Работа писателя о ней

Лондон, 1956. Утро.

Первые лучи солнца осторожно пробрались сквозь тонкие занавески, ложась на старый дубовый паркет. Комната, где жил Логан, была обставлена скромно, но со вкусом — в ней царил дух времени и интеллигентной небрежности. Письменный стол у окна был завален бумагами, недописанными заметками, потемневшими от времени черновиками и пачками сигарет "Senior Service". Стул скрипел, словно жаловался на одиночество, а на подоконнике застыли две чашки — одна с остатками вчерашнего кофе, другая — с чёрными прожилками засохшего чая.

Логан проснулся не от звука будильника — у него его попросту не было, — а от чувства беспокойства. Оно было тихим, едва уловимым, но настойчивым. Он пролежал несколько минут с открытыми глазами, уставившись в потолок, где штукатурка кое-где отходила тонкими паутинками.

— Время заканчивается, Логан, — подумал он, привычно разговаривая сам с собой. — Скоро закончится и кофе, и бумага, и сигареты, и вера в то, что ты можешь написать хоть что-то, что стоит читать.

Он поднялся с кровати, набросил халат и подошёл к окну. На улице было сыро. Запах дождя, смешанный с ароматом угля и влажной древесины, пробирался сквозь щель в раме. Где-то вдалеке раздавался глухой гул трамвая, словно далёкий колокол.

Он закурил сигарету, присел на подоконник и, прикрыв глаза, вспомнил вчерашнюю встречу. Фрау Фогель. Она казалась одновременно потерянной и неприступной, как старая башня, окружённая густым лесом. В ней было что-то, что не отпускало. Что-то странное. Что-то живое.

Он не видел, как сигарета догорела почти до фильтра. Зола осыпалась на пол, оставив на ковре тонкий серый след.

— Писать о ней. Писать о ней и не говорить об этом. Молчать, как камень, и собирать по кусочкам её, её мир, её прошлое...

Логан поднялся, стряхнул пепел и сел за стол. Он достал из ящика новый чистый лист, прижал его к доске и наклонился над ним. Ручка в руке дрожала. Он не писал всерьёз уже больше года. Всё, что рождалось — казалось пустым, не имеющим голоса. Но теперь — голос был. Женский. Надломленный. Сдержанный.

Он написал заглавие:

"Фрау"

Потом, немного помедлив, вывел первую строку:

«Она появилась в моей жизни, как тень от чужого зонта в дождливый день — сначала раздражающая, потом спасительная, а затем — исчезающая, как будто её и не было вовсе».

Он перечитал, прищурился и едва заметно кивнул. Логан писал медленно, выверяя каждое слово, будто боялся спугнуть ритм. Её образ в голове становился всё чётче — губы, которыми она почти незаметно касалась бокала вина. Взгляд, скользящий по газете, но никогда не по людям. Жесты — мелкие, но выразительные, как у актрисы, игравшей слишком долго одну и ту же роль.

Он продолжал:

«Она была женщиной, которую легко перепутать с легендой. Не потому, что она делала что-то великое, а потому, что всё в ней кричало: 'Я не отсюда'. Она носила чужую фамилию, пила чужое вино и курила сигареты с видом, будто бы они убивают кого-то другого».

Он отложил ручку. Подошёл к плите, включил её, заварил кофе в турке. Процесс был почти священным — он молчаливо наблюдал, как тёмная жидкость поднимается и шумит, прежде чем сорваться и убежать. Кофе был горьким. Без сахара. Таким, каким и должен быть кофе писателя, у которого нет вдохновения.

Он вернулся к столу.

«Я не знал, где она была до меня. Я знал только, что теперь — она здесь. В моей голове. Это была не женщина. Это была история. И я, чёрт побери, должен был её записать».

Письмо шло. Не то чтобы легко, но живо. Каждый абзац напоминал ему, зачем он этим занимается. Не ради славы. Не ради издателей. Ради самого себя. Ради того, чтобы в мире остался хоть один честный документ о том, как выглядит потерянная душа, среди остатков роскоши и послевкусия обмана.

Он посмотрел в окно. За окном проехала почтовая машина. И вдруг ему захотелось узнать,

о чём она думает. Сейчас. В эту самую минуту. Что она ест на завтрак. Что она чувствует, глядя в окно. Вспоминает ли его?

— Я должен её видеть снова. Иначе всё это — фантазия. А мне нужна правда.

Он начал писать новую сцену. Фантазировал, как она заходит в кафе, развязывает платок, снимает перчатки. Она смотрит в окно. Он — с другой стороны улицы, в тени, как свидетель.

Так начинался роман. Не о любви. И не совсем о женщине. А о том, что остаётся, когда всё рушится — голос. История. И тот, кто готов её выслушать.

День попытки.

Лондон серым шелком тянулся под тяжестью низкого облачного неба. Узкие улочки, тротуары, испещрённые лужами, блестели от непрекращающегося дождя. Ветер выл между зданий, бросая листья и пустые газетные листы в воздух, словно шепча забытые истории. Фрау Фогель, в своём аккуратном, но уже слегка потертом плаще, шагала по улице с отчаянным ощущением, как будто этот день мог изменить всё. В руках она сжимала аккуратно сложенное резюме, несколько распечатанных статей и нотки из прошлой жизни — когда она была журналисткой, когда слово ещё не было отобрано у неё.

Газета, к которой она шла, располагалась в одном из старинных зданий, потускневших, но всё ещё внушающих уважение. Витрины были заляпаны отпечатками пальцев и пылью, а на двери висела табличка с выцветшими буквами: «Редакция».

Внутри запах бумаги и кофе, смешанный с лёгкой горчинкой старых газет, создавал неповторимую атмосферу журналистской жизни. Фогель чувствовала, как под кожей начинает пульсировать знакомое чувство — тревога и надежда. Её встретила молодая секретарша, чьё лицо не выражало ни приветливости, ни отвращения — просто нейтральное ожидание.

— Вы на приём к редактору? — сухо спросила она, просматривая папку с резюме.

— Да, меня зовут Катарина Фогель, я... я хочу работать журналистом, — голос немного дрогнул, но она быстро взяла себя в руки.

— Хорошо, проходите, — без особой эмоции кивнула секретарша и провела в небольшую комнату ожидания.

Через несколько минут дверь распахнулась, и на пороге появился мужчина лет пятидесяти с серыми волосами, вдвое больше седыми глазами и резкими чертами лица — редактор. Его взгляд был оценивающим и холодным.

— Миссис Фогель, да? Садитесь, пожалуйста.

Он махнул рукой в сторону стула, и Катарина села, сжимая руки на коленях.

— Ваше резюме впечатляет, — начал редактор ровным голосом, — но в наше время, вы понимаете, есть вещи, которые выходят за рамки профессиональных качеств.

Фогель напряглась, пытаясь не дать себя выдать. Она понимала, к чему клонят.

— Мне известно, что у вас немецкие корни, — продолжил он, — а после войны некоторые из наших читателей и рекламодателей предпочитают не видеть в стенах газеты «чужих».

Её сердце сжалось, словно в железных тисках.

— Понимаю... — выдавила она. — Но я отличный журналист вне политики, я говорю по-английски без акцента и люблю эту страну. Моя работа — это моя жизнь.

— Увы, — сказал редактор, уже словно оправдываясь, — но политическая ситуация накладывает свои ограничения. Вы понимаете, как это работает.

Она кивнула, стараясь не дать слезам выйти наружу.

— Благодарю за время, — тихо сказала Катарина, вставая.

Редактор молчал, не делая попыток остановить её. Выйдя из редакции, она почувствовала, как улица сжимается вокруг неё, как будто сама городская серая туча стала давить не только сверху, но и изнутри.

Она шла, опуская голову, и каждая капля дождя казалась холодным напоминанием о том, что в этом мире для неё нет места.

В сумке на плече тяжело покачивалась папка с резюме и статьями, которые теперь казались бесполезным грузом. Лондон — город, в котором она мечтала начать заново, отвернулся от неё.

Память вернулась к тем временам, когда она была свободной, когда могла рассказывать истории и менять мир вокруг. Но сейчас — всё сжато в тугую петлю предубеждений и страхов. Она остановилась у витрины маленького кафе, взглянула на своё отражение в стекле — усталое, но сдержанное лицо женщины, которая не собиралась сдаваться.