Разорванные нити судьбы

Он подскочил, не совсем понимая, где находится. Сквозь голову проскальзывало столько самых разных по структуре мыслей, что ничего не хотело собираться в единую картинку.
Перед Ваней была девушка, каких не было(ему стоило усилий признаться в этом самому себе) ни в Коптевке, ни во всей стране. Ее стан был совсем не женственным, но было что-то завораживающее в худых мальчишечьих бедрах, что виднелись сквозь синеватую ткань юбки. Талия у девушки отсутствовала почти полностью, судя по тому, как белая льняная рубашка облегала маленькую грудь и руки. Незнакомка будто светилась, стоя возле окна в лучах июньского солнца. Кожа у нее была слегка бледная, но видно девушка успела загореть за несколько солнечных недель мая, потому что была уже немного розоватая. Лицо у девушки было в форме сердечка, с приятными чертами лица. У нее были тонкие, едва заметные брови, над ними какой-то неестественно маленький лоб. Нос незнакомки был маленький, но прямой. Губы были нежно-розового оттенка, причем нижняя губа была намного больше верхней. У нее были не то темно-, не то светло-зеленые глаза. И в них отражался испуг от такого неожиданного подъема.
— Ты кто? — Спросил Стрижаков и попытался сесть. Но больное колено не дало этого сделать:парень застонал и опять лег.
Девушка какое-то время молчала, с широко раскрытыми глазами вглядываясь в его черты лица.
— Я... А ты, собственно говоря, кто? — Спросила девушка. Она говорила по-русски, но с каким-то непонятным для Стрижакова акцентом. Парень прищурился.
В армии солдат учили не разглашать свое имя малознакомым людям, да и эта незнакомка не выглядела как местная. Тем более, что всех жителей сожгли в доме Марфы Пантелеймоновны. Сердце сжалось при воспоминании об этом. К тому же, Стрижакову что-то подсказывало, что она далеко не местная и возможно, даже дезертировала с армии. Ваня взъерошил свои русые волосы и спросил еще раз:
— Ты кто?
— Я Эфа фон Марк. — Отозвалась она. Эфа села на краешек перины, где лежал Ваня. Тот, услышав какое-то немецкое имя, сразу напрягся, но пошевелиться не мог. Кто эта странная девушка? Он в плену? Или это то, что называется жизнью после смерти? У парня было столько вопросов, но так мало ответов.
— Немка? Что ты тут делаешь? Я в плену? — Начала осыпать вопросами Ваня. Тот огляделся. Он был в тесной комнате и лежал на чьей-то перине. Где-то в углу тикали часы. На окнах висели самые простые шторы и сквозь них в комнату попадал солнечный свет. Форточка в комнате была открыта и Ваня вдыхал свежий воздух. Пол был недавно выкрашен. Мимолетная обида закралась в сердце парня:некому уже полюбоваться этим полом. Никто в гости сюда не зайдёт, и хозяйка не помоет эти полы уже никогда. Парень приподнялся на локтях, так что бы не заболело колено и посмотрел. Из небольшой залы шла еще более маленькая спальня, а дальше — огромная русская печь. Стрижакову не было ни жарко ни холодно. Значит, все еще стояли прохладные июньские дни.
— Нет, ты не в плену. — Кратко ответила девушка и опустила взгляд. — И я... Не собираюсь тебя расстреливать или как-то мучить. Тебе колено прострелили, я тебе помочь хочу. — Беспорядочно и эмоционально высказалась Эфа. Для Вани все еще оставалось удивлением, каким образом эта девушка, судя по ее имени, немка, знала русский язык. Немцы, которых когда-либо встречал Ваня в близком бою, могли выкрикнуть какие-то базовые русские слова, но и то они были едва заметны среди чистого немецкого языка. Однако парень посчитала, что еще было рано для вопросов. Необходимо было выяснить, что это за девушка перед ним.
— Какой тебе смысл помогать мне? Пошла бы со своими дружками-скотами дальше, на Сталинград. А то тоже, нашлась мне помощница. — Грубо отозвался Стрижакова. Ваня удивился такой жестокости от себя и напомнил сам себе своего отца. Но останавливаться по удивительным причинам не хотелось: — Я лучше умру здесь от того, что мое колено сгниет, чем приму помощь от врага. — Закончил Ваня и вздернул подбородок. По мнению парня он выглядел гордо в глазах этой странной Эфы. Но та лишь рассмеялась и ударила сама себя по руке.
— Не сгниет твое колено. Пока ты без сознания валялся, я всем своим соврала, что ты помер и сказала, что пошла тебя хоронить. А на самом деле я тебя спрятала в надёжном месте. Потом я дезертировала и теперь тут, с тобой. — Объяснила Эфа и слабо улыбнулась. Она обнажила верхний ряд зубов.
Ванины мозги работали вовсю. Какова вероятность, что она говорит правду? Оставался один главный вопрос:зачем ей это? Какую цель преследует эта девушка? Доверия к ней у Стрижакова не было. Ване она не нравилась — какая-то дура. А может, даже не потому, что она дура, а потому, что немка? Действительно. Разве могла дура так умело дезертировать с немецкой армии? Это с учетом, если немка сказала ему правду. Но это наврядли. Кто из фашистов вместо того, чтобы пойти дальше и нажиться еще больше, как это делают они, останется здесь, с раненым противником? Стрижаков в какой-то степени был уверен, что люди не могут вот так хорошо относиться к незнакомым, ведь сам был закрытым и недоверчивым, и помощи зачастую от него могли дождаться только люди, которые ему симпатизировали . К тому же, что-то парня настораживало в этой бесхитростной улыбке Эфы, будто за ней скрывался подлинный дьявол. Он никогда не верил не в искреннюю доброту людей по отношению к незнакомым, даже будучи маленьким мальчиком, ни тем более в немцев. Они сжигали деревни, убивали людей, устраивали концлагеря... Почему русский солдат должен верить одной из них?
В Ване давно не было такого чувства некомфорта. Он привык к сослуживцам, ещё раньше смирился с истериками своих старших сестер. Всегда парень был спокоен и ничто его не могло поставить в такое положение. Но тут появилась она — Эфа фон Марк, воюющая на стороне врага и смотрит на Стрижакова, как на младенца. Никто с ним так хорошо не обращался без причины, даже мать(Ваня предполагал, что не будь он ее сыном, она даже бы не посмотрела бы в его сторону с лаской и заботой.)
— И зачем ты осталась здесь со мной? — Спросил Ваня и посмотрел ей в глаза. Та отвела взгляд и отошла к окну.
— Да понравился ты мне, когда я увидела тебя. — Ответила девушка так, будто это было чем-то неважным. Она оперлась локтями на поддоконник и прищурилась. Эфа продолжила: — Такой весь молодой, прекрасный, наверняка тебя ждут дома. Это так хорошо когда дома ты не гость и тебя ждут. Было бы обидно, если бы ты помер такой глупой смертью— Щеки Вани зарделись и не только потому, что его гневную вспышку во время сжигания жителей назвали "глупой смертью", но и потому, что настоящая женщина(пусть и немка) сказала ему, что он прекрасный. Парень не хотел этого признавать, но в глубине души ему это очень польстило.
— Как цинично. — Саркастически бросил Ваня. Девушка повернулась к нему лицом и выгнула бровь. Почему-то Стрижакову стало от этого жеста и пронзительного взгляда очень некомфортно. Он опустил свои голубые глаза в пол.
— Нет, я просто разочарована в своих идеалах. — Был единственный ответ Эфы. Теперь Ване действительно стало интересно.
— Да какие у вас у немцев идеалы? Жажда наживы за счёт завоеваний и угнетения других? Или построение на чужих землях своей негуманной империи? — Уже не сдерживая подступившую злость, высказался парень. На его лице выразилась гримаса гнева и боли от резкого движения, возбудившего боль в колене.
Ваня был глубоко убежден, что цель, по которой немцы начали воевать с его страной, была жажда наживы, жажда построить на людских костях свою империю. Из очень давних рассказов отца Стрижаков запомнил, что раньше была такая-то у них империя, которой правил царь, и жилось им плохо. А потом их землю покорили паны, а где-то на Востоке люди живут в раю человеческом. Много лет спустя Ваня понял, что отец имел ввиду социалистический строй, который был в Советском Союзе , стране, где они жили. Парень понимал Гитлера как очередного императора, хотевшего сделать жизнь людей той, что была до Ленинской революции. Потому он видел всю эту войну как попытку сделать их несвободными. А Ваня не хотел для своей Родины такого исхода, то есть вернуться к тому строю, за установление которого погибали люди.
Эфа лишь рассмеялась и отодвинула шерстяное одеяло с колена.
— Чегой-то ты трогаешь меня, отойди! Откуда ты русский знаешь, а, немка?! — Прикрикнул Ваня, но пошевелиться не смел, ибо колено все ещё давало о себе знать.
— Я же с первого года  на восточном воюю. — Пояснила  Эфа. Она внезапно встала и вышла. Стрижаков взглядом проследил, куда пошла девушка. Вскоре она вернулась с полной медицинской сумкой. Девушка вколола ему что-то, на что парень закричал от боли. Поныло еще немного, а потом боль резко прекратилась. Эфа ласково попросила: — Закрой глаза, пожалуйста. Я тебе все расскажу.
— Ты меня убьешь! Ты меня зарежешь! Вон! Выйди вон, немка! — Кричал Ваня как не в себе. Ее ласковое поведение, знание русского языка, да и вообще все телячьи нежности ужасали парня не только своей непривычностью, но и самой ситуацией, при которой они происходят. Он был напуган и боялся, что эта на вид приятная девушка убьет его. Парень хотел жить и потому начал давать сдачи. Чтобы Ваню завалила какая-то дура! Стрижаков начал отбиваться от девушки ладонями.
Она засмеялась и перехватила его ладони, защищаясь от ударов. Ваня грубо вырвал свои руки из хватки маленьких женских рук.
— У меня нет намерения тебя ранить. Мы одни в этой деревне. — Только услышав эти сказанные таким спокойным тоном слова, Ваня закрыл глаза. Эфа попросила, возясь с инструментами: — Будет больно. Пой Катюшу, русский. Пой Катюшу. А я тебе расскажу про себя все. — Немка начала хлопотать над его коленом. Было немного больно, но не так сильно. В некоторые моменты он напевал:
— Рассветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой. Выходила на берег Катюша...
— Я с первого года на восточном воюю. — Рассказывала Эфа в перерывах между нескладным Ваниным пением. — Моя мать очень консерватичная женщина и очень поддержала идеи Гитлера. — При упоминании этого имени, которым во время войны в деревнях пугали детей, Стрижаков застонал. Тем временем немка расковыривала колено, ища везде пулю, попавшую туда. Парень чувствовал, как девушка перебирает его мышцы, ищет этот стальной кусок в кровавом мессиве. — Отец мой был хороший мужчина, но он умер от страшной-страшной болезни. А мама... Мама хотела, чтобы я стала патриотичной гражданкой Дойчл'анд. Когда началась война, она запретила мне ехать на Западный фронт, мол я, такая непутевая, там быстро мужа подхвачу и домой не вернусь. Когда начался Восточный фронт, она отправила меня туда насильно. Эта женщина обманом заманила меня, сказала, что меня просто отвезут погостить к ее сестре, но на следующий день я уже уехала на польско-советскую границу.
Ваня перестал даже стонать. Ему по каким-то причинам было очень интересно слушать эту странную немку. Было в ней что-то завораживающее, чего не было ни в одной другой девушке, даже в его сестрах. Наконец-то у него была возможность послушать живой человеческий голос после отключки, тем более той, с кем они так отличались. Эфа — немка, а Ваня — русский, и оба воюют на разных сторонах. Парень еще никогда не слышал о том, что немцы перед войной двигались к польской границе. Наверное, другая сторона войны, немецкая, чем-то заинтриговала Ваню. Раздражение отошло и в душе нашелся какой-то компромисс для этой девушки. Но парень все еще не доверял этой девушке. Да, сейчас он в безопасном месте, но вдруг они специально его подлечивают, чтобы отправить в концлагерь? Вдруг сейчас за домом ходят кучки немцев? Потому парень решил порасспрашивать девушку. Стрижаков даже посмел спросить:
— А кем же ты была до войны?
— Я училась на врача. — С каждым предложением Эфа все больше нервничала, ведь видно, что она нашла пулю и пыталась вытянуть ее. С волнением немецкий акцент девушки усиливался. — Ой, я очень любила биологию и химию. Я мечтала стать ученой, как Мари Складовская-Кюри, но судьба отправила меня воевать в качестве полевой медсестры, так же это у вас называется? Я хотела больших свершений, но не таких. — Ваня закричал во всю глотку, когда пуля наконец вышла из колена. Немка наложила множество тканей, чтобы остановить кровотечение. На измученный взгляд парня она ответила: — Нет, тут нельзя зашивать. Нужно повторное заживление. О чем то бишь я? Да, я хотела сделать для мира что-то полезное. Ты знал сколько в Африке детей голодает? А сколько умирает во время войн? А как люди страдают? Вместо того, чтобы искать новые лекарства против разных болезней, они создают танки и машины! — Возмутилась она. Стрижаков лишь прикрыл глаза и молча слушал ее. Естественно, для него это имело какой-то свой смысл. — Я мечтала стать доктором медицинских наук, стать известной на весь мир, быть первой, кто расщепит атом! Кто придумает новое лекарство! Чтобы я могла идти по Берлину, прогуливаясь даже по самым узким улочкам и мне говорили :"О, это Эфа фон Марк!". Я хотела сделать для человечества что-то полезное... Но по итогу, как я тебе и сказала, мать обманом заманила меня на фронт восточный. Изначально я думала, что я воюю за свою Родину, за Дойчл'анд, что я лишь отстаиваю интересы своей Родины. Но потом я поняла, что я отстаиваю интересы своего государства. А я не поддерживаю это ни в коем случае. Ты же тоже воевал, знаешь, наверное, что творят мои соотечественники...
— Почему же ты не дезертировала, раз выставляешь себя такой положительной? — Ехидно спросил Стрижаков, скрестив руки на груди. Эта девушка разбудила в нем живой интерес и ничего не осталось от немногословного, застенчивого и тихого Вани.
— Ты знаешь, мне так хочется жить. Известно ли тебе, как расправляются с дезертирами у нас? Расстрел сразу же. — Эфа замолкла. Девушка вскоре ушла и Ваня остался наедине со своими мыслями.
В ту ночь он почти не спал. С этой странной немкой Ваня разговаривать не хотел. Парень хотел как можно скорее выздороветь и бежать за своими, догонять и снова воевать! Больно нужна ему эта жертва от врага. Для него, со стороны, это выглядело как жалкая подачка, будто сам Стрижаков — беспомощный малец. Ваню не волновала ее судьба, почти такая же трагичная, как у него самого. Пусть эта история интересна, ну и что с того? Не делаться же с врагом другом просто из-за какой-то жизненной истории? Не волновало и то, что Эфа осознанно помогла ему, спасла от смерти. Вот кто просил эту немку делать Стрижакову операцию, доставать пулю и вообще пускать эти глупые улыбочки?! Да даже если она говорит правду, то какова вероятность того, что потом Ваню не убьют из-за излишней доверчивости к врагу? Что тогда будет? А дома его ждала мать, а он нужен своей матери. Ну все. Стрижаков решил заснуть и перевернулся от окна к стене. Образ Эфы фон Марк лез настойчиво в голову. Он продолжил мысленно отмечать ее недостатки. А какие были у Эфы достоинства? На самом деле они не были важны Ване. Пусть она была бы княжной Мери, его матерью, Марфой Пантелеймоновной, одной из его сестрой, но осталась бы немкой, это бы ничего не поменяла. Для Стрижакова на ней висело одно клеймо "Немка. Фашистка. Нацистка". Да и откуда немке, пусть и воющей на восточном фронте могла знать русский? Это был очень важный вопрос. Всё было как в тумане. Наконец, под эти не самые восторженные мысли, Ваня Стрижаков заснул...
Так они прожили две недели. Эфа и Ваня почти не разговаривали, если быть точнее, то по инициативе его самого. Девушка ни разу не пискнула на этот счёт. Иногда Стрижаков мог слышать, как она, видно, привыкшая к городской жизни, возится с колодцем по несколько раз на день. Эфа могла ходить туда-сюда меньше, если бы не наступала на подолы краденной из домов юбки. Именно тогда, когда Ваня слышал, как она спотыкается, то начинал варить в карму, мол, нечего брать чужое.
Немка никогда не давила на Ваню рассказами о себе или расспросами о нем. Да что тут можно говорить, она даже имени его не знала. У Стрижакова было много вопросов:что Эфа планировала делать с ним дальше, почему немцы сожгли лишь один дом, а не всю деревню, откуда немка по происхождению могла знать русский? Но как и когда-то простить отца, так и сейчас заговорить первым с фон Марк ему не позволила гордость.
Тем временем, с остатков продовольствия в деревенских домах Эфа фон Марк воровала все что можно:одежду ему и себе, еду, мыло, какие-то медикаменты, если у кого водились. Только если немка охотно носила ворованное, то Ваня к такой одежде даже стыдился притронуться. Стрижаков считал, что лучше заносить свой грязную, поношенную гимнастерку до тех пор, пока та не треснет на нем по швам, чем надеть то, что когда-то принадлежало живым людям.
На вторую неделю молчания Ваня мог самостоятельно вставать и ходить по дому. Пыли за это время знатно накопилось на полу, особенно под кроватями, и возле печи. За две недели почти бесперерывного лежания Стрижакову так наскучило без каких-то боев(они давно стали частью его жизни), даже без человеческого общения. Но когда парень смог самостоятельно ходить, то стал рассматривать фотографии, что были в доме. Фото свадьбы, младенцев, потом всей семьи, каких-то праздников. Нити судьбы чьей-то жизни, незаконно отобранной, представали перед ним. Парень очень расстроился, когда нашёл фото девочки, самое недавнее. Эту малышку Ваня видел возле дома Марфы Пантелеймоновны. На фотографии она сидела в траве и держала в руках букет полевых цветов. Выражение лица девочки было беззаботным, счастливым, будто жизнь ее семьи никогда не касалась война с ее постоянным страхом смерти.
Ваня так же начал слышать звук орудий, которые двигались в сторону Сталинграда. Парень догадывался, что начиналась борьба за город, но выйти не посмел. Он боялся, что попадется немцем, поэтому лишь иногда выглядывал из окошка. Подозрения Стрижакова подтверждались, это действительно были орудия нацистов. Было лишь удивлением, что когда они ходили обыскивать дома, то не доходили до дома, где были Ваня и Эфа. Вскоре молчание стало невыносимым из-за накопившихся вопросом и как-то вечером Стрижаков спросил:
— Почему они никогда не заходят в наш дом?
Эфа расчесывала свои белокурые волосы после бани и первая, по сложившейся традиции, не нарушала молчания. Но когда он спросил у нее вопрос, немка повернулась и серьёзно ответила:
— Я выхожу и говорю с ними на немецком. Говорю будто я иду со своими на Сталинград и просто пришла обчистить деревню. Они видят, что я говорю без акцента на немецком и верят. — Она добавила спустя мгновение, — а еще я им показываю военный знак служения Нацистской Германии, так что им даже проверять меня не надо.
— Почему все таки ты меня не отпустишь, немка? Я уже могу самостоятельно ходить. — Спросил Ваня и наклонился к ней ближе. От нее пахло малиновым мылом.
— Куда тебе идти? Пробиваться через немецкий тыл, умник? — Огрызнулась фон Марк и отодвинулась от Стрижакова.
— Пусти меня. — Попросил Ваня.
— Нет. Это тебе кажется, что твоё колено в порядке, на самом деле тебе нужно еще восстанавливаться и противопоказаны любые резкие движения. — Ответила девушка. Она вновь вернулась к расчесыванию своих волос.
Стрижакова так раздражала безразличность немки к его желаниям. Да что там желания, она даже не пыталась выслушать парня! Ваня просто хотел нормально поговорить с Эфой, попросить уйти к своим, а не сидеть каждый день в этом доме и бояться, что когда-нибудь все таки немцы зайдут в их домик и обнаружат его. Но нет! Фон Марк решила за него иначе:парень вынужден сидеть при ней и следовать каким-то заумным медицинским советам. При этом мнения самого Стрижакова не спрашивали. А Ваня хотел вернуться к своим, идти к Сталинграду и участвовать в такой же великой битве, которая когда-то была под Москвой. Он неожиданного для самого себя вспылил, отчего расческа Эфы упала на пол:
— Зачем же ты меня здесь держишь? Я что, собачка или мальчик для тебя? Не разделяешь взгляды своего мерзкого руководства — дезертируй, но не прикрывайся моим лечением. Я в состоянии позаботиться о себе сам, пойми это. Я не хочу тебя обидеть. Может ты и хороший врач, но мне это не нужно. — Закончил на более спокойной ноте Ваня, быстро сообразив, что мог очень глубоко задеть чувства немки. А ведь она все таки была девушкой и, вероятно, очень чувствительной. И возможно поэтому, Ваня распылился до нескольких предложений,вместо привычных четырех-пяти слов.
— Я хочу тебе помочь. — Кратко ответила фон Марк, глядя тебя ему прямо в глаза. Эти зеленые глаза прожигали Ванины серо-голубые насквозь. Стрижаков почувствовал чувство вины перед этой девушкой, несмотря на то, что все еще не до конца доверял. Да, она провела с ним две недели, ухаживала за ним, кормила и вроде на самого парня никаких немцев за это время не напало. Но то, что Эфа — немка, отталкивало его всякие попытки ей доверять.
— Мне не нужна твоя помощь, Эф.. Немка. — Ответил Стрижаков терпеливо. Он сел за деревянный стол, напротив нее и настольной лампы, которая тускло освещала кухню.
— Но я же от тебя ничего не прошу взамен. Я же даже твоего имени не знаю, русский. — Ответила она. Девушка начала заплетать свои волосы в косы, нервно перебирая пряди волос.
— Ты странная. Это все странно. Зачем? Зачем тебе помогать мне? Откуда ты могла узнать русский язык?
Следующие слова очень впечатлили Ваню Стрижакова. Они были наполнены таким искренним отчанием, таким восхищением, что пробирало до мурашек. Акцент Эфы стал так слышен, что порою Стрижакову приходилось напрягать слух, чтобы разбирать, что она такое несет. Немка судорожно жестикулировала, высказывая все то, что она думала.
— Хочешь знать всю правду? Хочешь докопаться до моей сути, русский? Докапываться смысла нет. Я сама тебе все скажу. Я родилась в Гамбурге, второго января тысяча девятьсот двадцать второго года. Мой отец был немецким офицером, а мать ярой сторонницей всего, что приносило хоть какую-то пользу Отечеству. Но Отечество в ее понимании — это государство. А государство — это лишь система, управляющая моим Отечеством и пытающаяся задать ему тон развития. Но немцы не убийцы! Немцы люди вежливые, прилежные и трудолюбивые. Да, может мои соотечественники любители выпить, но таких меньшинство. А те суки, — услышав слово, которым часто в свое время выражался Стрижаков-старший, Ваня вздрогнул. Но Эфу фон Марк этим было не напугать. Она продолжила: — Которых так поддерживает моя мать никто иные, как кучка поддонков, возомнивших, что немцы чем-то лучше русских или французов,или уничтожающие всех, кто им не угодны. Ты знаешь, как страшно смотреть на лица евреев, которые думали, что их просто везут работать за хорошую оплату, а на самом деле они умирают в газовых камерах страшной смертью. В нашем Нойенгамме столько людей уже умерло. Мне страшно было на это смотреть. Мой отец умер не от болезни. Его поставили власти управлять лагерем. Но мой дорогой отец, о, Mein süßer, gutmütiger Idiot, der das Beste für alle will. (О мой милый добрый идиот, желающий добра для всех). — Инстинктивно Ваня искал глазами оружия, услышав немецкую речь. Это выработалось ещё в окопах под Москвой, когда они сражались почти напрямую с немцами. Страх смерти вперемешку с жаждой победы выработал такой странный, но иногда полезный в боях рефлекс. Немка истерично рассмеялась: — Что, боишься, русский? Не веришь мне? О мой папаша спас много евреев, цыган от смерти. Но моя мать, о прости, я не хочу называть ее матерью, ведь она раскрыла аферу отца и сдала руководству. Мой отец умер как жалкий предатель, а он был героем. Я тогда только-только хотела идти учиться на врача. Мне было восемнадцать, я закончила школу. О смерти отца я узнала спустя несколько дней после похорон. А потом... Началась война. Я помню тот день очень хорошо. Я проснулась со странным предчувствием, а моя мать уже бушевала, мол началась война за германскую нацию. Только вот германской нации это не нужно, это нужно нацистам, жаждущим доказательства своего превосходства. А потом я, перспективная студентка, получаю письмо от матери. Мол, едь, посмотри на достопримечательности Кракова. Только на середине пути я поняла, что я еду далеко не в Краков, а куда-то там на Восток. Меня завербовали в танковую группу Папы Гота. Часть, в которой я попала, была лишь небольшим формированием при... Как это вас у русских, называется? Полк? И, о мне было так одиноко... Большинство солдатов были моего возраста, но их тогда мягкие мозги попали под пропаганду. Это были не люди — это были машины для убийств. Они были обучены стрелять из автоматов и убивать даже мирное население. Но был один... Его звали Штефан. Штефан Шнайдер. Он был ровесником моего отца. До войны Шнайдер жил в Мюнхене и был интеллегентом, пацифистом. А потом его призвали. Какое разочарование для убежденного пацифиста! Быть пушечным мясом и убивать ради чьих-то целей непонятных!.. Мы с ним сразу сдружились. Я помню лето тысяча девятьсот сорок первого. Мы стояли возле границы. Я помню, мы с Шнайдером как-то прокрались в это ваше Грёдне. Шнайдер, будучи интеллегентом, ходил по достопримечательностям. А у меня тогда был в голове подростковый максимализм и я в тайне следила за молодыми людьми. Однажды я застала очень интересную сцену. Я тогда залезла на дуб близ Немана и увидела двух молодых людей. Девушка, о, она была такой хорошенькая. У нее были такие длинные, русые волосы, взгляд такой беззаботный, добродушный. И она смотрела на своего молодого человека с такой бескорыстной любовью, что у меня тогда очень быстро забилось сердце. Я никогда не наблюдал таких волнующих сцен. И этот парень был высокий, черновласый... И, пожалуй, с хитринкой в глазах. Но эта хитринка была скорее озорством детства, а не чем-то подлым и оскорбительным. Они признавались друг другу в любви. Сквозь шелест лист до меня доносилось робкое :"кахаю, кахаю...кахаю,кахаю". А потом, когда началась война, один из моих соотечетсвенников застрелил его. — Немка внезапно заслезилась. Она прислонилась лицом к столу и закрыла его руками. Это был искренний плач. Фон Марк плакала, будто этот погибший в самом начале войны парень был для нее близким человеком. Стрижаков не знал куда деваться. Он стеснялся приобнять немку в качестве утешения, но что-то в глубине души потянуло руку потрепать белокурые волосы. Эфа вздрогнула от этого жеста и слезы застыли в зеленых глазах. Их взгляды встретились. Ваня убрал свою руку и стыдливо опустил глаза. Девушка продолжила рассказ: — Изначально мне казалось, что мы не будем убивать гражданских. Я была еще полна своих идей, амбиций и еще верила в то, что наше руководство просто борется с большевизмом. Потому тогда я не сдалась в плен. Но когда это началось... У меня сжималось сердце. Какое-то время я старалась сдерживать себя, чтобы не попасться под руку руководства и не умереть... Потом для меня это стало невыносимо. Я начала лечить всех, без разбору:своих, не своих, детей, стариков, мужчин, женщин, солдат, несолдат. Я хотела откупиться от этого клейма, "фриц". Я ведь не фриц! Мне самой душа болит, сколько людей умирают ради своей Родины! Сколько ни в чем не повинных людей ложится на землю из-под обстрела немецкого автомата. Что сделали дети? Что сделали женщины? В чем они виноваты, о, ответь мне, русский? Почему мои соотечественники так поступают? Почему большевики, которых нам рисовали в самых темных красках, человечнее, чем немцы? Не уж то не осталось в мире человека, который не поднял бы автомат на беременную или не вспорол бы ей живот? В чем, скажи мне, виноваты люди? — Девушка доплела одну косу. Эфа вытерла ладонью лицо и тяжело вздохнула. Она продолжила: — Я изначально воевала подо Ржевом. И там меня впервые поймали якобы за государственной изменой. Они заметили, что я помогала русскому солдату. Это был очень умный мужчина лет тридцати. Он никогда не прогонял меня, будто чувствовал, что я не желала ему вреда. Его звали Сережей. — Щеки Эфы при упоминании этого мужчины неожиданно зарделись. Ваня вопросительно выгнул бровь, но уже догадывался, какая связь была у этой девушки с этим Сережей. Немка продолжила: — Он знал немецкий. Этот мужчина выучил меня говорить по-русски. Сережа был интеллегентом и говорил на литературном русском языке, а не на примесях разных диалектов. Я с детства была способной к языкам, а смотрела я за ним довольно часто и по-немногу я заговорила по русски. А сейчас мне это дается почти без труда. Но вернемся. У меня... Была симпатия к Сереже. О нет, какая симпатия! Я была влюблена в него! Но я боялась этого и возможно даже стыдилась. Когда Сережу расстреляли мои соотечественники за то, что я его лечила, он об этом не знал. А меня тоже хотели поначалу жестоко наказать, но вину на себя взял Шнайдер. Дядя Штефан сказал, что это он надоумил меня заниматься таким и сама бы я никогда на такое не пошла. И в итоге Шнайдера, как опытного офицера, и меня, как врача, отослали в горячую точку сюда, наступать на Сталинград. Поплакала я и по Сереже, а потом как-то забыла. Видно, не так сильно я его любила. — Девушка прислушивалась к отдаленным шорохам за окном. Фон Марк  не придала этому особого значения: — Хочешь знать, почему деревню не сожгли до конца? Наши собирались под Сталинград и какая-то деревушка не была для них сильно важна. И они разграбили большую часть продовольства. Спросишь, откуда я набрала столько всего? Ох, ты бы знал, сколько всего местные жители спрятали в подвалахи в сараях, в сене, да даже в постельном белье..... Думаешь, почему твои боевые товарищи не поинтересовались тобой? Да они считали, что ты мертв. И мои — тоже, потому что я дала им ложную наводку. Я сказала, что пойду сброшу тебя в яму, а сама потащила тебя в сарай. Ну... А дальше ты знаешь. Ну что, русский доволен? Вот она я перед тобой, вот она моя душа, оголенная. Не желаю я тебе зла, русский, я не фриц. — Эфа кончила рассказ тяжёлым вздохом.
Ваня не успел задать интересующие его вопросы. Кто-то заходил в дом. Парень не успел среагировать, даже голову повернуть, а Эфа быстро увела его в другую комнату, пока эти кто-то взламывали сени. Стрижаков понял, кто это. Немцы. Услышали монолог фон Марк и сейчас идут на разборки. Ну, как на разборки. С немцами обычно разговор короткий — расстрел, да и все. Девушка накидала в свою сумку с медикаментами одежды, еды, мыла(видно, была той еще чистюлей) , флягу с водой и открыла окно. Ваня успел оглянуться и заметил в комнате немецкий мундир. Немка инстинктивно выскочила в окно и потянула его за собой. Стрижаков больно ударился коленом и закричал. Немка разозлилась:
— Что стоишь?! БЕГИ!
И Ваня побежал. Парень не чувствовал своего ослабленного колена, кровь ударила ему в голову. Эфа сначала держала его за руку, но потом перегнала. Они бежали в сторону тёмного леса под покровом безоблачной ночи. От быстрого бега Ване заболел бок и он тяжело дышал. Пригнувшись, парень бежал в лес. Скрыться. Лишь бы скрыться и потом уйти. Звезды будто двигались вслед за ними и все вдруг смешалось:и страх, и боль, и ненависть. Холодный ночной ветер бил в лицо. Ваня знал:оборачиваться назад нельзя, там по пятам его преследует смерть. Парень уже давно не следил, куда направляется фон Марк. Ему было необходимо спасти свою жизнь, а не ее. Единственным спасением Стрижаков видел темный лес, куда они и бежали. Парень увернулся от просвистевшей над его ухом пулей. Ваня пригнулся, чтобы защитить себя, но колено не выдержало такого напряжения и он поскользнулся. В очередной раз Стрижаков оказался на грани смерти. Парень чувствовал ее приближение, как что-то холодное подступает к его горлу. Казалось, это конец.
Эфа фон Марк подлетела к нему неожиданно. Оказывается, за ними бежало только двое. Ваня знал, что полевая медсестра ничего не сможет сделать против двух хорошо вооруженных солдат. Страх смерти закрался в сердце Стрижакова и оно бешенно колотилось, перекачивая кровь, наполненную ужасом, в самые кончики тела. В них начали активно стрелять. Парень перекатился несколько раз и потянул колено, уворачиваясь. Эфа достала пистолет. У нее не было времени прицелиться и попытка была, видно, единственной. Девушка пальнула с шумом. Один немец упал на землю, мертвый. Ваня удивился, как эта самая полевая медсестра, которая попалась немцам таким глупым путем, с полузаплетенными волосами и максимально дурацким видом и взглядом, почти без прицела застрелила солдата. Ваня откатился в какую-то темь. Немке хватило одного взгляда, мельком, чтобы это понять. Девушка сделала кувырок на земле и в нее почти попала пуля. Тот немец был дальше, чем побежденный и в темноте мог разглядеть ещё меньше. Девушка направила дуло пистолета на луну,а потом выпустила два патрона в соотечетственника. Стрижаков услышал пронзительный крик. Этот крик отдался эхом в его ушах. Парень прижался к голой земле, лишь бы не подать признаков жизни. Немец упал на землю и выронил оружие. Эфа осторожно подбежала к солдату и отодвинула оружие. Ваня крикнул ей, грубо и в порыве ужаса:
— Дура! Пристрели его и дело с концом! Он тебя чуть не грохнул, а ты ему собираешься помогать.
В последствии Стрижаков пожалел о сказанных словах. По натуре он был человек, не позволявший себе грубости в сторону женщин. И этим самым выражением парень опозорился не только перед немкой, но и перед самии собой. Но сейчас в Стрижакове еще пульсировала насыщенная страхом смерти кровь и он мало соображал, что и каким образом говорил.
Эфа никак не отреагировала на его грубость. Девушка открыла свою медицинскую сумку и быстро, без анестезии вытащила две пули. Немец громко заорал, на что девушка всунула ему тряпку в рот. Парень корчился, но Эфа лишь старательно останавливала кровотечение. По-крайней мере, так из темноты казалось Ване. Вскоре фон Марк близко наклонилась к солдату и что-то прошептала на немецком.
Девушка встала и подняла оружие первого солдата, мёртвого, и второго, который был лишь поранен. Эфа фон Марк начала звать:"русский! Русский!". Ваня не шевелился и не издавал звука. Девушка нашла его сама. Она сбросила оружие двух поверженных немецких солдат куда-то в длинную траву. Оно с треском упало туда. Самое примечательное, что все это время немка никак не реагировала на Ваню. Парня это раздражало. Он крикнул:
— Зачем ты ему помогла?! Он же тебя чуть не застрелил! А ты ему и ещё рану перевязала, пускай бы сдыхал!
Эфа ничего не ответила. Она молча протянула ему руку, но Ваня, преисполненный гордостью, поднялся сам. Девушка засмеялась над ним, держась за живот.
— Чего ты смеешься?! — Спросил Стрижаков.
— Дурак ты, русский. Ты же не знаешь, кто он. Зачем его было убивать? — Наконец спросила Эфа и пошла в сторону леса. Парню ничего не оставалось, как пойти за немкой в темную чащу.
Ваня ничего не видел, идя по лесу. Ветви елей были густые и сквозь них не проникал свет луны, отчего передвижение становилось тяжелее. Изредка был просвет между больными или старыми деревьями. Они становились ориентиром. Больше всего Стрижаков стал бояться нечаянно напороться на болото. Даже в самые светлые дни перебираться через такую местность было тяжело, а в почти кромешной тьме можно и утонуть. Их диалог с Эфой продолжился, когда Ваня придумал ответ:
— Но того же ты застрелила!
Немка остановилась. Ее рука легла на ствол дерева. Девушка повернула голову. Ее глаза даже в такой темноте как будто светились и открывали парню душу. Ваня не видел в ней ни тени сожаления. Казалось, фон Марк даже забавлялась.
— Я не вижу смысла сейчас разговаривать с тобой о чем-либо. Ты в шоковом состоянии. А это как говорить с контуженным.
Ваня оскорбился ее словами, но нашел в себе силы промолчать. Он молча следовал за Эфой. Было видно, что эта местность была ей знакома. Иной раз, немка останавливалась и присматривалась к деревьям.
И тут до Стрижакова дошло, как все они, советские солдаты взвода Павла Пикуля, еще не умели воевать. Как же теперь Ване становилось стыдно за их глупую оплошность. Они были такими наивными и искренне верили в то, что немцы где-то далеко от этой деревни, на удивление не разграбленной. Немцы лишь сидели в лесу тише воды ниже травы и выжидали момента, когда можно будет ударить им в лоб, застав врасплох. Стрижаков был разочарован. Сколько жизней они могли спасти, если бы не банальная оплошность и не ослепленность армии победой под Москвой! Но нет... Они выбрали пути слепоты. Они не желали догадываться, не желали анализировать официальные донесения из Сталинграда, отправляемые командиром "большого" полка, они слышали тишину, но не хотели чувствовать приближающуюся опасность. А ведь немцы наверняка стояли здесь давно, судя по быстроте, с которой Эфа фон Марк ориентируется в лесу. Может, если бы Пикуль или хотя бы Купорос догадался об этом, то может, они бы смогли убедить жителей собрать все свои пожинки и ехать в тыл, в Грузию или Армению. Да что там командир взвода и самый опытный боец, все они отчасти были виноваты. Виноваты в том, что остались здесь, тем самым разобщили солдат, виноваты в собственной глупости, виноваты в том, что взяли на себя ответственность за жизни мирных жителей. О, им предстояло учиться воевать...
Ваня понимал, что Эфа фон Марк достаточно умная девушка, чтобы не дать ему улизнуть. Стрижаков, конечно, хотел воевать и идти дальше биться за свою Родину, на Сталинград или возможно дальше на Кавказ. Но немка категорично настаивала на полном восстановлении его колена. Ваня не мог противостоять ей и потому просто решил покориться судьбе. Все же, не вечность ему торчать с Эфой?
Они шли очень долго. Ване болело колено, но он не хотел тревожить немку, которая тоже казалось уставшей. Единственным плюсом во всей этой ситуации было то, что после мучительного похождения по темному лесу, начало светать. Погода стала более благоприятной и Стрижаков слегка улыбнулся, вдыхая свежий лесной воздух. На траве появлялась роса. Солнечной ореол появлялся за горизонтом. Появился свет и настроение парня поднялась. Вскоре, они вышли на опушку леса и увидели засеянные рожью поля. Эфа взяла его за руку и повела на дорогу, ведущую к деревне.
Ваня вздохнул и мимолетно отметил:
— Какая же ты дура. Добродушная дура.
Девушка ничего на это не сказала, лишь улыбнулась. Они приближались к деревне...