Глава 6. Новое имя
Еще некоторое время длилась пауза, потом его собеседник наконец произнес:
- Сариэ.
*
Образ и имя для сказочного персонажа. Эпизод 2
*
Но, вернувшись в храм, он долго стоял, глядя прямо в глаза богине. Он смотрел на нее вопросительно, и все не мог понять, получает ли ответ, который и так напрашивался сам.
Наконец он вновь спустился вниз, вдруг охваченный идеей прибраться в саду. Он снял свою новую одежду и аккуратно сложил ее, обвязав обрывком ткани бедра, потому только что стыд не позволял ему совсем нагим ходить здесь в непрерывном присутствии богини. Эта мысль развеселила и взбодрила его. Он вынес корзины и чаны и принялся собирать упавшие на землю фрукты, те, что были целы, а сгнившие сбросил вниз в кустарник. И после по ненадежной лесенке забирался наверх и отрубал и отламывал засохшие ветви, а деревья обдавали его потоками брызг с листвы и обломками мокрой коры. Он оступался и чуть не падал вниз, и в конце концов весь покрытый грязью и истощенный дневным парным зноем, со спутанными волосами, он оглядел свою работу, а после, найдя в помещении с утварью два одинаковых сложенных один в другой и еще целых серебряных таза с длинными витыми ручками, он наполнил их водою и принес в храм и поставил их поочередно на пол, посмотрел на статую не без лукавства и сказал:
- Купаемся?
Поднял таз и медленно вылил на себя, смывая грязь с кожи и с волос. А потом поднял другой помедлил и плеснул вперед, на каменное изваяние. И брызги засверкали в воздухе, а позолота засверкала под ними, и он засмеялся звонко, и смех его отдавался под сводом, эхо повторяло его и делало его ноты все выше. И уже казалось, что два голоса смеются, один принадлежал ему, а другой был высоким, женским, казалось, они вместе смеялись над этими брызгами и этим потоком воды. Он подошел к статуе, и сперва посмотрел на корону, вдруг вспомнив про ненадежно приставленный обломок, который мог сшибить поток воды. Но корона была цела. Он вгляделся внимательнее и ощупал ее золотые лучики, но она была цела, ни единой трещинки. Он долго всматривался в нее и проводил пальцами по резному узору. Потом наклонился и прижался щекою к тонкой руке, лежащей на фигурном подлокотнике. И в этот момент ему почудилось, что он ощутил прикосновение отнюдь не шершавого, покрытого старой позолотой камня, но и не теплой человеческой кожи, но чего-то иного, странного, божественного, небесного, от чего сердце вновь сжалось у него в груди. Он поднял глаза, и на них выступили слезы, и в этот момент он понял одно: он понял, что не сможет остаться в этом храме и в этом месте навечно. Хотя бы чтобы не сойти с ума. Он смотрел на богиню. Он смотрел с тоскою, и ему казалось, что она понимает его.
Он повременил несколько дней, приводя в порядок внутренние помещения под холмом. Кроме того, он исхитрился забраться на крышу храма, а с нее по ветвям – на возвышающуюся над ним сосну и осмотреть окрестности. И отсюда наконец он увидел дорогу, идущую под холмом, и то показывающуюся из зарослей, то теряющуюся в них, и реку, дважды пересекающую дорогу – он видел песчаное русло, хотя блеска воды не было видно – и разрушенные мосты, и, вдали – узкую полоску моря и, кажется, город, расположившийся на берегу.
Как только листва и почва окончательно высохли после дождя и даже лужа, в которой он созерцал свое отражение, испарилась, он спустился к тому месту, где дорогу скрывали заросли, и стал упорно и методично прорубать в них проход.
Да, он собирался пойти в город. В город, который он, по утверждениям прочитанного им пророчества, должен спасти и вернуть ему жизнь. Переплетенные стволы едва поддавались, хотя и здесь вновь он увидел, что часть ветвей была сломана, как будто кто-то уже пробирался сквозь них. Но все же он решил больше не уделять этому внимания. Он прорубал проход. И, прорубив его, он выбрал корзину, которая ему показалась самой прочной, набрал в нее плодов с разных деревьев, повязал веревками из переплетенных лоскутов ткани, чтоб повесить ее на плечи, умылся, оделся, повязал пояс, надел на голову широкополую шляпу, вошел в храм и преклонил перед богиней колени, чтоб испросить ее благословения. Но он знал, что она благословляет его, он чувствовал это – он знал: что бы он ни задумал сделать сейчас ради этого места, его будет ждать успех. И он встал, набросил на плечи лямки тяжелой корзины и бодрым шагом направился вниз.
*
Он не страшился оставить проход открытым и храм незащищенным. Почему-то казалось, что в этих заграждениях больше нет необходимости. Он шел по дороге, или, по крайней мере, по тому, что напоминало дорогу: между камней уже пробивались почти высокие кусты и трава, и все же это место явно было дорогой. Он шел и думал о том, что должно произойти. Он придет в город и увидит людей. Возможно странных людей. И он станет говорить с ними. Это само по себе казалось странным: он так давно не говорил с людьми. А говорил ли он с ним когда-либо прежде? Просто как с людьми? Не так, как говорят цари и те, кому положено владеть миром? Он не знал. С тех пор, как он утратил возможность говорить с людьми так, как говорят цари и те, кому положено владеть миром, он просто молчал и не произносил ни слова. Но теперь ему предстояло говорить. И он даже не знал, знает ли он их язык. Он надеялся, что он его узнал вполне, но они могли его не понять. Он не знал, что сталось с башней и с монстром в ней, но ему почему-то казалось, что что-то должно было с нею произойти, что она не могла остаться стоять на месте так же с тех пор, как он повторил прыжок своего предшественника и покинул ее мрачные стены. Впрочем все это он должен был узнать, придя в город. Пока же он дошел до реки. Мост был разрушен, камни перегораживали течение, но река совсем обмелела, хотя дождь и оживил ее поток. Он легко перебрался по этим камням на другую сторону и вновь отправился в путь, то среди травы, то по песку. Пройдя еще некоторое расстояние он увидел в отдалении вроде бы хижину, а неподалеку колодец. Он свернул к нему, чтобы посмотреть, есть ли в нем вода, как вдруг увидел какую-то фигурку, мелькнувшую среди деревьев. Девушка в пыльном сером платье, с завязанными рваною тряпкою волосами, чуть сгорбленная и тощая, шла к колодцу, неся пустое ведро. Она не видела странника. Она подошла, повесила ведро на крюк и сбросила вниз. Было слышно как оно ударилось о воду. Он остановился в отдалении, чтобы не напугать ее, и окликнул. Он попросил ее дать ему воды. Она поняла его, это было видно. Она уныло и грубо вытащила ведро и поставила на бортик. Она была не против, чтобы он подошел и напился. Он подошел. Он поднял лицо и сказал ей:
- Спасибо тебе.
Он хотел бы сказать еще что-то, но в этот момент она посмотрела на него, и вдруг словно окаменела, лицо ее, и без того некрасивое и рябое, исказилось, и, издав громкий пронзительный визг, она стремглав убежала прочь.
Такой реакции он не ожидал никак. Она убежала, словно увидела перед собою чудовище, словно это был не живой человек перед нею, а ходячий скелет. Он заглянул в ведро, чтобы еще раз увидеть свое отражение, но оно было таким же как прежде. Зачерпнув все же воды, он оставил рядом с ведром на бортике пару плодов из корзины и задумчиво пошел дальше. Первый опыт общения ему явно не удался.
*
Он шел, направляясь к городу, но вскоре где-то впереди себя он услышал странные звуки, словно легкий протяжный свист, доносимый ветром, временами похожий на пение птицы, но временами слишком пронзительный и надрывный, хриповатый, а потом вдруг снова чистый и ровный. Потом он исчезал, а может быть просто ветер уносил его прочь, молчал некоторое время, и повторялся снова, уже немного по-другому, на разные лады, то тише, то громче. Временами он перемежался с мерным глуховатым позвякиванием, но оно было еле слышимым. Трудно было понять, что это, но этот свист неожиданно сделал его путь каким-то почти волшебно приятным, как будто нес его куда-то на своих крыльях, и наполнял воздух чем-то загадочным и неуловимо зовущим.
Наконец, спустившись с пологого холма, он вышел на открытое пространство и услышал свист еще отчетливее, чем прежде, а среди серой выцветшей равнины, покрытой примятой ветром травою увидел вдалеке фигуру, высокую, странную, почти нелепую и как бы колеблющуюся на ветру, движущуюся, как и он, куда-то вперед. Как и он, странник был одет в широкую шляпу, из под которой взлетали временами в стороны очень длинные пряди волос. Через плечо была перекинута большая дорожная сумка. А на другом плече он нес раму, к которой было привязано несколько глиняных горшков – вот они то иногда, раскачиваясь и задевая друг о друга, и издавали легкое позвякивание. Голова его была низко склонена, и теперь было понятно, что именно он издает этот свист, играя на чем-то, на какой-то свирели или дудке.
Так что путнику, идущему за ним, осталось только незаметно ускорить шаг, чтобы через некоторое время с ним поравняться. Тот даже не заметил сперва ни его приближения, ни оклика, увлеченный своею игрою, а играл он, как оказалось, приложив к губам глиняную птичку, долго дул в нее, издавая трели, потом улыбнулся, так что все его худое лицо покрылось, словно искусным узором, мелкими морщинками, отнял фигурку от губ, тряхнул седыми прядями, протянул длинную и узловатую руку к сумке, чтобы убрать ее и вытащить другую полую фигурку, но в этот момент заметил, что рядом с ним кто-то идет, и, вздрогнув, резко остановился.
Человек, идущий рядом, с горечью ожидал, что сейчас может повториться то же, что произошло с девушкой у колодца, однако старик – кажется это был старик, хотя возраст его был совершенно непонятен, – скорее просто всмотрелся в него, произнеся через некоторое время отчетливо и внятно:
- Ну и напугал же ты меня!
О, его речь звучала вполне понятно, он говорил на местном языке, и не было никакой сложности в том, чтобы разговаривать с ним.
- Я окликнул тебя, но ты не слышал. Ты был так увлечен игрой – не хотелось тебя прерывать.
- Ах, да, это со мной бывает, - отозвался старик и успокоено вновь продолжил путь.
Ну что же. Это было уже гораздо лучше.
- Ты красиво играешь, - сказал его спутник.
Старик-горшечник обратил к нему какой-то бесцветный взгляд, но потом словно бы снова улыбнулся, а может быть наоборот его глаза наполнились грустью.
- Играю, а никто не слышит...
- Иногда это даже лучше. Хотя я услышал, я слышу тебя всю дорогу и нарочно тебя нагнал.
Как это было странно и непривычно, говорить сейчас так много слов, после столь долгого молчания! Да еще о чем – о музыке! Удивительный разговор...
- Да, если ты услышал – это удивительно, - пробормотал старик, словно откликаясь мысли собеседника. – Я к этому не привык...
- Ты идешь в город?
- Я не знаю, нет.
- Куда же ты идешь?
- Куда ноги несут.
- Ты несешь горшки – думаешь их продать?
- Наверное да. Если купит кто-то.
- В городе наверное купят. Я тоже иду торговать.
- Торговать? – горшечник посмотрел с сомнением.
- Тебе это кажется странным?
- По правде, да...
- Отчего же?
- Ты похож на торговца не больше, чем я – на царского сатрапа.
- Почему?
- Я не знаю, но ты необычно выглядишь.
- Что необычного?
- У тебя странное лицо.
Его собеседник взглянул с любопытством: он уже имел возможность обнаружить, какое впечатление может произвести его лицо, но горшечник не убегал от него в ужасе, и это давало надежду что-то у него узнать.
- Чем оно странно?
- Я не видел еще торговца с таким лицом, да и вообще такого лица не видел.
- Что же с ним не так? Оно уродливо?
- О нет, скорее напротив.
- Тогда что же?
- В нем есть что-то нечеловеческое. Я как увидел тебя – подумал, что вряд ли ты человек.
- Вот спасибо. Может и не человек, не знаю. Но точно иду торговать.
- И чем же?
- Да вот, фруктами, - он приоткрыл корзину.
Горшечник взглянул краем глаза и выдохнул удивленно:
- Ох! Я и не думал что в этом краю такое бывает.
- А это почему?
- Да ты посмотри вокруг – сколько ни иду, жалею, что зашел в эти земли, только и мечтаю выбраться. Больно тут уныло и безрадостно все. И люди какие-то странные, уродливые. Пугаются всего и ничего им не нужно. Еды у них не добыть, и сами тощие как жерди. А тут такое изобилие, вот я и удивляюсь.
- Любая земля может дать хорошие плоды. Люди здесь просто сошли с ума и их не выращивают.
- Так ты хочешь научить их выращивать?
- В общем, да.
- Ну вот это уже больше похоже на правду. Но если они не захотят учиться?
- Тогда мне придется их заставить.
- А если они не смогут?
- Тогда мне придется их убить и позвать тех, кто сможет, - ответил его собеседник, улыбаясь беспечно.
- О, ну вот теперь твои слова вполне соответствуют тому, как ты выглядишь!
- Я выгляжу как убийца?
- Нет, но как тот, кому нет дела до людей. Ты хочешь, чтобы эта земля давала плоды, не из жалости к этим голодным людям, прозябающим на ней, а из сочувствия к обездоленной ими земле.
- Именно так. Тебе это кажется жестоким?
- Нет, мне это кажется понятным. Я сказал вот раньше, что моей игры никто не слышит, а ты ответил, что может так даже лучше. Да я всегда так думал, потому только и играл. Вот наверно поэтому ты один и услышал меня.
- Да, ты прав... Кстати можно сесть и передохнуть, - сказал его спутник, глядя вперед. Там как раз дорога упиралась в развалины второго моста. Над несколькими большими валунами возвышалось дерево, дающее тень. Они сели под ним на камни, положив у ног свой товар. – Поешь, у меня этого добра много, - продолжил он.
- Не откажусь, потому что давно что-то ничего не ел, - промолвил горшечник, с удовольствием принимаясь за плоды.
- Откуда же ты идешь?
- Откуда? Так ведь вот этого я тоже не знаю. А ты откуда?
- По правде, я тоже не знаю.
- Зато ты знаешь, куда. Что это за город здесь, о котором ты говорил? Ты знаешь?
- Знаю, Эргиния.
- Эргиния! Ничего себе, куда меня занесло...
- Ты слышал о нем?
- Легенды слышал. Что благодатный был край. А потом другие, что это страшное место.
- Да, я тоже слышал об этом.
- И ты идешь туда?
- Да.
- И не боишься?
- Нет, ты же сам сказал, что на человека я не похож. Так что я не боюсь.
- Да, должно быть, тебе бояться нечего. А я не люблю города, я всегда прохожу их мимо...
- Почему?
- Потому что там надо остановиться.
- А ты все время идешь?
- Да, кажется, все время иду.
- Зачем?
- Не знаю, боюсь наверно чего-то.
- Чего же?
- За что-нибудь зацепиться. Будет чего-то хотеться, будут к чему-то принуждать. Буду страдать. А я не хочу, боюсь.
- А умереть с голоду где-нибудь в степи не боишься?
- О нет, вот умереть не боюсь. Мне как-то сказали, что вроде как я уже не в том мире, что вроде бы я уже умер. А я и не заметил.
- Не заметил, что умер?
- Да, думаю, в один момент как-то мне было дурно, а потом как проснулся – все слегка изменилось. Но совсем чуть-чуть. Вот думаю, может и правда умер. А ты что, тоже умер?
- Да, и я заметил это.
- Все замечают, один я не замечаю ничего.
Река внизу была более бурной, чем у прежнего моста. Она скакала по камням и в середине была даже темной и глубокой.
- Мы здесь не переправимся. Притом вечереет. Можно переждать до утра, если ты никуда не спешишь. Идти в Эргинию к ночи даже мне не хочется, а с тобой бы я поболтал подольше.
- Я точно не спешу и рад поболтать. Давно что-то не случалось, - задумчиво произнес горшечник, спускаясь на землю с камня, чтобы вытянуть ноги, пока его спутник разглядывал бурлящую воду под мостом.
- О, мне тоже! – отозвался он.
- Ну вот значит хорошо, что мы встретились, жаль, что разойдемся. Хоть запомнить бы тебя. У меня все забывается...
Музыкант достал свою пташку и снова затянул над рекою бесконечную трель. Его слушатель сел на край моста и погрузился в звуки, пролетающие вдаль к окрашивающемуся в закатные цвета небу. Потом они затихли.
- Что ты перестал играть?
- Не знаю, думаю.
- О чем?
- Тебя как зовут?
Его спутник посмотрел на него внимательно и долго.
- Ты спрашиваешь потому, что хочешь запомнить мое имя?
- Да, именно. Я хочу запомнить, - ответил музыкант.
- Ты ведь не хотел ни на чем останавливаться и ни за что зацепляться?
- А вот за это хочу. Должна быть хоть одна зацепка в жизни, а то меня словно и нет вовсе. Один свист...
Еще некоторое время длилась пауза, потом его собеседник наконец произнес:
- Сариэ.
- Сариэ?
- Да.
- Почему ты так долго молчал? Ты не хотел называться?
- Нет, просто я выбирал. То из моих имен, которое мне бы хотелось, чтобы ты запомнил. Этим именем меня называл один горный народец, среди которого мне однажды было хорошо...
- Спасибо тебе. Это красивое имя. Теперь я его запомню.
И музыкант вновь взял в руки глиняную фигурку и протяжный свист понесся вдаль сквозь пространство.