Очерки истории Ларес

Что будет с ним, если она не придет? Она... Смерть! Вот ужас, который ему был уготован... Странное и прекрасное ужасающее лицо проступило как огненный смерч сквозь алое марево и, казалось, готово было испепелить взглядом.

*

Пробуждение жизни. Эпизод 1

*

Едва они скрылись, калека повернулся и медленно побрел назад, еле переставляя больные ноги, путаясь ими среди корней и ветвей в темноте. Он выгнал из кустов нескольких сонных овец, неизвестно как здесь оказавшихся, должно быть заблудившихся, и подталкивал их по зарослям перед собою. Наконец впереди затрещали ветки и замелькали огни, громкий лай огласил лес и несколько собак с завывание набросились на него, перепрыгнув через овец и опрокинув его на землю. Однако, прежде чем они вцепились в него, они узнали его, запрыгали вокруг него и завиляли хвостами. Всадники, подлетевшие вслед за ними и осветившие пойманного человека, изрыгнули проклятье – это было совсем не то, что они искали. Овцы замельтешили под ногами у лошадей, мечась и не понимая, куда им деться. Калека равнодушно поднялся и, медленно переваливаясь, начал их собирать.

- Ты видел их? Куда они ушли?! – крикнули стражники.

Калека поднял глаза, снова опустил и продолжил бродить за овцами. Он не умел отвечать на вопросы.

- Да брось же этих овец! Покажи: в какую сторону ушли люди? Ты это можешь?

Он снова поднял глаза и некоторое время смотрел в свете факелов вверх на обращенные к нему лица. Потом туманно указал куда-то вбок. Но даже тогда оказалось, что овцы перегородили всадникам дорогу.

- Проклятые овцы, откуда они здесь взялись? – раздраженно выпалил один.

- Возьми-ка этого дурака и отправь обратно в крепость, нечего ему здесь делать, - приказал другой. – А мы попробуем их поймать. Далеко они по этим зарослям пешком не уйдут!

И они поскакали, на всякий случай, в направлении, указанном им калекой, третий же подхватил его и помчал обратно в крепость.

Им не удалось продвинуться далеко в своих поисках, потому что ливень остановил их. Промокшие и злые они вернулись обратно ни с чем. Крепость бурлила: рабы не спали, но подставляли под струи дождя свои измученные тела, протягивали руки вверх, но наконец уже тонули ногами во вспенившейся грязи, вся солома промокла, вся одежда промокла, все промокло, о том, чтобы лечь, не могло быть и речи. Они сидели возле самой стены, прижавшись друг к другу и пытаясь согреться от предрассветной прохлады.

Но утром выглянуло солнце и все стало яснее, чем темной дождливой ночью. Беглецов не было. Лошадей не было. Следы были смыты водой, но если куда-то и вели, то далеко за реку, а вовсе не туда, где их пытались искать. В углу среди мокрой соломы валялись сломанные колодки, цепи и неизвестно откуда здесь взявшиеся инструменты.

Надсмотрщики привели калеку. Сам хозяин вышел, чтобы посмотреть на него.

- Никто больше не мог им помочь. Лошади, которых он должен был стеречь, пропали, и его видели у сарая с инструментами.

Калека стоял, глядя ничего не выражающим взглядом куда-то в сторону перед собою.

- Ты знаешь, куда ушли эти люди? – спросил хозяин почти ласково.

Ни движения в ответ, молчание. Все тот же отсутствующий взгляд. Нет, он не умел отвечать на вопросы.

- Ты помог им бежать?

Молчание.

- Признайся, и мы тебя простим.

Молчание.

- Ты украл инструменты и лошадей?

Молчание.

Хозяин остановился на мгновение и задумался. Потом вдруг произнес:

- Эй, иди, принеси воды.

Стоящий перед ним искалеченный человек медленно поднял взгляд на него и посмотрел прямо ему в глаза. Но не двинулся с места.

- Ты не слушаешь моего приказания?

Тот не двигался с места.

- Мне надоело это, - сказал хозяин. – Отправьте его к Елихо на рудник, там его научат, как слушаться.

*

Рудник был мрачным местом, мрачным и безнадежным, особенно же из-за своего управляющего, чье имя многие даже опасались упоминать, столь был грозен этот огромный ростом и черный глазом выходец из каких-то дальних степей. Он не знал жалости и, должно быть, никакого человеческого чувства. Некогда он был грозой лесов и предгорий, промышляя разбоем, однако каким-то образом, каким-то удивительным соблазном, местному господину удалось с ним договориться и привлечь его к законному делу. Возможно за знатное вознаграждение, а возможно – просто ради радости осуществлять безнаказанно свою жестокость. Как бы то ни было, но изматывая своих узников до нечеловеческого состояния, заставляя их работать и днем, и ночью, покуда они не умирали прямо с заступом в руках, он смог из убогого обедневшего рудника извлечь какие-то жалкие намеки на пользу, хоть отчасти обеспечивая своего господина столь желанным ему серебром.

А на деле, рудник был скорее тюрьмою, местом наказания преступников и провинившихся рабов. И мало кто покидал его живым, по крайней мере если Елихо присутствовал здесь – он этого не допускал точно. Видимо, угрюмое место это было проклятым не только для людей, но и для богов, ибо Ларес, даря крохи своего милосердия, редко кому позволяла, здесь погибнув, умереть на совсем или возродиться поблизости, словно души в ужасе уносились отсюда куда-нибудь дальше. Это злило Елихо, а узникам давало надежду, впрочем лишь постольку, поскольку они могли еще мыслить или чувствовать что-то кроме ужаса и боли, находясь здесь, так что темный след перенесенного страданья мог отравить для них всю возможную их будущую жизнь, сделав ее, одним только этим воспоминанием, тусклой и невыносимой. Непрерывный стон стоял здесь, непрерывно тяжелая плеть взрывала в кровь спины страдальцев, лишенных и сна и еды, но долбящих и долбящих твердые стены, глядя воспалившимися и постоянно слезящимися глазами, вдыхая распухшими ноздрями острую черную пыль и резкий запах нечистот, ибо здесь они и существовали, и умирали. Шеи их, ноги и руки связывала тяжелая и длинная цепь, они долбили стены, пока кто-то из них не падал, уже не замечая побоев, так что цепи грозили уронить остальных, и лежал, покуда побои вновь не возвращали его к сознанию, в то время как другие продолжали неустанно долбить и долбить. Если же кто-то уже не просыпался, стражи разрубали его на части и выбрасывали вон, а на его окровавленное место уже тащили другого. Раз в день им давали выпить несколько глотков воды, и приносили крохи еды, которую не доедали свиньи. Их головы были обриты, их лица были черны, их глаза слепли от темноты, и все они смешивались в одну неразличимую массу. Лишь изредка управляющий, заехав с очередной партией рабочей силы, или просто проезжая мимо, приказывал вывести все свое скрепленное глухо грохочущей цепью понурое войско, чтобы обозреть его, тая в углах губ злорадную улыбку.

Вот сюда-то и привели калеку, втолкнули по крутому проходу вниз в копь, едва освещенную парой факелов, надели на шею, на кисти рук и на щиколотки ржавые и липкие от запекшейся крови кольца цепи, зажали так, что она впилась в кожу, дали в руки заступ и, для острастки пнув его лицом в стену, так что кровь потекла из носа, чтобы не перепутал, что именно должен делать, оставили трудиться вместе со всеми остальными несчастными, мерно и гулко вонзающими железный край лома в едва поддающуюся породу или сгребающими наколотые от стен куски в скрипучие тележки. Стук множества неравномерных ударов и скрежет цепей оглушал. Но он взял заступ и стал долбить. Ему было, по сути, все равно. И долбил он темную стену настолько ровно и мерно, и настолько долго, что надсмотрщики сами в конце концов, раньше просьб и мольбы, которые слышались со всех сторон, раньше стонов и воздевания рук, принесли ему воды. Он обернулся, сделал несколько глотков, отвернувшись раньше, чем ковш от него бы отобрали, вновь обратился к стене и продолжил свою работу.

Среди надсмотрщиков, обычно жестоких и беспощадных, он скоро заслужил какое-то опасливое почтение, так что они старались не бить его лишний раз, ведь он почти не спал и почти не ел и почти что не пил воды, но изредка только тихо опускался к стене в глухом забытьи, из которого никакие удары не могли его вывести, причем лицо его и смеженные веки оставались совершенно спокойными, потом же, проведя без сознания может быть не более часа, сам поднимался и сам же вновь брался за дело. И даже соседи его, страдальцы, не помнящие себя, почти убитые и раздавленные непосильной работой и болью, почти переставшие замечать что-либо в мире, не могли не заметить все же его странной и бездушной работоспособности, временами оглядываясь на него со страхом. Странно, но созерцание этой мрачной сосредоточенности так устрашало их, что почти притупляло их боль. Они почти что замолкли и почти что уже не стенали, сглатывая загустевшую слюну пересохшим ртом и продолжая из последних сил долбить стену рядом с ним.

*

Так тянулись часы, или дни, или месяцы. Сколько времени прошло, он не знал, даже не собирался об этом думать. Он долбил стену. И так могло продолжаться бесконечно долго. Если бы в один какой-то неведомый момент к руднику не подъехал высокий всадник на взмыленном коне. Он объехал свои владения, прислушался к стуку заступов в глубине, оценил количество добытой за время его отсутствия руды, собрал надсмотрщиков и велел вывести заключенных на свет дня, так, чтобы он мог полюбоваться их видом.

На подкашивающихся ногах, почти падающие – а некоторые и падали и не могли двигаться дальше, и их тянули на себе другие, покуда надсмотрщики не изымали их из общего ряда и не отбрасывали в сторону – с трудом неся на себе свои цепи, щуря глаза от слепящего давно уже не виденного ими и ставшего для них болезненным света, они влеклись, чтобы выстроиться в ряд перед ним, дать себя осмотреть и быть отправленными обратно, на дальнейшее и нескончаемое мучение. Почти что голые и совершенно покрытые толстым слоем пыли, понурые и сгорбленные, с бритыми головами – единственная косметическая процедура, которую с ними регулярно производили, ибо Елихо желал видеть своих пленников одинаковыми – они стояли перед ним.

Обычно он проезжался мимо них на своем коне, быть может ему приходило в голову огреть плетью одного или другого из узников, особенно если бы тот вдруг поднял на него глаза. Потом хохотал и отправлял их обратно. Но сейчас он вдруг остановился, против самого центра этого ряда, и сосредоточил взгляд на одном из узников, который, в свою очередь, внимательно смотрел на него. Его лицо было на редкость изуродовано – но спокойно, а его глаза были широко открыты. И эти глаза не дали Елихо двинуться дальше. Он остановился и, ткнув в его сторону плетью, спросил надсмотрщиков, кто это такой. Конечно, они не знали, откуда им было знать? Здесь ведь все были одинаковыми и все были наравне, без разбора. Они сказали только, что это странный человек, который работает без устали. Тогда он повернулся к нему самому и спросил – должно быть в первый раз за все время он спросил узника о чем-то! – он спросил:

- Кто ты?

Но в ответ он получил лишь молчание и неотрывный внимательный взгляд его глаз.

- Я спрашиваю тебя, говори!

Ничего не произошло, ответом по-прежнему было молчание.

Елихо улыбнулся, в его улыбке было что-то жуткое, какое-то тайное зверство.

- Так ты не хочешь говорить со мной? Нет?.. Тогда я поговорю с тобою иначе.

Если узники смотрели на происходящее почти безучастно, опасаясь очередных ударов, все еще болезненно щурясь на свет, и сейчас ощущая лишь, что их никто не трогает, то на этот раз у надсмотрщиков уже задрожали колени, потому что они видели, как происходит нечто небывалое, а голос Елихо не предвещал ничего кроме расправы.

Тот же, между тем, медленно спешился и подошел к выстроившемуся перед ним ряду. Он смотрел в глаза пленнику, а тот смотрел в глаза ему. Наконец Елихо поднял руку и с размаху опустил кулак на его лицо. Тот пошатнулся, изувеченные губы разодрались в кровь и красные струйки потекли вниз, но он устоял на ногах, так и не отведя от своего мучителя взгляда.

- Так ты будешь говорить? Кто ты? Откуда ты? Как тебя зовут? – Елихо снова улыбнулся, как будто на этот раз даже приветственно, ободряюще.

Но ответом ему было молчание.

- Ну что же, ладно, не важно... Ты мне нравишься и так, - произнес Елихо и снова занес кулак. Двое узников, стоящих рядом, дрожали всем телом, охватываемые все большим ужасом, а Елихо все бил и бил свою жертву, покуда не превратил лицо ее в кровавое месиво, не задевая лишь глаза и пристально глядя, как они смотрели на него, как наполнялись болью и медленно тускнели. Наконец пленник упал и неподвижно повис на цепях, чуть не утянув двух других за собою. Едва удержавшись, скользнув на колени, они в ужасе ожидали наказания и для себя. И только сейчас кажется и Елихо, и надсмотрщиков, и узников, тех, кто мог еще что-либо замечать, поразило то, какая гнетущая тишина стояла над ними все это время, нарушаемая лишь тяжелым хлюпающим звуком ударов и наконец рассеченная звоном цепи.

Некоторое время Елихо стоял, тяжело дыша, глядя на лежащее перед ним в пыли тело. Потом наконец потер окровавленные руки, тряхнул головой и произнес:

- Ну вот, кажется, и познакомились.

И велел уводить заключенных. На вопрошающий жест надсмотрщиков, что делать с телом, он махнул рукой – пусть остается, где есть, пусть возвращается к работе.

Вереница узников протащила бездыханного человека до самого входа в копи, не смея оступиться или пошатнуться, хотя они изнывали под этой ношей, ноги несчастного, и так искалеченные, раздирались о камни, а железные ржавые кольца тянули их шеи вниз. Но все видели, что Елихо до сих пор не может оторвать от этого тела взгляда.

Наконец, когда они скрылись в темном проходе, надсмотрщики бросились к ним, сами взбудораженные и напуганные, подхватили избитого, помогли его дотащить до места, и, закрепив цепи в стенах, яростно накричав на всех, пройдясь плетью по спинам и заставив немедля взяться за работу, вернулись к нему, попытались смыть водою кровь и грязь с его лица и положить аккуратней на камни, чтобы дать отлежаться. Они даже положили свернутую ткань под его голову, и неясно было, делают ли они это из сострадания или из ужаса, или понимая, что если избитый не выживет и не придет в себя как можно скорее, то их хозяин им этого не простит.

Ткань пропиталась кровью насквозь. Они не трогали его, они дали ему лежать до утра. Однако утром, к ужасу всех, кто мог это видеть, он открыл глаза, поднялся и, с трудом нащупав свой заступ, принялся за работу. Зачем он это делал, они не знали, они все еще не заставляли его. Легкая дрожь пробежала по спинам надсмотрщиков, они принесли ему воды, он сделал несколько глотков и отвернулся, как прежде. Они даже забыли бить остальных и дали всем сегодня отдыхать больше обычного.

*

Однако перед закатом Елихо вновь появился возле копей, он где-то носился весь день, но не ускакал далеко. И он велел снова вывести всех наружу.

На этот раз он не оглядывал вереницу заключенных. Он сразу устремился к одному, чье лицо было окровавленным и распухшим, но который при его приближении снова поднял голову и направил на него свой упрямый взгляд.

- Рад тебя видеть, - сказал Елихо, не раздумывая, поднял кулак и ударил снова, и раз, и два. На этот раз пленник потерял сознание гораздо скорее. Все также не отведя глаз, не скорчившись от боли и не произнеся ни звука. Он лишь пошатнулся, отступил на шаг – и упал. И вновь повторилось то же самое, с тою разницей, что на следующий день он не смог подняться на ноги так скоро. Но день прошел и это повторилось еще раз, и потом еще. Только легкая дрожь проходила по его телу, и однажды первый же нанесенный по раздробленным и переломанным скулам удар лишил его чувств.

В тот раз несчастный узник уже не встал. Сколько стражи ни обливали его окровавленную голову водою, он лежал, едва приоткрыв опухшие глаза. И все же Елихо вновь вызвал всех своих пленных из их мрачных глубин. Его несчастного избранника дотащили почти волоком, потому что он едва передвигал ноги, но теперь поставили прямо перед ним, и он стоял, опустив голову низко и кровь капала с его разбитого лица крупными вязкими каплями на песок. Управляющий сошел с коня и медленно прошелся мимо всего ряда, вглядываясь в каждого и в каждом порождая ужас: никто не хотел бы быть так же избранным и повторить ту же участь. Но, пройдясь и одарив своим чуть посмеивающимся взглядом всех, он вернулся к тому единственному, что владел его вниманием полностью.

Елихо протянул к нему руку и медленно провел указательным пальцем по его испачканному кровью и грязью телу от живота и до самой шеи.

- Кажется, я не первый, кому ты нравишься? – промолвил он, разглядывая покрывающие того шрамы. – Однако что же ты сегодня не поднимаешь головы? Ты не посмотришь на меня? – он взял его за подбородок и запрокинул его лицо вверх.

Узник приоткрыл глаза и взглянул на него.

- Прекрасный взгляд, - промолвил Елихо. – Ни ужаса, ни мольбы... Однако твои губы не вынесут больше моих поцелуев. Не бойся, я тебя сегодня не трону. Но на днях зайду в гости.

Елихо отпустил его голову, и та медленно вновь склонилась вниз. Пленников увели. Их снова сегодня почти не мучили и не били и едва ли следили за их работой, лишь бы стук заступов раздавался вообще. Им даже дали побольше воды и накормили. У надсмотрщиков не было до них дела, все их помыслы были сосредоточены на одном человеке, который заслужил столь пристальный интерес со стороны их управляющего. Они напоили его водой, хотя он едва ли мог пить, сняли цепь с его шеи, чтоб он мог лечь, не мучимый ее трением, уложили его и оставили лежать в покое, пожелав ему внутри себя, чтоб Елихо не скоро его посетил. Эти люди, обычно жестокие, бесчеловечные и черствые, сейчас они не могли ничего с собою поделать. Они всегда били, всегда заставляли работать, всегда истязали без сомнений, но они впервые видели такую страсть. И, ловя взгляды друг друга, они видели, что их всех она напугала.

Несколько дней не появлялся Елихо и несколько дней несчастный узник лежал неподвижно на покрытом острыми кусками руды полу копи. С него так и не решились снять остальные цепи, лишь немного пододвигали вслед за его долбящими стену товарищами. Он не шевелился – потому что не мог, или потому что не хотел – но его и не пытались заставить. Иногда его поднимали и давали глоток воды, и он выпивал его, без страдания, без тени боли в глазах, хотя казалось, даже пить ему не хотелось.

Но в какой-то момент надсмотрщики, было ушедшие, чтоб проветриться от духоты и адского запаха внутренних помещений копи, вбежали обратно и скорее, раздавая тумаки и удары плетью, заставили всех стучать заступами и грести лопатами с особым тщанием. Подбежав же к лежащему, они подняли его и поставили на ноги и вложили заступ в его руки. Елихо шел сюда – как и обещал, он намерен был прийти в гости.

И он пришел. Он оглядел работников. Он втянул ноздрями спертый воздух, вобравший в себя пот и кровь, и нечистоты, и разложение, казалось, почти с наслаждением. В руках его была толстая плеть с длинными железными шипами и ею он немедленно заставил взвыть подряд сразу нескольких заключенных. Но не в них была его цель. Он подошел к узнику, стоящему без движения, опираясь на заступ, наклонив разбитую голову к стене.

- Здравствуй, я вижу, ты не работаешь? Встречаешь гостя? Молодец. Встречай! – он поднял плеть и стал удар за ударом бить его теперь по спине, раздирая кожу в клочья. – Ну, теперь ты можешь продолжать работать, что ты стоишь? – спросил он, продолжая наносить удары. Он не заметил даже, что делает это в полной тишине, потому что стук заступов прекратился и слышен был только звук этих ударов, разрывающих живую плоть. Потом очень медленно человек, стоящий перед ним, протянул к стене руки и словно бы с какою-то осторожностью о нее опираясь, сполз на землю. Заступ со звоном упал рядом с ним. Елихо пожал плечами, обернулся, и даже не возмутившись всеобщей тишине и тому вниманию, которое заставило всех забыть о чем-либо кроме происходящего, быстро и почти нервно вышел вон.

Ни один заступ не ударил больше сегодня и ни один удар плетью не прозвучал. Надсмотрщики дали пленникам воды и ушли, поволив им бессильно попадать на землю и спать всю ночь мертвым сном. К несчастному они даже не решились подойти. Когда подошли к нему на следующий день, в груди его не было дыхания и сердце его не билось. Прежде бывало, они отрубали мертвецу наотмашь голову и ноги и эти кровавые части в телеге для руды отвозили наверх, сваливая в яму за холмом, но теперь они осторожно разомкнули цепь и вынесли тело наружу. Лучше бы они этого не делали, лучше бы разрубили его на мелкие куски, но они не решились его даже мертвого сильнее поранить. Не то что прежде никого не забивали здесь до смерти и не то что даже кожу заживо ни с кого не сдирали, но эта буйная страсть Елихо и эта гнетущая тишина в ответ, она была сильнее, чем можно было вынести.

Елихо подошел, пнул тело концом сапога и с показным равнодушием велел выкинуть у сарая за холм, где сваливали все отходы, нечистоты и мертвые тела. Они отнесли его туда, положили осторожно с краю и тихо ушли.

*

Прошел день и настала ночь, и должно быть ее прохладное дуновение оказалось живительным, но лежащий на земле человек открыл глаза. Он не чувствовал боли, он смотрел на небо и над ним проступали звезды. Он любовался на эти звезды долго-долго. Но потом он вдохнул воздух, надеясь почувствовать его прохладу, и его оглушил ужасающий смрад. Он попробовал пошевелиться и жуткая боль пронзила его и что-то мягкое и склизкое захлюпало под ним. Он почти вскрикнул от отвращения, дернулся, снова остановился оглушенный болью, снова дернулся, и наконец, зацепившись рукой о корягу на краю ямы, смог вытянуть себя с неимоверным трудом наружу. Он тяжело дышал и грудь его разрывалась от какого-то немого ужаса. Он думал: «Где я? Зачем я здесь?» и не мог этого понять, не мог вспомнить, не мог собрать остатки мыслей воедино. Он сознавал только страшную не прекращающуюся боль и понимал, что она не оставит его здесь. Он должен был уйти, уползти, оставить это место, он не мог более здесь быть, он не мог более вынести этого и, почти рыдая при каждом движении, он пополз прочь по колючей земле прочь от ямы, сам не зная куда, только прочь.

Но он не мог бы уползти далеко. Он слишком скоро вновь потерял сознание. Елихо же не мог так просто оставить мысль о своей ускользнувшей жертве. На утро он отправился к яме посозерцать еще раз мертвое тело – но тела не было. «Должно быть Ларес забрала его, он исчез и воскреснет в каком-то другом месте», - предположили надсмотрщики, от всей души этого несчастному узнику желая. Однако Елихо грозно указал на землю, по которой тянулся кровавый след. Он прикрикнул на своих помощников гневно и отослал их заниматься остальными. Он даже не стал их обвинять в обмане, полагая, должно быть, разобраться с ними позже. Покуда же иная цель манила его, лишая всех других стремлений. Он быстро прошел вдоль следа и склонился над лежащим ничком неподвижно телом. Он поднял его и встряхнул. Он спросил, усмехаясь жутко:

- Что же ты, неужели ты хотел меня покинуть?..

На этот раз в глазах узника, едва очнувшегося, отразились ужас и отчаяние, но они вспыхнули на мгновение, и после боль заглушила все.

Елихо сгреб его в охапку и утащил с собою. Теперь он мог делать с ним все что хотел, теперь никто не видел его. Этот человек умер, его не было больше. Он втащил его в старый сарай и бросил на землю, бросил на спину, изувеченную и кровавую, так чтобы лицо его было обращено вверх и снова его застывший неподвижный взгляд был направлен на мучителя.

- Мне нравится твой взгляд, - сказал Елихо. – Мне нравится, как твое тело вздрагивает от ударов, как дрожь пробегает по нему, а ты не меняешься в лице. Если бы ты закричал или попросил пощады или хотя бы скорчился от боли – мне стало бы неинтересно, и я оставил бы тебя. Но покуда ты слишком нравишься мне, чтобы я мог тебя так просто оставить.

Но его жертва только смотрела вверх, беззвучно и неподвижно.

...О, этот человек, растерзанный и уничтоженный, он отдал бы все сейчас за то, чтобы закричать, однако сдержать крик однажды было легче, чем вырвать из окаменевшей груди хоть стон. Все мешалось, темнело, скрывалось в бордовом мареве...

- Ты так и не скажешь ничего мне? Или ты немой? Нет, я думаю, ты просто не хочешь говорить со мной. Мне жаль, что я так и не услышу твой голос, увы... - продолжил свой монолог Елихо.

Кажется, мучитель сам не мог уже вынести этого мертвенного молчания. Он медленно изводило его. Он взял руки своей жертвы, зажал между балок в потолке и сказал:

- Повисишь немного и упадешь, пальцы сломаются наверно. Может ты даже умрешь когда-нибудь, а если нет – я снова к тебе зайду.

Он отпустил висящее тело и оно забилось в воздухе, он же вышел вон и плотно закрыл дверь, прислонился к ней и некоторое время стоял, не в силах перевести дыхание и глядя алчным и неутолимым взглядом куда-то вверх.

...Всесметающая боль разъедала все. Он мог бы умереть, он мог бы умереть, он не мог больше жить. Это тело не могло больше жить, но оно все еще было живо. Оно не могло умереть, как не могло издать и крика боли. Оно могло только беззвучно биться в судорогах, видимо, вечно. Она не придет... Неужели она не придет – когда в последних мучительных корчах он будет звать ее? Она не придет чтоб утешить его и спасти от погружения в этот океан всесметающей боли. Что будет с ним, если она не придет? Она... Смерть! Вот ужас, который ему был уготован... Странное и прекрасное ужасающее лицо проступило как огненный смерч сквозь алое марево и, казалось, готово было испепелить взглядом. Но в этот момент что-то хрустнуло между перекладин, пальцы сломались, сухожилья оборвались – и все исчезло.

Елихо услышал звук упавшего тела. Еще раз он набрал воздуха поглубже в грудь – и отправился прочь от этого места.

*

Что бы он ни задумал сделать дальше, собирался ли он или нет прийти сюда еще, он этого не сделал, потому что в тот же день он лишился своей чудовищной работы. Большой отряд конных воинов прискакал откуда-то потрясая копьями и мечами, они сперва разорили крепость на холме, они ворвались в нее, круша все на своем пути, они перебили стражу, они затолкали во двор всех надсмотрщиков, и хозяина, и его челядь и под страхом расправы они пытались узнать одно: где тот хромой калека, который послушно исполнял так долго любые приказания? Ни богатства, ни земли не были им нужны, они хотели найти лишь одного человека – кем бы он ни был, они не знали, кто он, не смели знать, но они знали, что должны его найти. А его не было. Его отправили на рудник, вспомнил кто-то.

На рудник! Они бросились к руднику. Они связали надсмотрщиков, они вывели узников из мрачной копи, жалких, бледных, окровавленных, раздавленных, уничтоженных. Они смотрели на эту неразличимую толпу измученных до последней степени людей. Но все же они не видели среди них того, кого они искали. Никто не мог сказать им о нем, никто даже не понимал их. Ни узники, ни надсмотрщики, ни рабы. Они не понимали, о чем эти люди спрашивают их, а если бы поняли, они не знали бы, что ответить, но если бы и знали, то знали они одно: этого человека более нет в живых. Елихо убил его. Он убил его, а сам исчез, как только увидел приближение отряда. Он не собирался сражаться, не собирался сдаваться в плен, да ему было и не за что уже бороться здесь. Он вскочил на коня и умчался в лес, где его давно ожидали удивленные его столь долгим отсутствием друзья-разбойники.

Всадники-освободители бродили по жуткому унылому месту, ужасаясь тому, что здесь творилось. Да, несколько десятков людей они спасли от неимоверных мучений, теперь они стояли такие же унылые, как и их бывшие мучители, сливаясь в одну серую толпу. Но где был тот единственный, кого они искали? Проскакав столько времени, совершив удачный побег, они не вернулись сразу только затем, чтобы как можно скорее собрать отряд, вернуться и спасти его. Эта мысль придавала им сил. Они сделали почти невозможное, они сделали то, что так много времени до сих пор им никак не удавалось сделать, из-за чего они всюду терпели крах, попадали в рабство, прозябали в глухом углу мира... Теперь они сделали все, они явились с победой, окрыленные и полные сил. И они искали его. Но его не было нигде.

Они оглядели страшную смрадную яму, куда сбрасывали мертвые тела. Какое-то количество их, разложившихся и темных, лежало на дне, вместе с прочим сором и падалью. Слезы подкатывали к глазам и тошнота к горлу от этого вида. Это все нужно зарыть, приказали они слугам, пришедшим вместе с ними из крепости. Они открыли дверь в покосившийся сарай, точнее навес из балок, примыкающий к склону холма. Здесь был свален какой-то хлам, и тоже что-то разлагалось, и лежало одно, должно быть, не так давно умершее тело. Темное, кровавое, кажется, почти без кожи. Или просто уже разложившееся сильно. Несчастный человек – в таких мучениях он оставил этот мир и не возродился. Кем он был? Неужели он был настолько преступен, что заслужил такой жуткой участи?

- Здесь полуразложившийся труп... Его нужно похоронить, - сказали они и, с печалью в сердце, направились прочь. Ни мысли не закралось в их сознание, что они уже нашли то, что так усердно искали.

Со страшной тяжестью в душе они ускакали прочь, увели с собою несчастных, чтобы в крепости бывшие господа как слуги привели их в человеческий вид и отпустили... Они даже никого не захватили в плен. Просто уехали, согреваемые слабой надеждой, что если тот, кого они искали, исчез – кто бы он ни был – то он наверняка возродится еще и тогда может быть им удастся его встретить.

*

Старик слуга, унылый и покорный, отправился выполнять данное всадниками поручение. Рабы закопали страшную яму, забросали ее камнями из копи. А он вошел под навес и собрался было тащить мертвеца, чтобы похоронить его. И тут увидел, как тот дрогнул и шевельнулся.

Его вытащили и попытались отмыть – он был в грязи и крови, кожа его была изодрана в клочья, но он был жив, и дышал, и вовсе не собирался разлагаться. Его положили на телегу и увезли с собою в крепость, оставив рудник пустынным и заброшенным, так, чтобы о нем можно было и не вспоминать.

Месяц или другой прошел и выживший калека бродил уже бессмысленно по двору кругами. Он ничего не понимал, ничего не видел, ни на что не реагировал. Ему ставили плошку с кашей, он подходил к ней, опускал в нее обрубки пальцев и слизывал ее с них, а после сразу забывал и уходил, вот и было все, чем он поддерживал в себе жизнь. На человека он был мало похож, просто какое-то ковыляющее кругами неупорядоченное ни в какую форму почти безликое создание с потускневшим бессмысленным взором. «Лучше бы ты умер, бедный человек, чем жить таким», - думал старик слуга с глубоким сочувствием. Однако тот не умирал. Даже из тех, кто прежде видел его, даже из тех, кто видел его на руднике, никто уже не узнавал его, и никто не знал, откуда он появился. Просто странное создание. Ворота никто не закрывал, никто более никого не удерживал здесь, и однажды, отмеряя свои круги по двору, он вдруг свернул словно бы не туда и вышел вон, и пошел по дороге. Никто не обратил внимания как он ушел прочь, прочь куда-то по дороге от крепости, в ту самую сторону, в которую их былой господин поглядывал с опаской и усердно, словно от какой-то тайной беды, множеством рвов и стен хотел загородить свои владения...

Калека преодолел все эти недостроенные и полуразрушенные рвы и стены, даже не заметив их, и шел дальше. Шел, не замечая ни голода, ни жажды, не замечая ни дня, ни ночи, ни того, что дорога сошла на нет, пресеклась и покрылась густыми зарослями, по которым едва можно было пробраться. Растения вокруг становились все гуще и колючие ветви резали кожу, но он не замечал, и шел, не сворачивая, вперед. Не замечал ни разбегавшихся во все стороны насекомых, ни паутин, налипающих на лицо. Трудно было понять, какая сила влекла его вдаль, заставляла его, еле стоящего на ногах, покрытого еще не до конца зажившими шрамами, разламывать ветви, переваливаться через бревна. Из глаз его текли слезы и дыхание вырывалось из груди со свистом, но он даже этого не замечал. Если не знать, что он был безумен, что он едва ли видел куда идет, можно было принять его за человека, в последнем отчаянии прорывающегося к самой заветной цели. Но даже ядовитые насекомые, огромные пауки и шипящие змеи словно чуяли его безумие и опрометью расползались прочь, не жаля его.

Потом заросли поредели, стали прозрачней и чище, на ветках появилась свежая листва, а дорога вновь вынырнула из-под толстого слоя лишайников, мха и переплетенных корней. Она мягко стала взбираться вверх по холму, перемежая свой подъем большими плоскими террасами. Пряный запах цветов наполнил ночной воздух, пологие камни были теплы, и цикады пели в траве, нежными волнами стелящейся по склонам. Но и этого великолепия путник тоже не замечал.

Но там, наверху, на фоне сияющего звездами неба, высилась какая-то темная громада. Какое-то здание на самой вершине холма. К нему он и направил свои ковыляющие шаги так уверенно, будто точно знал, куда он идет. Но вошел он под его свод все так же без всякой мысли. Двери были распахнуты и луна, как раз взошедшая на небосвод, серебристым светом освещала полумрак зала. Внутри него, в глубине, мерцала статуя богини, гордо восседавшей на троне. Взгляд ее спокойною улыбкою смотрел из темноты. И безумец остановился напротив, глядя на нее в каком-то неописуемом восторге. Он долго стоял, вперив в нее свой взгляд и ловя на себе легкое колыхание воздуха, словно ее божественное дыхание. Потом он протянул к ней руки и хотел подойти ближе, но вдруг ему показалось, что тени зашевелились, что богиня встает и силуэт ее качается над ним. Издав вопль ужаса, он бросился прочь и, не разбирая дороги, не удерживаясь на израненных ногах, кубарем скатился по склону вниз, столь наполненный жутью того, что качнулось там, на холме, что вновь не заметил диких зарослей, огораживающих этот холм со всех сторон, сквозь которые продирался, спасаясь бегством.

Где-то вдалеке среди деревьев горел огонь. Яркая точка останавливала на себе внимание и, словно к спасению, он бросился к этому огню. Но когда он добежал, вскрик ужаса вновь вырвался из его груди, ибо огромная усмехающаяся фигура выступила из темноты и направилась к нему. Это был Елихо. Здесь, в заклятом месте, куда не смел показаться никто и о котором ходили мрачные слухи, он прятался в лесу и пировал со своими друзьями-разбойниками. Удача давно им не улыбалась, все дела их летели прахом. Они были злы – и пьяны. И однако, увидев вновь этот взгляд и услышав вскрик, Елихо захохотал громогласно:

- Ты сам явился ко мне? Ты соскучился по мне? Наконец я услышал твой голос!

Несчастный бросился было назад, но было поздно: хромому калеке было не убежать от них. Пьяные товарищи Елихо вскочили вслед за ним. Они настигли его в два шага, но их руки были, видимо, слишком сильны для его уже слишком слабого тела. Они, должно быть, просто разорвали его на части, доведя этим свою буйную оргию до предела. Наутро, проснувшись, они поднимались, кряхтя. Они валялись вповалку на поляне. Костер еще тлел слегка и тонкие серые струйки дыма сливались с легким утренним туманом, добавляя к его прохладе резкий запах золы. Их одежда была покрыта бурыми пятнами засохшей крови. Елихо покачал головой, оглянувшись. Он с трудом вспоминал о вчерашней встрече и даже не мог поверить сейчас, что это не было сном, рожденным его воспаленной фантазией. И однако его одежда и руки и лицо были в крови, словно кого-то он все-таки растерзал. Поляна была пуста, тела он не видел, и все же, сколь бы невероятным ни казалось, едва ли это было сном. А лучше бы было сном, подумал он. И сейчас ему не хотелось искать тело. Ему бы хотелось даже, чтобы этот человек умер наконец. Ему было в первый раз почти неловко за проявленную кровожадность. Хрипло кашлянув, он взобрался на коня и, попрощавшись с товарищами, ускакал прочь по каким-то своим только ему ведомым делам.

Его друзья нехотя поднимались, встряхивая головами, чтобы тоже вернуться от пьяного забытья к поискам разбойничьей удачи. Лениво и тяжело они бродили вокруг, когда кто-то из них тихо вскрикнул, зайдя за заросли кустарника. Прижимая руку ко рту в знак тишины, он звал всех туда. Там на траве мирно спал человек. Кожа его была чиста, тело его, окутанное белыми нитями, какие образуются лишь при переходе границы Ларес, а потом исчезают со временем, было на редкость красиво, лицо его было спокойно и светлые волосы мягкими кудрями рассыпались вокруг.

Разбойники столпились в изумлении.

- Он оттуда только что, из того мира, не надо его трогать, - сказал один.

- Не все ли равно?

- Место не то здесь...

- Ты что, боишься этих сказок про храм?

- Не то что, но все же.

- Это место точно не простое, оно благоволит нам, раз такая удача нам подвернулась!

- Да, теперь выручим денег.

- Да, в Эргинии за него много дадут.

- Царица такого оценит.

- Главное самим там не попасть к ней в руки.

- Сбудем его и быстро прочь!

Они наклонились, быстро набросили тряпицу спящему на голову, завязали глаза, связали руки, бросили на спину коня и помчали вдаль. Он не успел даже заметить, что с ним произошло, но почувствовав бешеную скачку, вытрясающую дух из груди, и тугую веревку на руках, издал протяжный и жалобный стон.