Очерки истории Ларес

Он точно не видел себя с тех пор, как бежал из своего лагеря, да и тогда вряд ли уделял этому внимание, он вообще не мог сейчас вспомнить, когда он мог посмотреть на себя в зеркало. И ему теперь нестерпимо хотелось увидеть отражение свое так, как он видел отражения этих кустов, деревьев и трав.

*

Образ и имя для сказочного персонажа. Эпизод 1

*

Он шел долго и не останавливаясь, прямо вперед между деревьев с гладкими и голыми стволами, с серебристой, почти до звона твердой корою и маленькими пучками толстых кряжистых веток на самых верхушках высоких стволов. Под ними было светло и ветрено, и все было покрыто светло-желтою травою, высокою, выше колена, мягкой-мягкой, как будто бы неживою. К закату он сел под одним из деревьев и нарвал этой травы побольше, чтоб сплести себе пояс для одежды, слишком свободной и беспокойной, и сделал длинную, длинную косу с узлами на двух концах, а обвязавшись ею, дождался как раз темноты и первых звезд на небе, свернулся среди тонких и нежных стеблей и уснул до утра. Утром же вновь отправился в путь, и шел до вечера и вновь уснул, овеваемый легким ветром, не тревожимый никем и укрытый в мягкой траве.

На следующее утро он долго лежал и не хотел подниматься, но когда поднялся, понял, что есть все же нечто странное в этом прозрачном и светлом лесу – сухая трава и высокие деревья с совершенно гладкими стволами, щебет где-то вверху, и ни единого живого существа вокруг, кажется, даже пчелы не летали, даже мошкары не было, и ни капли воды, ни ручейка, между тем как он шел уже два дня, а солнце светило ярко, и ему начинало хотеться пить. Однако он пошел вперед, и шел весь день, быть может, он немного свернул в сторону, быть может где-то присел передохнуть ненадолго, он даже не обращал внимания на то, как идет, только заметил в какой-то момент, что лес изменился, он стал темнее, трава стала ниже, а ее место занял кустарник, местами колючий, с неровными изъеденными какою-то порчей листьями. По-прежнему ни одного ручейка не встретилось на его пути. Он копнул пару раз землю своим железным обломком, но там, где и удавалось добраться до почвы сквозь слой опавшей листвы, она рассыпалась в пыль. Он бы хотел залезть на дерево, чтобы взглянуть сверху, куда ему стоит идти, однако стволы были гладкие как стекло до огромной высоты над ним. Когда же он остановился и хруст травы и корней под ногами затих, он вдруг обратил внимание на еще одно изменение, которого раньше каким-то образом не приметил: щебет птиц пропал над ним. Вокруг было совершенно и мертвенно тихо.

Он прошел еще дальше. Показалось, что между деревьев заметен просвет. Да, здесь была небольшая поляна, окруженная густыми кустами. Небольшая, но какая-то в этой странной тишине на редкость унылая. Вдруг бросилось в глаза, что край ее был взрыт следами копыт, а трава покрыта густо чем-то темно-бордовым, словно кровь, в другом же конце ее был след от костра: немного еще не до конца развеянной золы. Пожалуй уже немалое время прошло с тех пор, как здесь жгли костер, может быть даже дождь прошел, хотя ни следа влаги не осталось. Но главное, это были первые следы человеческого присутствия, которые он встретил за эти дни. Нет, не в нехоженый край он был заброшен, здесь люди были, и почему-то их пребывание здесь не казалось добром. Что это за люди, что они делали здесь, зачем залили кровью траву и куда исчезли? В полумраке этого вдруг ставшего неприветливым леса, в мертвой тишине, сгустившейся над кронами, эти вопросы звучали тревожно, но, оставив неприятную поляну, он двинулся дальше. Хотя гладкие и твердые стволы вокруг сменились черными, морщинистыми и кривыми, у него уже не было желания забраться наверх, а может быть не было сил, он чувствовал, что язык его напух и гортань пересохла, а между тем солнце рыжело и краснело, показываясь временами низко в просветах веток. Кустарник, все более колючий и более кривой, загораживал путь, а на лицо то и дело налипали паутины. Хотя их обитателей тоже не было видно, но менее всего ему хотелось ночевать сейчас среди этих зарослей невдалеке от мрачной поляны, оскверненной следами людей, впереди же высилось что-то темное и непроглядное, скрытое бесконечным переплетением веток, и сейчас в первый раз в сердце его кольнуло больно сомнение, стоило ли сюда идти, верно ли он пошел вперед через лес столь бездумно. Однако ничего не оставалось, он сделал еще несколько шагов, отбросил от себя еще несколько испорченных и закрученных густой паутиной веток, перелез через несколько поваленных стволов, загораживающих дорогу, оступился на острых кореньях и остановился почти в отчаянии, чтобы вслушаться в мертвенную беззвучную, безголосую тишину. И в этот самый момент, когда он остановился, где-то очень тихо, очень далеко, он услышал журчание. Звук легкого падения воды, слабой капели. И звук этот шел оттуда, где ветки сплетались гуще всего, где было темно, но где, может быть, за сплетениями растений, вверх поднимался склон холма.

В непролазных зарослях, которые неожиданно его окружили, несколько ветвей были сломаны, разбросаны в стороны, образовав проход. Он бросился вперед, нащупывая путь в сгущающейся из-за обильной растительности темноте, хотя, взглядывая вверх, видел, что небо в ее просветах еще был светлым. Вода журчала все слышнее, и наконец он ощутил ее влагу под ногами, наконец он продрался сквозь кустарник, весь испачканный и исцарапанный, но все же прижался к холодному мшистому камню совсем рядом с тем местом, где вниз по нему стекала вода, приблизился к этой струйке и дал себе волю напиться. Отдышался, потом схватился за ветку, свисающую сверху, подтянулся на корнях и камнях, и выбрался наверх утеса. Несколько мелких плодов упали с потревоженной ветки вниз, он посмотрел им вслед, но направился выше, и выбрался на ровную террасу.

*

Однако зрелище, которое предстало ему, заставило его мгновенно забыть обо всех перипетиях карабканья по кустарникам, о мрачной поляне, посещенной неведомыми людьми, о странном лесе и молчании птиц. Терраса была освещена последними лучами закатывающегося солнца. Она была широкой и плоской, а за ней далее вверх уходили еще несколько уступов высокого холма. Среди камней, огораживающих террасу, бил источник, вода будоражила поверхность небольшого пруда, и, переливаясь через край, стекала вниз. Вокруг же пруда росли деревья, их подсвеченные оранжевым светом ветви склонялись вниз под тяжестью фруктов, лиловых, желтых, алых, сочных, падающих на землю и лежащих грудами среди ярко зеленой травы. Никто не собирал их, сухие ветви там и здесь проглядывали сквозь чрезмерность плодородия остальных. Никто не ухаживал за садом, и никто не созерцал его красоты. Длинные плети цветочных лоз, покрытые шапками синих, белых и бледно розовых соцветий, спускались по камням вниз, источая благоухание. Он поднял несколько плодов с земли, несколько свежих плодов, которые не нужно было даже срывать, чтоб утолить голод, ибо он шел три дня и не видел на пути своем ничего живого, теперь же он пришел в сад, казавшийся волшебным. И он направился вдоль по террасе, покуда не вышел к большому и просторному подъему, медленно восходящему до самой вершины холма, среди цветущих кустарников и отягощенных урожаем деревьев. Воздух был пряным и сладким, и цикады пели в траве, бабочки порхали по цветам, и жужжали умиротворенно пчелы, и вдруг переливчатое пение птицы раздалось где-то в темнеющих ветвях.

На вершине же холма стояло здание, здание, широкий открытый вход которого окружали увенчанные изящными капителями колонны. Над крышей его колыхались раскидистые ветви двух высоких сосен. Дорога была, хоть и прочной, но выщербленной и старой, проросшей там и здесь травою. Вероятно по ней очень давно никто не ходил. До входа вела лестница, ступени ее кое где просели и растрескались, однако все же выглядели величественно. На фронтоне виднелись полустертые буквы, но сейчас, в полумраке заката, он не смог их разобрать, тем более что почти по центру из тонкого зазора между плит пробилось тонкое деревце, покрытое свежей листвою, и несколько высоких травин, с колыхающимися кистями на концах.

Заброшенный храм какого-то неведомого божества, заброшенный, или, может быть, специально загороженный, огражденный густыми зарослями, через которые путнику, который не столь безнадежно заблудился в лесу, не захотелось бы пробираться. Храм, окруженный великолепным и никому не нужным садом, благоухающий всеми ароматами, которые могли бы доставлять наслаждение, и скрытый совершенно от всех. Он вошел под его темный свод и вгляделся в глубину помещения. Пол был засыпан сором и покрыт пылью, свет, падающий через отверстие в потолке, не нарушал полумрака, но в глубине мерцала статуя. Там, перед ним, на высоком троне сидела богиня. Лицо ее было погружено во мрак, хотя на фигуре были видны, поверх темного камня, редкие следы позолоты, вероятно, стертой ветром и дождем. На плечи ее и грудь по сторонам от лица спускались две витые волны волос, а каменное платье широкими складками падало на постамент. Тонкие руки покоились на подлокотниках трона.

Он подошел ближе и вгляделся, и вдруг ему стало не по себе: ему показалось, что он уже видел ее, видел эту фигуру, и в этом облике таилось для него что-то ужасное. Сердце ни с того, ни с сего сжалось в груди, словно он нарушил что-то запретное, словно он не должен был здесь быть, словно это место было не для земных глаз. Но он все же сделал шаг вперед, почти содрогаясь внутренне, он подошел ближе. Ее черты проступили из мрака, прекрасные и холодные черты, легкая еле уловимая улыбка плотно сжатых равнодушных губ. Она точно была ему уже знакома. Ему захотелось скорее выйти, бежать отсюда. Но тогда, в этот самый момент – должно быть закатное солнце бросало на землю последний свет, и он робко прокрадывался сквозь полумрак святилища – в этот самый момент над ее головою он заметил корону, точнее некое веерообразное украшение, удерживающую ее прическу, широкий круг из острых железных, чуть отливающих золотом лучиков, словно нимб, мерцающий вокруг ее лица. Одна сторона его была сломана, нескольких звеньев не хватало.

Путник, уже готовый уйти прочь, почти что вскрикнул. Он вырвал из ткани своей одежды железный обломок, взглянул на него, потом на корону, почти бегом подлетел к статуе и, сорвав уже опутавшую металлические пики паутину, приложил к выломанному месту. Обломок точно встал в проем. Так точно, что, кажется, ему даже удалось зацепиться и не упасть, остаться в короне. Так вот он, спасительный обломок, вот какого украшения он был частью! Эта неведомая богиня – значит это она помогла страдальцу, значит ей он обязан был своим спасением, ей, от которой только что готов был в ужасе бежать, сам не зная, почему?

Он отошел на несколько шагов и смотрел на нее потрясенно, и вдруг последний закатный луч, яркий и рыжий, пронзил пространство, пролетев прямо рядом с ним и упав на сидящую фигуру, озарил ее лицо и корону над ее волосами, которая вдруг вспыхнула золотым сиянием. А улыбка ее уст, выхваченная лучом, стала ярче и, словно бы, благосклонней, словно бы наполнилась теплом, а глаза ее засияли. Странник смотрел на нее с восхищением и не мог насмотреться, и чувствовал, как грудь его наполняется каким-то безмерным счастьем.

Наконец он вышел из-под каменного свода в засыпающий сад, возвышающийся на фоне темнеющего неба, полный ночных запахов и звуков. Ему хотелось танцевать под их мелодию, но усталый, он упал на траву и смотрел на золотое, мягко темнеющее небо, потом на выступающие на нем крупные звезды, и на их густую алмазную россыпь в ночи. Он засыпал и, проснувшись, встречал солнце, и лежал в траве, раскинув руки, улыбаясь, окутанный дремотою, и не желая ни вставать, ни идти, но ловя на своей коже легкие дуновения ветра.

Он бродил среди цветущих кущ, умывался водою из прохладного родника и срывал плоды с гнущихся под ними веток, он не хотел ничего делать и ничего узнавать, но наконец, сидя возле теплых камней и откинув голову, наблюдая движение солнц по небу, он собрал свои мысли и свои воспоминания, тонущие в тумане. Он подумал: кем он был? Когда-то он шел походами в чужие земли, сражался, разрушал города – зачем? Он хотел покорить весь мир, он шел все далее на восток, навстречу солнцу – зачем? Только затем, что так положено было делать царю, что ему сказали: так положено было делать? Но зачем? Он не понимал, зачем. Словно ведомый неведомой ему волей, он изнашивал себя, истощал бессмысленной деятельностью, и наконец, словно раб, измученный оковами, он рвался на свободу, как он же сам, там, в башне, перед лицом чудовищного монстра, с отчаянием, с криком рванулся из сковывающих его цепей, даже зная, что не разорвет их, просто потому, что неволя стала слишком мучительной. И он прыгнул из окна в бездну, навстречу свободе. Да, эти бреющие куски воспоминаний об ужасе последних лет, сплошная боль, ничего кроме боли, – они были лишь гротескной картиной всей его жизни. И вот он был свободен, освободившись и внутренне и внешне, он замер теперь в покое, в полном и окутывающем блаженстве покоя в этом своем отгороженном от все мира одиноком раю, озаренном сиянием божественной улыбки...

*

Он медленно поднялся и отправился наконец исследовать место, в которое попал. Все же он хотел знать, куда он попал, почему это место было ограждено от мира, заброшено, забыто, ведь когда-то здесь явно были люди, когда-то они посещали этот храм, когда-то они жили здесь.

Холм поднимался тремя террасами, широкими, ровными, окаймленными искусственно сложенными каменными стенами, которые теперь были увиты густым плющом и цветами. В этих стенах были сделаны двери, которые вели, вероятно, во внутренние помещения под холмом, двери были плотно закрыты, проржавели и не поддавались. На средней террасе он нашел также врытые в землю помещения, подобные маленьким домикам-пещеркам с полуразрушенными навесами – деревянные опоры сгнили и сломались, а камни раскатились в стороны, но внутри еще была видна какая-то утварь, остатки истлевших покрывал, одежды, все распадалось в прах, едва он пробовал коснуться. Должно быть здесь обитали жрицы. Изящество обстановки говорило об этом. Но они исчезли. Сколько времени могло пройти с тех пор, как люди покинули это место? Должно быть, десятки лет. Он все же, при помощи толстых веток, смог с огромным трудом открыть ведущие под холм двери. За ними открывались просторные и прохладные залы. В нижнем, должно быть, хранили некогда припасы, остатки плетеных коробов виднелись, и большие глиняные чаны, в основном разбитые, все было разорено, превращено в кучу хлама, а над остальным потрудились мыши. Выше он нашел место хранения различной утвари и вещей, кое-что было еще пригодным к использованию. В железном сундуке, закрытом плотно, он обнаружил отрезы еще не попорченной ни мышами ни тлением ткани, которую вытащил на свежий воздух, раскидал по камням и развесил по веткам, чтоб избавить от затхлого запаха, постановив сделать из нее себе новую одежду. Здесь была также кое-какая посуда и инструменты, еще крепкие плетеные корзины и даже соломенные шляпы, закрывающие от солнца и вовсе не собирающиеся развалиться на куски. Он порадовался своему открытию и двинулся дальше. Третье помещение было самым таинственным и самым мрачным. Здесь стояло несколько резных сундуков, и возле одного из них лежал, прикрытый истлевшей тканью, уже побелевший скелет. Длинные серые волосы, закрывавшие череп, шевельнулись от дуновения воздуха и опали на пол. Это была женщина, несколько украшений лежало рядом с ней. Дверь не была закрыта снаружи, но поддалась тяжелее всех: изнутри ее как щеколдою загородили толстою палкою. Однако теперь дерево истлело и сломалось. Итак, женщина заперлась изнутри в этом помещении и умерла здесь. На крышке сундука, возле которого она лежала, стояла чернильница, уже иссохшая, и светильник, и лежало несколько мелко исписанных желтых табличек, видимо разорванных кусков папирусного свитка, положенных обратною стороною. Женщина писала что-то перед смертью, писала на том, на чем попалось, видимо, чтобы что-то сохранить. Но прочитать он не мог: здесь было темно, и почерк был неясный, но даже так, разглядев буквы и поняв, что они греческие, он не мог разобрать слова, потому что, кажется, они были сложены на незнакомом ему языке. Пошевелить листочки он не решился, они казались слишком хрупкими, а он еще надеялся попробовать разобраться в записи, сделанной последней обитательницей этого места, много лет назад в последние минуты ее жизни. В других сундуках были еще свитки и глиняные таблички, покрытые письменами, это видимо было хранилищем их священных текстов, по крайней мере, найдя один, в котором с радостью узнал знакомый язык, он не прочел ничего кроме гимнов и восклицаний. Теперь он вспомнил про надпись над входом в храм и, вновь всмотревшись в нее, разобрал посвящение некой богине Фаэре. Да, Фаэре была богиней, которой поклонялись на Ларес, существовали какие-то тайные культы, он слышал о них и прежде, но не уделял внимания – ему было тогда не до них. Говорили, что это единственная богиня, которая снисходит к людям, однако он не думал о ней. Теперь, однако, он мог убедиться в правоте этих верований. Она снизошла к нему и помогла ему, и буквально приютила в своем доме, в который он неожиданно для себя пробрался сквозь все поставленные ею заслоны. Некогда этот дом был полон обитателей, но теперь заброшен. Отчего так случилось, или они разгневали богиню? И как обломок ее короны очутился в башне?.. Может быть башня эта была даже где-то недалеко? И монструозная женщина все еще была там? Что это было за место, что за проклятое место, среди которого возвышался на холме забытый и оставленный храм?

Он вымел из храма сор и сухую листву, усыпающие пол, снял со статуи остатки оплетающей ее паутины, и, воспользовавшись обнаруженной утварью, нарезал несколько букетов из в изобилии окружающих храм цветов, расставил их в кувшинах возле статуи, чтоб оживить их запахом и весельем пустое помещение. Довольный сделанным, он улыбнулся богине – а она словно бы ответила ему, свет сиял на ее губах! – и отправился вновь в хранилище текстов, вынес таблички на свет дня, разложил рядами и углубился в их изучение.

Изучение это заняло у него далеко не один день, много долгих дней увлеченного сравнения. Но в конце концов он смог нечто понять. Итак, эти люди писали по-гречески, но те записи казались самыми старыми. Потом они стали пользоваться греческими буквами для письма на своем языке. Долго вникая, он все же узнал этот язык – это был местный язык, некоторое количество слов которого он знал и, разобравшись, сравнивая, научился понимать его. Из разложенных на траве табличек и свитков он узнал теперь кое-что о том, о чем прежде не знал – о том, что это было за место, что за мир, в котором неожиданно для себя обнаруживали себя люди, оставив Землю. О борьбе богов, о духе-разрушителе и его гибели под испепеляющим взглядом богини, о разделении миров и о переходе между ними. Он узнал и о храме, о его основании в давние времена, и о городе, имя которому было Эргиния. Он даже слышал о нем прежде – о городе, который греческие странники основали в давние времена где-то на берегу дальнего моря, о мифическом благодатном месте. Слухи о нем таяли в тумане легенд, и воспоминания о его сказочном изобилии стирались в забвении, сменяясь какими-то темными догадками о постигшей его катастрофе и разорении. Благодатное место помрачнело и стало страшным, и теперь рассказы в найденных им письменах повествовали о темной царице, погубившей его сладостный покой. Здесь речь шла и о статуе, прекрасной и волшебной, созданной неким скульптором, сгинувшим в небытии, об изваянии губительной силы, украсившем храм, и о злосчастном отпрыске царицы, последнем правителе города, чье царство было самым мрачным из всех. На этом рассказы прерывались. Он хотел бы прочитать записи, оставленные умершей жрицей. Ее останки он бережно обернул в ткань и похоронил позади храма, засадив могилу белыми цветами. Он давно уже снял с сундука крышку, чтобы добраться до его содержимого, и теперь вынес ее наружу, все еще боясь прикоснуться к истлевшим листкам, потревожить их и лишиться этого последнего свидетельства разрушения.

Однако теперь он прочел то, что смог, потому что листки находили один на другой, так что не весь текст был виден, а почерк был столь сбивчивым, что слова сливались и путались, так что отнюдь не все можно было понять. И все же он прочитал историю о юноше, рожденном царицей, о его красоте, о его безрассудстве и о том, как он пришел, по наущению матери, чтобы осквернить храм, как обесчестил жрицу, светловолосую и прекрасную, которая вроде как, по уверениям писательницы, и не была человеком, но какой-то феей или нимфой, и в то же время как полюбил ее без памяти, и как после нечто явилось, что заставило его то ли одуматься, то ли напротив совершенно лишиться разума, нечто явилось как тень, и то ли погубило его, то ли спасло, но дальше текст не был виден, и не было ясно, осуждала ли писавшая текст жрица этого юного царевича, или скорее сожалела о нем. Далее из того, что он смог прочесть, следовало, что ревнивая мать, одержимая страстью к сыну, сперва расправилась с его возлюбленной, которая тщетно хваталась за статую богини, ища спасения, но лишь отломала кусок короны с ее головы, и была утащена беснующейся толпой куда-то в башню, где ее должны были держать в колодце и после скормить хищным птицам, после же, увидев, что отпрыск ее ей также более неподвластен, решилась погубить его этим же способом, однако он выбрался из колодца через окно и прыгнул вниз.

«Неужели!» - воскликнул увлеченный читатель – и вздрогнул от звука собственного голоса, потому что только сейчас понял, как долго не произносил ни слова, и вот это изумленное «Неужели!» было первым, что он произнес вслух.

Юноша прыгнул вниз и разбился о камни, а мать поклялась, что он вновь родится и вновь родится от нее, и снова будет с нею, но жрица, писавшая это, услышала обо всей этой ужасной истории только из вторых рук, от нескольких испуганных жителей города, в ужасе устремившихся к храму, чтобы искать спасения от обезумевшей царицы, однако всех их схватили и увели обратно, и все прочие жрицы и все кто был при храме, бежали в лес и погибли, либо были убиты, она же одна, старшая из них, уже согнутая старостью, ускользнула и спряталась и заперлась в хранилище, которое не смогли открыть, и даже когда наступила полная тишина, она не решилась из него выйти, хотя богиня явилась к ней во сне и утешила, смеясь, и сказала, что более ее никто не тронет, и весь этот холм, отгороженный от мира зарослями и буреломом, наполненным ядовитыми насекомыми и змеями, теперь принадлежит ей, и она может быть спокойной, потому что кто бы ни захотел когда-либо сюда войти, он погибнет, а земля вокруг, истощенная и убогая, не будет более давать людям жизни. Однако холм принадлежит жрице, последней хранительнице имени богини в этой проклятой богиней земле. Но бедная женщина не нашла в себе сил, физических или душевных, подняться и открыть дверь, одержимая слишком сильным страхом. Она не могла поверить даже в то, что это не сон и не порождение ее смятенной фантазии. Но она спросила богиню, навечно ли это проклятье, и еще спросила о том, что, видимо, почему-то не давало ей покоя: спасется ли юноша, суждено ли ему родиться вновь от его жуткой матери? Видимо юный царевич чем-то завораживал всех – она писала, что в городе его любили, несмотря на все его бесчинства, а белокурая фея просто не могла устоять перед его очарованием. И вот даже эту объятую ужасом старуху в смертный час волновало лишь одно – спасется ли этот царевич от жестокой судьбы. Но именно на этом месте один листок вновь плотно примыкал к другому, продолжение же начиналось со слова «вернется». Далее однако речь шла о том, что какой-то другой человек, быть может, человек, которого страдания смогут преобразить настолько, что он не заметит преграды и пройдет сквозь заросли в храм, этот человек, чьи волосы будут белы как у погубленной феи, а лицо красиво как у погибшего царевича, вот он, если придет сюда, в этот храм, он сможет вернуть городу жизнь, а земле процветание.

Далее рука ее слабела, и она, кажется, хотела написать что-то еще обращаясь к этому будущему возможному спасителю, однако слов уже было не разобрать и вскоре они прерывались. Жрица не воспользовалась предложением богини пожить в свое удовольствие в этом индивидуальном раю, она слишком была поглощена тяготами и невзгодами жизни, и эти тяготы погубили ее.

*

Дойдя до конца рассказа, и даже пробежав его глазами еще раз, чтобы запомнить, удивленный читатель все же рискнул попробовать разомкнуть листы, чтобы посмотреть на текст, скрытый от его взгляда. Но едва он приподнял краешек, истлевший материал стал превращаться в пыль и, как он ни старался, ему не удалось больше увидеть ни буквы. Однако и прочитанного было уже достаточно. Он был вполне потрясен историей о юноше, прыгнувшем из окна башни, скрываясь от страстных преследований матери, потому что слишком уж явственно он повторил то же самое сам, включая странное и до сих пор наводящее ужас воспоминание о наблюдение материнских черт в лице разбухшего жабообразного монстра. Ему пришло в голову, что это жуткое существо могло быть все той же царицей, погубившей юношу, поддерживающей в страхе город и наполняющей дурным духом и дурною славою все это место, исказившейся до состояния монстра за много лет. Но как ей удалось повторить хоть на мгновение черты его матери – и зачем? Ведь именно они в конечном счете послужили причиной его столь яростного порыва вырваться прочь из этого кошмара.

Это была первая загадка, оставшаяся по прочтении текста, другой была та, что означало все-таки слово «вернется» относительно юноши. Странно, но следом за старой жрицей, его тоже взволновала судьба несчастного, в которой он неожиданно обнаружил сходство со своей собственной. Его невольные и бездумные бесчинства, его покорность злой воле, заставляющей губить самого себя и все вокруг, его неожиданный бунт, и странная страстная одержимость любовью к какому-то божественному созданию, и грозная тень, явившаяся ниоткуда, чтобы погубить или чтобы спасти его, и его красота и смелость... Все это казалось удивительным и рождающим фантазии. Родился ли он вновь, погиб ли окончательно в страшных материнских объятиях? Увы, это оставалось неизвестным.

И третья загадка содержалась в словах о человеке, что придет в этот храм и будет призван вернуть расположение богини погибшему и проклятому городу. Эти слова были тревожащими уже хотя бы потому, что он сидел сейчас сам у порога покинутого храма, судя по всему, первый, пришедший сюда за много лет, привеченный богиней, и читал эти строки. Он мог бы сказать о себе, что пережитые им может быть даже по собственному намерению страдания изменили его, да он мог бы сказать, что они изменили его так сильно, что он едва помнил, кем он был прежде, хотя, может быть, он просто наконец стал ближе к тому, кем на самом деле был, а прежде не понимал, не знал, не ведал кто он такой. Он не ведал и сейчас, но словно сорвал шелуху, очистил, ободрал себя с болью и кровью до того, что осталось, и не знал еще, что это такое, но хотя бы ничто больше, или почти ничто, не мешало ему быть тем, кто он есть сам по себе. Однако прочее сказанное было слишком сказочным или фигуральным и мало к нему подходило. Что до преграды, он ее очень даже заметил, с трудом сквозь нее пробрался и ни за что бы не взялся за это, если бы не заблудился, если бы его не мучила жажда, и он не слышал впереди звука воды. Впрочем никаких ядовитых насекомых и змей он тоже не встретил, хотя и были следы их пребывания, как будто они уползли куда-то до его прихода. А еще ветки были сломаны, он сейчас отчетливо вспомнил это – ветки были сломаны и словно рассвобождали ему проход. Словно кто-то уже до него прошел там. Так может он был не первым, и к его приходу храм уже был открыт, а город спасен? Но почему ни одного следа пребывания кого-либо не было здесь? Тогда он вспомнил вдруг и о том, что статуя показалась ему грозной и знакомой, словно он видел ее прежде. А может ли быть такое, что он сам уже бывал здесь, в каком-то беспамятстве, что он уже пробирался сюда, не помня себя, а потом в ужасе бежал? Сейчас неожиданно это представилось ему вполне возможным, и ему даже показалось, что он видел когда-то давно во сне, словно эта богиня из темноты поднимается и встает перед ним.

Но как бы то ни было, хотя его всегда называли красивым – может быть, как он полагал, по большей части из лести, но все же наверное лицо его было вполне благовидно, – однако оно никак не подходило под те восторженные описания сказочной завораживающей красоты, которым обладал, судя по написанному, облик несчастного царевича. А волосы его, хотя и считались скорее светлыми, конечно отнюдь не были «белы как у феи». Впрочем все это действительно более походило на плод воображения умирающей от ужаса женщины, который не стоило истолковывать буквально. Так что, оставив тревожные раздумья о вдруг приписанном ему или скорее примеренном им на себя избранничестве, он отнес деревянную плиту с прилипшими к ней и уже частично искрошившимися листочками в помещение, собрал в сундуки разложенные таблички, закрыл дверь и спустился террасою ниже, чтобы насладиться цветами и фруктами, умыться свежей водой, да еще все же сделать себе из найденных им тканей новую одежду.

И он ее сделал, подвязал широкой тесьмой, и спрятал ткани – и был этому очень рад, потому что к вечеру на небе собрались тучи, в первый раз за все время его пребывания здесь, и к темноте звезды не выступили, но пошел какой-то легкий, тонкий серебристый дождь, настолько приятный и мягкий и теплый, что он с наслаждением бродил под ним, вдыхая влажный воздух и запах намокшей травы, а потом уже вошел под свод храма и, в душе улыбнувшись, попросил разрешения богини переночевать вместе с нею в этот раз, а поскольку богиня явно не была против и всячески ему благоволила, одаривая из темноты своим мягким взглядом, улегся на возвышении у самой стены.

Он проснулся от шума дождя и взглянул в широкий проем входа. Было уже почти светло и целые потоки воды низвергались с неба, брызги залетали в помещение, и вода бурлила на лестнице. Богиня была спокойна и тоже в утренней дымке казалась сонной. Он подумал, что, должно быть, теперь цветы опадут, но, лишь чуть поежившись от сырой прохлады, пришедшей вместе с небесной водою, он вновь смежил веки и уснул, теперь, напротив, убаюканный этим шумом.

Когда же он очнулся вновь, солнце стояло уже высоко. Был почти день, а воздух был жарок, и пар поднимался над холмом и над лесом, скрывающим его верхушками своих самых высоких деревьев и раскинувшимся по сторонам до горизонта. Отсюда, от входа в храм, зрелище этого чуть подернутого туманом простора было величественным. Вдоль каменистой дороги по сторонам струились еще до сих пор вниз тихие струйки воды, трава была покрыта серебряными каплями, но они стремительно исчезали на солнце. Цветы и правда были прибиты и придавлены, их тонкие лепестки порвались, но теперь они тянули к свету и готовы были раскрыть ему навстречу новые набухшие бутоны.

На нижней террасе дорога чуть проседала, прежде чем соскользнуть со склона и скрыться в зарослях, ручейки бежали сюда, осторожно и вкрадчиво, и здесь накопилась огромная лужа, стоявшая совершенно неподвижно. А в ней отражались деревья – вершины леса, и роскошная яблоня с краснеющей листвой и оранжевыми плодами, и кустарник, покрытый мелкими ягодами, и высокая трава. И все это в отражении казалось еще более ярким и сочным, чем было на самом деле, может из-за того, что само зеркало было таким глубоким и темным.

И вдруг ему захотелось подойти к этой ровной поверхности и посмотреть на себя. Вдруг он понял, что не видел себя так давно, так давно не видел своего отражения, что уже плохо представлял себе, как вообще он выглядит. Он точно не видел себя с тех пор, как бежал из своего лагеря, да и тогда вряд ли уделял этому внимание, он вообще не мог сейчас вспомнить, когда он мог посмотреть на себя в зеркало. И ему теперь нестерпимо хотелось увидеть отражение свое так, как он видел отражения этих кустов, деревьев и трав.

Он подошел и наклонился над неподвижной водою.

Он подошел и наклонился. И вздрогнул внутренне, и замер.

Потому что он не узнал лицо, которое на него смотрело.

Нет, лишь чуть позже он осознал, что эти черты ему знакомы, что это его черты, что он знал их когда-то. Может они были моложе, чем он думал, может тоньше, чем он думал. Может лицо его было просто слишком исхудалым. Он не знал даже, казалось ли оно ему красивей, чем прежде, он не думал об этом, но что-то в нем изменилось. Однако не это удивило его и заставило замереть, нет, совсем не это. Он смотрел на свои волосы, мягкими волнами падающие вдоль лица. Они вились всегда, вились изящными, плавными, нежными локонами, которые на все лады воспевали поэты. И они всегда были светлыми. Но теперь они были... они были белыми, совершенно белыми. Может он поседел? Но это не была седина, они давали чуть золотистый отсвет. Скорее они были похожи на сильно выцветшую на солнце солому. Да, они были ровно такими как он сам представил себе, читая, кудри той светловолосой феи. Он растянул их на пальцах и долго разглядывал отражение, потом вытянул вперед и попробовал посмотреть просто так, краем глаза. Они были белые, да, совершенно белые. Странно даже, отчего это так поразило его.