы располагать более полной картиной для оказания помощи. Ради помощи Тому как главному пациенту, коими для неё являлись все пациенты клиники, закреплённые за ней, Лиза сделала исключение из своего правила и готова была принимать того, кто не является их пациентом. Она умела и любила нарушать правила ради блага пациентов.
Попутно доктор Фрей без труда поставила Оскару диагноз – нарциссическое расстройство положительного типа. Шулейман хотел возмутиться, что чёрта с два он нарцисс, вообще не похож, но, выслушав, чем положительный нарцисс отличается от негативного, какими нарциссов и представляет общая масса людей, смягчился и внутренне согласился, что да, что-то такое есть. Главное - положительный нарцисс может выстроить нормальные, успешные отношения при соблюдении некоторых несложных условий. Получается, глубоко внутри он этакий нежный и хрупкий цветочек, которого эмпатия, любовь и принятие партнёра могут излечить от злых чар травмы детства, дав свободу быть счастливым человеком и хорошим, любящим партнёром.
Этой мадам хотелось свернуть шею, возможно, даже собственными руками, за то, что вскрывала, вытягивала наружу и трогала то, что даже сам себе трогать не разрешал. Но вместе с тем именно её способность точно попадать в болевые точки вкупе с недюжинным, незаурядным профессионализмом и бесстрашием вызывали уважение. Эта мадам разговаривала с ним, неофициальным королём Франции, при виде которого любая шавка впадала в раболепие, как с обычным пациентом, ничем не отличающимся от других. Оскар, будучи убеждённым самолекарем по психической части, по-прежнему не горел желанием проходить личную психотерапию. Но в его интересах, чтобы спокойствие, бо́льшая осознанность и прочее, к чему вела и что уже давала Тому психотерапия, закрепились. А значит, нужно содействовать и сотрудничать.
Личная мотивация решает. Мадам Фрей сделала ставку на неё – и ведь ни в чём не солгала, Тому действительно будет лучше, если они оба пройдут психотерапию. Шулейман договорился с ней приезжать на сессии раз-два в неделю.
Тому Оскар ничего не сказал ни о знакомстве с его любимой психотерапевткой, ни о продолжении, чтобы Том не отвлекался от своей психотерапии и поскольку готовил ему сюрприз, который Тома, возможно, не обрадует, но точно удивит. Хороший сюрприз.