Эл, Эм и Эс

— Госпожа, утренняя почта пришла.

Осторожно приоткрыв дверь, в просторную светлую комнату заглянула служанка в аккуратном белом чепчике с серебряным подносом в руках, на котором лежала стопка писем. Словно только и дожидаясь этого момента, проказливый ветерок тут же залетел через открытое окно и всколыхнул занавески, после чего воровато выпрыгнул обратно на улицу, стоило служанке закрыть дверь, и был таков.

— Есть что-то для меня, Джульетт?

Элейн выпрямилась на стуле и оторвала взгляд от вышивки, над которой старательно трудилась последние несколько дней. Дело продвигалось медленно, но зато получалось очень аккуратно, что доставляло девушке истинное удовольствие.

Служанка неловко топталась на месте. Элейн не предпринимала никаких попыток забрать у нее корреспонденцию, продолжая величественно сидеть на месте. До комнаты юной госпожи Джульетт успела отнести письма и господину, а еще раньше старшей госпоже Морло, и оба сами отобрали те конверты, что были предназначенные им. Но Элейн словно не замечала растерянного взгляда служанки, а той было стыдно признаться, что она не умела читать. В конце концов, ей было всего семнадцать и ее совсем недавно взяли на службу, а письма она и вовсе разносила впервые.

Джульетт слышала от другой прислуги, что госпожа Элейн бывала порой требовательной и вспыльчивой, а некоторые открыто признавались, что побаиваются её, поэтому не торопилась сообщать ей, что не обучена грамоте. Но вся эта ситуация уж больно сильно затягивалась, так что у нее не оставалось выбора.

— Госпожа, вы... возьмете? — осторожно спросила служанка, от страха съеживаясь.

Элейн окинула её долгим взглядом, после чего повелительно махнула рукой.

— Оставь там, я позже просмотрю, — велела она, невозмутимо возвращаясь к вышивке.

Джульетт послушно поклонилась и положила поднос на кровать. Она знала, что ей еще необходимо было отнести письма госпоже Морло, но предпочла не сообщать этого Элейн. В отличие от своей дочери, госпожа Розмари никогда не бранилась на прислугу, а потому не станет переживать, если она принесет письма позже.

Как только Джульетт покинула покои, Элейн тут же отложила вышивку и встала, расправляя складки на подоле своего платья, которое все сложнее и сложнее удавалось выдавать за новое. Подойдя к своей постели, она взяла увесистую стопку писем с подноса: большая часть посланий определенно была адресована ее матери — и все это многочисленные сообщения от старых подруг, которые узнали о недавнем возвращении четы Морло в Блейксфорд. Наверняка впереди Элейн ждало не одно чаепитие в обществе маминых приятельниц, с которыми придется говорить о трех насущных вещах: их мужьях, их детях и нарядах. Хорошо хоть, что в последнем она еще худо-бедно разбиралась.

Не тратя лишнее время на изучение каждого письма, девушка подхватила всю стопку и выскользнула из комнаты в коридор.

Элейн всегда комфортно чувствовала себя в стенах родного дома. Обстановка вокруг сразу же переносила ее в детство: поблекшие со временем узорные обои на стенах, старая лакированная мебель, потертый палас с пятнами неизвестного происхождения, оставленными многими поколениями детей Морло — все это скрывало за собой большую историю. Не только историю маленькой Элейн и её сестер, а историю целого семейства. Отсюда та тоска, которая неустанно сопровождала девушку все те четыре последних года, которые они провели в Чардстоуне — крупном промышленном городе на юге графства. Подобно дереву, лишенному корней, Элейн всеми фибрами души тянулась обратно в родное гнездо, а потому когда у них не осталось иного выбора, как вернуться, она испытала облегчение — даже несмотря на всю драматичность этого события.

Спустившись по крутой винтовой лестнице на первый этаж, девушка поспешила в залитую солнечном светом столовую. За обеденным столом уже расположились её мать и бабушка, но никто не притрагивался к еде, ожидая появление отца семейства. Бабуля Морло, скрючившись, сидела в любимом кресле, и её худощавая фигура в длинном черном платье с кучей оборок придавала ей схожесть с угрюмой нелюдимой вороной. Правда, увешанные многочисленными украшениям уши, шея и запястья позволяли проводить и некую аналогию с не в меру успешной на своем поприще сорокой. Ну а извечные спицы и нитки, не покидавшие умелых и спорых, несмотря на возраст, рук и вовсе превращали ее в настоящую паучиху. Словом, бабулю можно было бесконечно сравнивать с кем угодно.

Напротив неё сидела, являя собой полную противоположность, мама Элейн. Она, в отличие от бабушки, была более склонна к полноте, и за последние несколько лет заметно прибавила в весе, что, отнюдь, ее совсем не портило, а даже напротив — прибавляло мягкости и плавности изгибам. Она питала большую слабость к ярким платьям с цветочным орнаментом, которые скорее напоминали скатерть, поэтому и сегодня облачилась в желтое нечто. Будь кто-то другой в доме замечен в столь же нелепом наряде, он бы наверняка получил немало насмешек в своей адрес от бабули, но та предпочитала не тратить свое остроумие на невестку, которая по доброте душевной даже не заметила бы её изящных колкостей.

— Здравствуй, дорогая! — тут же радостно поприветствовала Элейн мама, подставляя щеку для поцелуя. — Как ты? Я ведь тебя еще с самого утра не видела!

Еще одна недавно приобретенная мамой привычка — спать до полудня. Хотя тут она в некотором роде скорее стала подражать большинству обитателей дома, за исключением своего мужа и Элейн, которые были исключительными жаворонками. А вот все маленькие сестрички Элейн, напротив, были заядлыми совятами, а уж то, что в двенадцать часов бабуля соизволила спуститься со своего чердака — это и вовсе чудо. Бабушка вообще редко трапезничала со всеми, предпочитая быть сытой своими собственными убеждениями.

— Здравствуйте, мама, — поприветствовала её Элейн, послушно прикасаясь губами к ее напудренной щеке. После этого она обогнула стол и повторила те же действия с бабушкой.

Вернувшись и присев на свое место по левую руку от мамы, Элейн как бы невзначай протянула ей стопку писем.

— Кажется, здесь все ваше.

Глаза матери тут же радостно заблестели при виде писем от старых подруг, и она с большим воодушевлением принялась их вскрывать.

— Ох! Миссис Томсон приглашает нас на кофе в субботу! А миссис Гаррисон ждёт нас уже сегодня вечером! — весело щебетала она, одновременно пробегаясь по строчкам сразу нескольких писем. — Невероятно! Миссис Стефано обещает угостить нас своим сливовым пирогом в воскресенье. Неужели она еще помнит, как мы его любим?.. Вот только миссис Джонсон и миссис Маккензи тоже хотят видеть нас в воскресенье... И как только мы успеем всех навестить? — с неподдельной тревогой спросила она, качая головой.

Элейн в пол уха слушала ее причитания, нетерпеливо разглядывая приготовленную еду — она даже не заметила, что уже успела проголодаться после завтрака с отцом в восемь утра. Ей придётся очень постараться, сдерживая голод, если отец вскоре не появится в столовой.

К счастью, вопиющему нарушению правил не было суждено случиться, ибо в эту минуту послышался знакомый скрип половиц, и в столовой показался мистер Морло.

— Добрый день всем, кого не видел, — улыбнулся отец и даже слегка поклонился.

Для своих пятидесяти пяти лет этот мужчина выглядел старше своего возраста, и всему виной снова те последние четыре года, которые внести столь значительные коррективы в их жизнь. Сейчас это был почти полностью седой и очень высокий мужчина, чью худобу с трудом скрывала одежда. Однако что в его внешнем виде не поменялось, так это растерянный и немного даже испуганный взгляд, словно мужчина постоянно чего-то или кого-то побаивался. Как раз из-за него в том числе дедушка Кристофер недолюбливал сына, не чувствуя в нем решимости, которая должна отличать его наследника.

Зато Руперт Морло был милейшим души человеком, который, подобно жене, и мухи не обидел бы. А с какой щенячьей преданностью он любил свою жену и детей — все это с лихвой компенсировало отсутствие характера и деловой хватки.

Обменявшись поцелуями с моментально расцветшей после его появления женой, а после с дочерью и матерью, он опустился в кресло во главе стола, которое даже спустя столько лет казалось слишком большим и громоздким для него. Как только он взял в руки приборы, Элейн тут же стала накладывать себе в тарелку картошку.

— Какие новости? — ненавязчиво поинтересовался через какое-то время отец, промокая углы рта.

— Мы с Элейн получили огромное количество приглашений на этой неделе! — тут же радостно сообщила мама, отложившая письма во время трапезы. — Так приятно, что про нас не забыли, верно?

— Ну конечно, милая! — охотно закивал папа, поддерживая ее радостный настрой.

— Остается надеяться, что ни у кого из ваших достопочтенных приятельниц нет знакомых в Чардстоуне, — невинно заметила бабушка, пощипываю руками хлеб и смакуя произведенный своими словами эффект.

А реакция действительно последовала: бледные щеки мистера Морло тут же покрыл густой яркой-алый румянец, и он нервно сглотнул, оттягивая ворот рубашки; миссис Морло испуганно вздохнула и тут же прикрыла рот рукой, с тревогой поглядывая на мужа. Что касается Элейн, то она лишь слегка поморщилась, отпивая из своего бокала.

Довольная своей меткой шпилькой, бабушка сосредоточилась на супе: блюдо всегда казалось ей аппетитнее, если было приправлено чьими-нибудь страданиями. Элейн, однако, в глубине души была ей благодарна: та была единственной в доме, кто говорил откровенно, пусть и в своей излюбленной манере.

Четыре года назад, когда они переезжали в Чардстоун, все были в предвкушении. Особенно это касалось мистера Морло, который был окрылен открывающимися перед ним перспективами: наконец-то у него появилась реальная возможность доказать своему, пусть и покойному, отцу, что он всегда ошибался на его счет.

После уже упомянутого неприятного события с ветряными мельницами семья Морло все еще продолжала заниматься строительством, но куда в более скромных масштабах, что всегда становилось причиной недовольства дедушки. Он мечтал вновь вернуть былое расположение и влияние, однако горожане теперь относились к ним с опаской, предпочитая либо своими силами возводить новые сооружения, либо обращаясь за помощью к кому-то другому. Доверие высокопоставленных лиц также было подорвано, что ограничивало не только количество поступающих им предложений, но и финансирование.

Так и не сумев до конца все исправить, дедушка умер, невольно переложив ответственность за несбыточную мечту на своего сына. Именно невольно — поскольку открыто признавал, что не считал сына способном что-то исправить, не питал никаких надежд и не «вверял свое дело» в руки сына, лишь уповая на то, чтобы тот «окончательно все не загубил». И хотя отец Элейн был миролюбивым и совсем незлопамятным человеком, но поведение дедушки всегда его задевало и являлось личной ахиллесовой пятой. И к сожалению, в решающий момент это сыграло с ним злую шутку.

Мистер Морло еще с незапамятных времен имел приятельские отношения с мистером Джефферсоном, впоследствии сделавшимся бургомистром Чардстоуна. Это был крупный мужчина с толстой шеей, чья улыбка казалась насквозь фальшивой, но вместе с тем именно она позволяла ему с легкостью добиваться своих целей. И одной из целей было строительство железной дороги.

В преддверии переизбрания мистер Джефферсон задался идеей повысить свой вес в глазах общественности и с этой мыслью пригласил своего старого приятеля-инженера, с которым завел дружбу во времена студенчества. Мистер Морло — а это был именно он — уцепился за предоставленную ему возможность с небывалым энтузиазмом. Принять участие в строительстве железной дороги! Этот проект по масштабам превышал все, чем когда-либо занимался его отец — это был реальный шанс не только вернуть статус, но и вписать свое имя в историю, стать кем-то большим, нежели наследником некогда важного семейства.

Да, такой шанс был. Но судьба распорядилась иначе.

Руперт Монро после будет не раз задаваться вопросом, почему все пошло не так, но винить будет исключительно себя. Хотя правильнее было бы сказать, что ситуация сложилась, мягко говоря, крайне неоднозначная. И если бы мужчина ненадолго откинул в сторону слепую веру в непогрешимость и верность своих товарищей и приятелей, он бы, возможно, задался вопросом, как так получилось, что земли, выбранные мистером Джефферсоном под строительство, оказались пригодными для сельскохозяйственных нужд. Это, в свою очередь, делало их непригодными для проектирования железной дороги. А уж если бы еще раньше до этого он вдруг сделался скептиком, он бы вряд ли согласился вложить личные средства, составившую непропорционально значительную часть, в это предприятие. Но Руперт Монро был слишком простодушен, чтобы заметить ряд несостыковок, и слишком милосерден, чтобы добиваться справедливости.

Элейн не знала, насколько плачевна ситуация, в которой они оказались. Отец наотрез отказывался признаваться, каждый раз смущаясь и с завидной ловкостью увиливая от вопросов. Ему было стыдно: когда он впервые увидел их фамильный особняк после приезда, ему показалось, что тот встретил его с укором и насмешкой, как если бы это сделал его отец. Как глава семейства, отец четырех дочерей, на его плечах лежала ответственность за их будущее. Постигшая же его неудача не могла не сказаться на этом, и теперь ему предстояло как-то нивелировать неприятные последствия. Но одно дело — найти выход самостоятельно, а совсем другое — признаться вслух в том, что не оправдал надежд семьи.

Элейн слишком жалела отца, чтобы подвергать его гордость такому нешуточному испытанию. Но это не мешало ей в тайне злиться, что никто ничего ей не рассказывал. И лишь благодаря колкостям бабушки она иногда улавливала скрытую от нее информацию. Бабушке, конечно, тоже вряд ли что-то сообщали, но ей этого и не нужно: она и так всегда знала, что, где, как и с кем происходит.