Очерки истории Ларес

...Это был голос, который они уже слышали прежде, и это был голос, которому они привыкли подчиняться...

*

На большом темном дворе, примыкающем к приземистому зданию и со всех сторон огороженном высокими, пыльными, замазанными глиной каменными стенами, на некотором отдалении от множества лежащих неподвижно вповалку изможденных спящих тел, в самом черном углу, где стена отходила от бока здания прочь и тянулась по склону холма, сидело пятеро мрачных людей. Они сидели молча, не глядя друг на друга. Где-то снаружи скрипнули ворота, раздался глухой собачий лай и приглушенные голоса, отдававшие словно бы какие-то приказы, и раздались шаги. А потом все затихло. Некоторое время надо всем висела полная тишина. Где-то пела цикада, чей живой голос странно контрастировал с мертвенной мрачностью обстановки. Потом один из людей медленно встал, тяжелым шагом подошел к стене и, опираясь о нее руками, пригнулся встал на корточки перед нею. На ногах его были колодки, которые и затрудняли шаг. Он придерживал тяжелую цепь, чтобы она не издавала при движении лязга. Сам же он был высоким, широкоплечим и сильным. Другой, ростом много ниже, и с телом куда менее могучим, хотя тоже нельзя было сказать, что он выглядел слабым, столь же тихо и медленно подошел к нему, и столь же осторожно придерживая цепь на ногах, стал карабкаться гиганту на спину. Тот помогал ему, поддерживая его ноги, а трое других, напряженно обернув головы, смотрели на происходящее. Наконец более худому удалось прочно встать на плечи высокому, и хотя тому деревянная колодка с его ног больно давила шею, он медленно выпрямился в полный рост, таким образом дав своему напарнику возможность дотянуться до небольшой узкой щели в стене, вокруг которой глина была выщерблена, так что можно было просунуть голову, посмотреть хотя бы одним глазом вниз и изучить, что там происходит. До верха стены, как бы высока она ни была, оставалось уже не такое большое расстояние от этой щели, однако, будучи в колодках, забраться туда не представлялось возможным. Так что целью их манипуляций сейчас была именно щель.

- Да, я вижу, - прошептал тот, кто был наверху.

Некоторое время они стояли недвижно. Тот оглядывал происходящее снаружи. Луна светила, и, видимо, давала возможность увидеть хоть что-то по ту сторону стены. Потом, наконец, насмотревшись, он дал знак и вновь столь же медленно гигант опустился вниз, помогая другому беззвучно сойти на землю. После чего они вернулись к товарищам и сели рядом.

- Что ты видел? – спросил один из них.

- Большая долина далеко внизу, изрезана оврагами, вдали есть река. Все покрыто кустарником, видимо, высоким. То, что прямо под стеной, не увидеть, но похоже, что она идет вниз крутым склоном, по нему можно спуститься. Вряд ли они сторожат здесь. Кажется, они вовсе ушли.

- Да, чего им стеречь нас, когда мы в кандалах...

- Это верно. Вряд ли они на это тратят силы.

- Значит мы сможем бежать, пока нас не отправили куда-то отсюда, - проговорил гигант твердо.

- Да, Ферг... Только с кандалами что делать?

- Мы сможем избавиться от них. Теперь об этом только и надо думать, - сказал другой, черноволосый и чернобородый человек, до этих пор хранивший молчание.

- У тебя есть идеи?

- Надо добыть инструменты.

- Если бы смогли, конечно, сложности бы не было...

- А стада там пасутся? – спросил чернобородый у того, что лазал на стену.

- Ну стада, не стада, но немного овец видел. И лошадей стреноженных штук десять.

- Интересно, кто их пасет?

- Говорят, иногда они калеку посылают, он здесь не ночует, вы видели? Его они отправляют туда, он же делает, все, что ему прикажут.

- Да, странное существо.

- Он вовсе ничего не соображает. Как животное.

- Я боюсь, его сильно мучили, что он дошел до такого состояния, - задумчиво сказал Ферг.

- Наверно так. Может раньше бунтовал. Теперь уже не бунтует.

- Всех здесь мучают так, что можно лишиться человеческого облика... Не одного его.

- Жуткое место...

- Кто бы мог предполагать...

- Но мы все-таки должны бежать. Не можем прозябать здесь.

- Так как добыть инструменты?

- Попробуем использовать калеку.

- Как?

- Он же делает все, что ему прикажут, и за ним не следят...

*

Они обсуждали все это вчетвером. Пятый из них не принимал участия в беседе и ни разу не проронил ни слова, он сидел, опустив голову, на ногах его тоже были кандалы, но, должно быть, он чувствовал себя неуместно и скверно при этом обсуждении: они включали его в свой заговор, но он не мог не быть им обузой, ведь он был практически слеп: один глаз его полностью заплыл бельмом, а другой был воспален и едва что-то видел, а все его тело было испещрено шрамами от ударов. Да, он точно мог бы сказать, что все подвергаются мучениям в этом ужасном месте. В этом ужасном мире, которого даже после всех мучений и всех несправедливостей, какие удалось пережить на Земле, никто из них не мог ожидать.

Но всех этих пятерых людей объединяло сейчас одно: они были заброшены в какой-то далекий, забытый всеми богами горный край, где-то немыслимо далеко от родины. Нет, у них не было одной и той же родины, они все были из разных мест, из разных городов – но все-таки они говорили на одном языке и они пришли в эту землю с одними и теми же войсками, на которые надеялись или которые проклинали, но все же они пришли некогда как победители – а теперь прозябали в жалком и убогом рабстве без какой-либо надежды на помощь. И они хотели вернуться. Они хотели бежать и вернуться обратно. Больше здесь не было тех, кто говорил с ними на одном языке, кругом были варвары, дикие даже в рабстве, едва мычащие и непохожие на людей. Пять человек среди полного нечеловеческого ужаса. Они должны были быть вместе и они должны были уйти.

Истории их жизни и того, как они здесь очутились, тоже были очень разными. Статный гигант Ферг был фиванцем. Его город, однажды не покорившийся македонскому царю и оказавший сопротивление его власти в Элладе, был разрушен войсками гневного полководца. Был разрушен – и покорился. И вслед за этим покорились все другие города. Покорились уже почти с готовностью, почти с радостью, смирив гордость ради грядущей славы. Ферг был на чужбине в те времена и не успел вернуться. Обнаружив же себя теперь без города и без дома, он счел за наиболее благородное присоединиться к тем самым, лишившим его, казалось бы, всего на свете войскам. Мстительности не было в его душе. Напротив, он готов был биться как можно более честно, как можно более храбро, чтобы заслужить славу своему народу, чтобы залечить страшную рану, которая была этому народу нанесена. Он уважал своего царя, хотя не получил от него никаких наград и ни разу не был им замечен, словно какая-то печать забвения лежала на нем. И нет, не потому, что он был фиванцем – царь ценил многих фиванцев и даже каялся не раз в том, что разрушил город. Однако именно Ферг был для него словно невидим. И все же он дрался не за то, чтобы быть увиденным. Он просто выполнял свой долг. Пока наконец не был убит в одной из битв где-то далеко на востоке. На Ларес ему удалось почти сразу присоединиться к греческому отряду и он избежал гонений, которым подверглись многие другие. К тому времени как они смогли с этим отрядом продвинуться ближе к знакомым местам, они узнали, что Александр был здесь и с радостью присоединились вновь к его войскам. И однако несчастная судьба Ферга не оставляла его и теперь. По ложному доносу он был обвинен как один из участников бунта и казнен даже раньше, чем царь успел приехать лично и разобраться, в чем было дело. Было ли это лучше или хуже, уже трудно было понять, царь едва ли стал бы разбираться, а имя несчастного все равно было уже опозорено. Однако видимо резкое щемящее чувство несправедливости заставило его мятущуюся душу возродиться еще один раз – чтобы вернуться к прежнему позору и прежним мучениям. Он уже знал теперь о том, что царь покинул лагерь, что он покинул их всех в безумии и бежал, и он сожалел об этом, и даже в глубине сердца сочувствовал ему, понимая весь сводящий с ума ужас того, с чем здесь приходилось столкнуться. В первый раз казалось, что царь – такой же человек как и он, и его так же свел с ума, извел этот страшный мир, и даже немного согревала душу мысль, что именно тот бунт и абсурдность наказаний были последней каплей, переполнившей чашу его разума. Однако собственная судьба Ферга с тех пор не изменилась. Видимо у него был тайный преследователь или завистник, потому что ему не дали, возродившись, мирно уйти, но вновь схватили, даже уже не руководимые волей царя и равнодушные к былой расстановке сил. Схватили и заключили под стражу. Где он и томился долго и безнадежно, покуда не был вытащен оттуда каким-то неизвестным ему человеком – тем самым, чернобородым и черноволосым, что теперь сидел рядом с ним.

Вот он и правда был тогда одним из бунтарей – но он избежал наказания. А может быть никто и не собирался его наказывать. Сперва он скрылся, но после бегства Александра вновь развил свою деятельность. Оказалось, что он вовсе не собирался присоединяться ни к Филиппу, ни к кому-либо еще. По сути своей он был просто вольным разбойником и только этот элемент разбоя и свободы привлекал его в войне. Так он и проводил ее всю, уклоняясь от обязанностей и наслаждаясь битвами и грабежами. У него не было идеи славы, но была идея накопить когда-то богатства побольше и может быть захватить себе городок в управление. В том бунте он просто мутил воду, ничего не добиваясь и ни за что не борясь. Но у него было много сторонников. Он легко обретал влияние. И вот вдруг, во время переезда к очередному покровителю, на чьей стороне собирался бороться, он увидел узника – измученного заточенного богатыря в цепях, с лицом, полным мрачного и сосредоточенного отчаяния. Узник привлек его взгляд и удивил его. Ему рассказали о том, что он был бунтовщиком тогда же, когда и он сам, и эта мысль так запала ему в душу, мысль о том, что вот уже более года человек проводит в цепях и унижении за заговор, его самого выбросивший к воле и удаче, что он решил пробраться к нему и с ним познакомиться. И, узнав его историю, он нахмурил брови, словно наконец чувство вопиющей несправедливости укололо и его, а благородство воина и его неотступная готовность следовать долгу потрясли так, что он помог ему бежать. Они бежали вместе. И с тех пор были неразлучными друзьями. Они не отправились к Филиппу, они не отправились на восток, они сместились к северу, участвуя в боях и присоединяясь к разным отрядам, но их цель была одна – пробраться на родину. Чернобородый готов был даже пожертвовать на время своими мыслями о богатстве и о захвате городка в свое управление, чтобы каким-то образом помочь своему другу вернуться. Он согласился идти вместе с ним и помогать ему. Но увы, судьба им не благоволила. Однажды они попали в западню, устроенную варварами, и не смогли отбиться. Теперь они оказались оба в рабстве в каком-то самом непонятном и дальнем и убогом краю мира, хотя что до чернобородого, он рассматривал это положение как до крайности временное и отнюдь не безнадежное, и с самого начала продумывал пути для побега.

*

То, что они делали здесь – они строили крепость. Они таскали и складывали один на один кирпичи и камни и рыли рвы. Зачем и кому нужно было строить это укрепление в столь диком краю – они не знали. Земля была очень сухой, дожди почти что не шли, но какому-то варварскому вождю непременно и как можно скорее хотелось создать здесь надежное укрепление, пересекающее овраги, отгораживающее его территорию от унылых лесов за его пределами. Словно его что-то пугало. Он торопился. На рабов надели колодки и цепи, мешающие и жить, и даже работать, но зато, надо признать, более за ними почти не следили. Надсмотрщики ходили с плетью и подгоняли за работой, однако ночью, если только хватало бы сил, все были предоставлены самим себе. Их сгоняли во двор без крыши, однако за отсутствием дождя крыша была и не нужна. Дождь бы обрадовал всех, но хотя тучи собирались несколько раз и по паре капель выжималось из них, это не разрушало знойной тяжести воздуха. Работы были утомительны, и все же не настолько, чтобы не дать времени на раздумья.

Вскоре они встретили здесь еще троих. Двое были растерянными и ничего не понимающими, смертельно страдающими в своей растерянности, как те, кто недавно очутился на Ларес и еще не мог осознать того, что произошло, но уже попал в великое бедствие. Они не были знакомы друг с другом, но они погибли в одной и той же битве из тех многих, какие велись на Земле непрерывно после смерти царя. И оба были немедленно схвачены и проданы. Они не знали, что происходит, они не знали, где очутились, они не знали, кто еще здесь есть. Товарищи подошли к ним, поприветствовали их и все им рассказали, повергнув их в трепет и ужас, особенно при мысли, что Александр, едва вселивший во всех надежду на восстановление порядка, потерял разум, и теперь весь мир оказался стремительно летящим в безудержный хаос войны, мучений и рабства как в некую пропасть. И все же теперь их было четверо и все они хотели бежать. Они проводили время в том, чтобы составить план этого побега, а также в воспоминаниях и рассуждениях о своем бывшем царе. И как бы они ни относились к нему когда-то, сейчас все они сходились на том, что предпочли бы жестокость его правления и любые капризы его буйного нрава тем бедствиям, которые свалились на мир без него.

Но был среди них и пятый. Он появился – и именно его появление заставило их повременить с планами побега. Хотя и сами планы их были пока весьма неотчетливы. Его притащили больного и стонущего, покрытого ранами, но они сразу же узнали в нем соотечественника и принялись выхаживать его. Его лицо было бы молодым и изящным даже, если бы не страшное бельмо, закрывающее распухший и выпученный глаз и не многочисленные шрамы. У него почти что не шевелилась одна рука из-за раны, некогда почти проломившей спину. Он рассказал, задыхаясь, что свои увечья приобрел на некоем руднике, кажется, совсем неподалеку – чудовищное и жестокое место, которым заправляли дикие разбойники, заставляющие узников своих копей работать больше, чем было под силу человеку, не выпуская на поверхность, избивая всечасно, почти без воды и еды. Там мало кто выживал долее нескольких месяцев, но кажется только так из бедной руды можно было извлечь хоть что-то. Как он попал на этот рудник, он не помнил, он помнил, что был долго болен, да, кажется, он тогда именно был ранен и болезнь, мучившая его долгим жаром в итоге воспалила его тогда еще здоровый глаз. Но он был тогда с другом, они бродили по горам, пытаясь долго и упорно найти дорогу среди врагов, от которых вынуждены были скрываться. Они отчаянно сопротивлялись, и даже он, будучи совсем без сил, сопротивлялся, и, видимо, они так усердно сопротивлялись, что, одолев их, враги решили отомстить. Товарищ его был убит, а его отправили на рудник. Где он и пребывал, пока совершенно не потерял способность двигаться, после чего его выбросили вон, а потом, вместо того, чтоб добить, отправили в крепость. Таков был его рассказ. О том, что было прежде, он почти не рассказывал. Да, он тоже был в войсках Александра – с чего бы иначе он оказался здесь? Но ни в их планах, ни в воспоминаниях друзей он не участвовал, мрачно сидя в углу и тая в себе свою страшную и жестокую тайну. Ибо у него была тайна, которую он никому бы не согласился теперь поведать. Ведь он был редким человеком, который видел Александра после того, как тот бежал из лагеря. Который встретил его и который хотел ему отомстить за давнюю и жестокую обиду. Однако эта месть окончилась катастрофой. Похоже, для всех. Тогда именно он лишился и глаза, выколотого раскаленным шестом от Филоты, своего бывшего друга. И хотя они уехали, эта рана разрослась и едва не извела его гангреной, которую его товарищ, таща его из последних сил по горам, с огромным трудом смог одолеть, после чего рана застыла как огромное бельмо, а тело его превратилось почти в развалину, так же, как одни лишь развалины остались и на месте его души. Они ни разу не говорили с другом о том, что произошло, но кажется, они понимали друг друга. Они понимали, что Филота был прав тогда, желая остановить их, а они не остановились сразу только из-за мстительной лихорадки, их охватившей, из-за порыва злорадного буйства, который угас лишь на несколько мгновений позже, когда они увидели, что потерпели сокрушительный и абсолютный крах. Они не знали, ненавидеть ли этого человека еще пуще прежнего или попробовать раскаяться с содеянном. Ни то, ни другое уже не имела смысла. Они сами не имели более смысла. И может быть это жуткое сознание того, что их больше, по сути, не было, что они были уничтожены в тот миг, когда он вздохнул тихо и закрыл глаза, разъедало тело даже более, чем могло бы разъедать душу чувство неискупаемой вины. Они все еще пытались куда-то идти, не зная куда, они пытались жить, пытались защищаться, не зная от кого и зачем, и удивительно, что они делали это так долго, но неудивительно, что в конце концов они оба, по сути, погибли. О судьбе своего друга он ничего не знал – умер ли он или все-таки или ему удалось выжить, да уже и не знал даже того, зачем ему это знать. И он не говорил об этом ни с кем, не говорил ни слова. Не было смысла о чем-либо говорить. В нем не просыпалось угрызений, он молчал даже не из опасения, что его признание прозвучало бы для друзей как дикий и возмутительный ужас, что они испытали бы к нему ненависть и презрение. Достаточно было того, что он сам испытывал их. Только слабая мысль теплилась в нем: они хотели помочь ему как соотечественнику, а он, слепой и слабый, был им обузой. Однако воля его оставила его – и он не сопротивлялся.

*

Здесь был, однако, еще один человек, в котором они могли заподозрить соотечественника, однако по виду его и поведению было вовсе трудно понять, кто он. Это был пастух. Он не был среди узников, он был среди домашних слуг здешнего господина. Он ходил в лохмотьях, а голова его заросла спутанными темно-серыми совершенно седыми волосами, торчащими клоками, разделенными прогалинами шрамов, видимо от ожога, изуродовавшего половину головы и лица. Глаза его смотрели перед собою куда-то вперед и совершенно ничего не выражали. Трудно было даже понять, видит он что-либо или нет. Он сильно хромал при ходьбе, потому что ноги его тоже были сильно изуродованы и обожжены. Он ничего не говорил никогда, не произносил ни звука, видимо был немым. Однако если к нему обращались с каким-то поручением или приказом, он совершенно беспрекословно следовал ему, в чем бы оно ни состояло, без всякого раздумья. Что давало иногда в минуты отдыха другим слугам и надсмотрщикам повод над ним поиздеваться, заставляя его сделать что-то и сразу переделать иначе, принести воды, а потом вылить обратно в колодец, сложить доски в углу, а потом перенести в другой и снова вернуть в прежний. Они искренне хохотали над его совершенно бессмысленными, совершенно механическими действиями. А вот друзья, точнее четверо из них, кроме слепца, который ничего не видел и ему ни до чего не было дела, смотрели на это очень хмуро. Они понимали, что перед ними, возможно, человек их крови, тот, кому должно было быть свободным, и это убогое издевательство и эта бессмысленная покорность тела, практически лишенного души, угнетала их и ранила больно. В остальном же он был вполне свободен. Он пас овец и никто не сомневался в том, что он отведет их туда, куда нужно и в точности приведет обратно, не сбежит, не украдет и не упустит ни одной, а если что, отобьет и от диких зверей, голыми руками и даже жертвуя собой, только потому что это было приказано, словно верная собака. Иногда его отправляли даже ночью следить за стреноженными лошадьми на поляне. Ночью никто другой из слуг не хотел особенно идти в лес, не оттого что там опасались встретить разбойников или кого бы то ни было из людей, а скорее из смутного суеверия. Возможно, того же самого, что заставляло их господина строить высокое укрепление. Но этому пастуху было все равно. Да он вряд ли и знал вообще, где он. Иногда его отсылали привозить воду снизу из колодца наверх в крепость. Он тянул повозку вместо лошади покорно и деловито. Принявшись следовать приказу привезти воды, он спускался за водой раз за разом, до тех пор, пока его не останавливали, так что если о его действиях забывали надолго, узники могли быть счастливы: у них будет теперь вода, чтобы утолить жажду.

Хотя он ничего не говорил, было очевидно, что он понимает поручения, которые ему дают, хотя бы самые простые – а такими они и были всегда. Он понимал их на местном языке, хотя было неясно, следуя скорее словам или жестам, или может быть интонациям голоса. Было неясно, что он вообще понимает. Узники пользовались его бессмысленными хождениями по двору по вечерам, когда у него не было никакого дела. Они, обессиленные, сидящие вповалку в своих кандалах, требовали принести им воды из большой привезенной им же самим бочки, и он шел за водой и нес ее обратно в ковше, и теперь надо было только вовремя сказать ему «стой», чтобы он не прошел мимо, потому что он не знал, куда и для чего он ее несет. Если ему говорили «стой», он останавливался и стоял, пока ему не говорили «иди», либо не делали жеста, показывающего, что ему следует удалиться. Стражники не следили за этими шалостями своих узников, давая им в этом волю. И совсем не следили за перемещениями безумного пастуха. Когда никто ничего не приказывал ему, он, ковыляя, ходил кругами без цели, почти не останавливаясь и глядя застывшим взором перед собой. Однажды, когда он проходил в этом своем блуждании мимо друзей по двору, они окликнули его, окликнули они его по-гречески специально ничего не показывая жестами и с самой вкрадчивой интонацией, скорее подозвали к себе – и, к их удивлению, он остановился, вероятно, поняв и этот язык. Остановился и стоял бессмысленно, ожидая дальнейших указаний. Они попытались спросить его, кто он, как его зовут, но словно смысл этих слов до него не доходил, ничто в его лице не менялось. Наконец они велели ему принести им ковш воды. Он повернулся и сделал это так же, как делал обычно.

Их сердца могли сколько угодно болеть при виде такого человеческого унижения, которому, видимо, уже никак нельзя было помочь. Однако именно этот калека теперь и казался им довольно полезным в их замысле. Ведь он, как они надеялись, точно так же, как и воду, мог бы принести им и другие нужные вещи, которые могли бы помочь им выбраться, надо было только точно разведать, куда его следовало за ними послать.

Теперь они звали его каждый день, они приманивали его, словно пса, и он правда уже начал чаще крутиться возле них, словно сюда его чем-то манило. Однажды, когда их несчастному слепцу вновь было дурно, мучил жар и он не мог работать, стражники позволили тому остаться, и пастух остался с ним, он сидел, и так, как ему и повелели, протирал больному лицо и глаза водой из ковша. Но казалось, что он делает это даже с некоторым соучастием, хотя может быть то была просто иллюзия.

Иногда он приносил им лишнюю еду, иногда он останавливался возле них и, казалось, вглядывался в их лица. Но потом отправлялся снова в свое бесконечное кружение, или уходил куда-то по указанию надсмотрщиков...

- Несчастный человек, - сказал Ферг.

- Да, совершенно несчастный, но нам полезный.

- Думаешь, он сможет помочь нам?

- Да, я разглядел куда его отправить, он принесет нам инструменты, - сказал чернобородый. – Снимем колодки, перелезем стену в безлунную ночь и попробуем украсть лошадей.

- Хорошо, сделаем так. Может нужно взять его с собой? – задумался Ферг.

- Непременно! – ответил чернобородый.

- Ты уверен? Не знаю, не лучше ли будет ему здесь остаться, чем испытать тяготы пути. Здесь он, кажется, на своем месте. Если боги ничего не изменят, доживет жизнь в покое.

- Да нет, он нам будет нужен, быть может.

- Зачем?

- Наверняка они заподозрят побег, и если пойдут за нами, выставим его.

- Они же убьют его, ты что!

- Нет, конечно нет! Мы его свяжем и выпустим со стадом. Он только их остановит, они отвлекутся, а мы пока убежим.

- Негоже это...

- Ему все равно, а нам спасение. Надо иметь заслон на всякий случай, так что я бы его взял с собой. Больно уж он послушен.

Ферг покачал головой с сомнением, однако промолчал. Странный нелепый человек вызывал у него сочувствие, ему жаль было оставлять его здесь Но не виделось и возможностей его спасти.

*

Наконец они дождались безлунной ночи. Весь день они пытались работать в полсилы, скорее производя впечатление деятельности, но не выполняя ее, чтобы не истратить себя до заката. Надсмотрщики не замечали их ухищрений, потому что обычно эти люди работали как волы и сомнений не возникало. Так что они ходили медленно, потягиваясь на жарком воздухе. Было как-то особенно душно, а к вечеру духота лишь сгущалась.

- Сегодня душно, давно не было такого зноя. Думаешь сегодня идти?

- Сегодня луны не будет, будет темно. Убежим незаметно...

Да, сегодня не было луны, и не было звезд, и еще на закате небо заволокла непроницаемая дымка. Растянувшись вечером на каменных плитах, они подозвали к себе калеку и велели ему принести им пару инструментов из сарая под холмом. Точнее же они сказали так: взять ведро и набрать воды внизу, подойти к сараю, взять большие щипцы, положить в ведро и идти наверх к ним. Одарив их бездумным и долгим взглядом, он отправился вниз. Они увидели, как он взял ведро. И далее он долго, долго, долго не появлялся, так что наконец, к темноте, они уже решили что их замысел на сегодня провалился, потому ли что он забыл о своем задании, оказавшемся слишком сложным, или же может быть его все-таки схватили за кражей... Они не знали, что произошло, а между тем темнота сгущалась. И когда она сгустилась почти уже до ночи, он наконец появился, в руке неся тяжелое ведро, вода из которого расплескивалась при каждом его хромающем шаге. Когда же он поставил его и спокойно пошел назад, они увидели сквозь ее разгладившуюся поверхность, что принес он не только щипцы, но все абсолютно, что могло бы им пригодиться. Итак, они сперва напились воды, а покуда подносили ведро к губам, благословляя того, кто его принес, прятали обретенные ценности в углы под солому.

- Если он не придет сегодня больше, мы пойдем без него, - сказал Ферг.

- Придется...

Кажется, все были в сомнениях, всем было как-то странно без него сейчас. Почему он принес все эти инструменты, как будто знал, что они им все могут понадобиться? И они все понадобились. Когда настала окончательная темнота и уже все остальные попадали без сил вповалку на пыльные плиты двора, мучимые гнетущею скапливающеюся духотой, они поднялись, распрямили затекшие ноги и руки, и принялись за работу. Работа была нелегкой, они пыхтели в темноте, а заржавевшие скобы все не поддавались, узники же боялись проронить лишний звук, сделать лишнее движение, еще же был слепец, который не справился бы сам и нужно было ему помочь...

И в какой-то момент перед ними вновь замаячил безумный пастух, точнее он пришел и остановился в отдалении, посмотрев почти с любопытством, а потом пошел вдаль словно бы по своим каким-то неведомым никому делам, пока чернобородый не произнес тихонько «стой!» Тот остановился и обернулся. Ферг умоляюще свел брови, но промолчал.

- Выйди до ночной стражи в ворота и жди нас на развилке дороги внизу, под стеною, - произнес чернобородый.

Приказ был совсем неясный, и он, конечно, выдавал их план полностью, но только можно было надеяться, что немой не заговорит и не приведет с собою стражу. Все переглянулись очень сурово. Они не знали, можно ли верить этому человеку, они не знали, что он таит под своей исполнительностью. Так что это было признание, почти откровение, жест полной веры. Чернобородый опустил глаза. Он понимал, что сделал недолжное и поставил под вопрос их замысел. Неясно, ради чего. То ли ради желания взять с собою безумца в качестве защиты, то ли надеясь, что свободный человек спасется вместе с ними от унизительного рабства...

Пастух посмотрел, качнул головою неопределенно, повернулся и ушел прочь.

Стараясь не обращать внимания на произошедшее, они продолжили пилить и разгибать ржавые скобы.

*

Наконец им это удалось. Услышав приглушенные крики снизу, скрип запирающихся ворот, они встали и подкрались к стене, и теперь уже освобожденные от груза цепей и колодок, вновь полезли на стену, могучий Ферг поддерживал других, и, подпрыгивая, подтягиваясь, они цеплялись и перекидывались через парапет, после же помогли залезть и ему. Там внизу слегка серебрилась узкая полоска земли, и дальше шел крутой-крутой склон, но они без страха скатились по нему, спустились по нему вниз, перетащив с собою слепца. Хотя показалось им теперь или нет, что кто-то крикнул тревожно? Неужели кто-то заметил все же их перемещения? Может быть часовой на башне что-то увидел в темноте? Но пока лучше было об этом не думать, они соскальзывали с хрустом и постукиванием камней книзу, и наконец добрались до основания холма. Теперь надо было совсем немного пройти до дороги, покуда она была скрыта тьмой, и, надеясь, что там не расставлена стража, быстро пересечь ее, найти поляну, где пасут лошадей, попробовать украсть их. И тогда уже лететь, лететь...

Они стали прокрадываться по кустам до дороги, и выйдя к развилке вдруг увидели в почти непроглядной темноте какую-то маячащую ковыляющую навстречу к ним фигуру. Неужели он послушался их приказа, даже столь неясного, и пришел сюда в точности как они сказали?

У Ферга сердце сжалось, и теперь он точно знал, что этого человека они должны спасти – во что бы то ни стало.

Но пока, тихо взяв его за руку, они скользнули в лес. Они скользили по кустарникам, выискивая место, где пасутся лошади. Сверху их удалось увидеть, но теперь трудно было найти. Вдруг калека остановился и очень резко дернул держащую его руку в сторону. Он поковылял туда и, не зная почему, но они пошли за ним, продираясь сквозь густые ветки и попадая ногами между выступающих корней. Но они прошли недолго, а может быть и долго, как какой-то огонек замаячил впереди, поляна, слабо освещенная его светом, открылась им, а на ней паслись лошади. Пять стреноженных лошадей.

Фонарь колыхался на ветке, слабо поблескивая в темноте. Никого не было. Пастух, должно быть, ушел. Может быть он испугался приближающихся шагов и спрятался за кустами? Как бы то ни было, они стали развязывать лошадям ноги, все еще надеясь ускользнуть незамеченными. Только все же было уже поздно: позади, пока очень глухо, но раздался лай собаки, и голоса, еще далеко, совсем далеко, но ясно было, что их побег был замечен. За ними направилась погоня... Увы, они переоценили степень своей ночной бесконтрольности... Быстрым движением они перевернули и затушили фонарь, чтобы не выдавал их в темноте. Темнота стала полной.

Скорее на лошадей и в лес. Чернобородый и Ферг слушали дыхание друг друга, убеждаясь, что они рядом. Двое других помогли залезть на лошадь слепцу.

- Калеку возьми к себе на лошадь, - сказал чернобордому Ферг.

Но калеки не было видно в темноте. Можно было надеяться, что он до сих пор стоит на краю поляны.

- Иди сюда, - позвал чернобородый. – Иди с нами!

Теперь ему тоже не хотелось оставлять калеку, даже несмотря на то что как раз им и был нужен этот самый заслон, о котором он прежде говорил. Но что-то останавливало его, что-то в том, как он сегодня им странно помог, что-то в том, как он спустился к ним на дорогу. Словно бы он действительно понял то, чего они от него добивались...

Там, во тьме, ничто не пошевелилось.

Лай собак раздался ближе, стук копыт уже был отчетливо слышен в тишине.

- Уходим, я задержу их. Бегите в лес! – крикнул Ферг.

- Оставьте лучше меня, я не хочу жить. Я поеду им навстречу... - простонал слепой, однако его лошадь уже утянули за поводья в темные кусты.

- Ну что же ты не идешь? Подойди ко мне! – окликнул вновь чернобородый, направив вперед лошадь, готовый сейчас же, услышав хоть шевеление в темноте, нагнать и поднять искалеченного спутника с собою на лошадиную спину. Он должен был послушаться, ведь он всегда выполнял приказы. Или это темнота так напугала его?

Но в это время голос от края поляны, хриплый и еле внятный, смешавшийся с приближающимся лаем, произнес:

- Уходите.

Они замерли и обернулись.

- Схвати его, а я задержу их, - сказал Ферг другу, развернув коня.

- Уходите! – раздалось теперь гораздо отчетливей.

И не только всадники, но даже кони, кажется, застыли в воздухе от леденящего холода этих слов.

- Это ты говоришь? – опомнился Ферг. - Садись на лошадь и уезжай!

- Уходите прочь, немедленно! Кругом! В лес! – раздался вновь голос, и в этот самый момент яркая вспышка озарила поляну, калека выступил из тьмы, его силуэт был отчетливо виден, его рука была поднята и протянута вперед. И вновь все скрылось. Несколько крупных капель упали с неба. – Дождь скроет ваши следы и никто вас не найдет!

- Мы должны уйти вместе...

- Прочь! – он крикнул так, что наверняка его слышали с дороги. Он крикнул очень громко и голос его замаячил эхом в деревьях. Он крикнул – и вдруг двое всадников одновременно повернулись на лошадях и поскакали в лес, словно потерявшие память. Еще секунду назад они не собирались этого делать, они думали схватить его проступившую сквозь грозу фигуру. Но теперь он крикнул – и они ринулись прочь. Этот голос... Это был странный голос... продираясь сквозь заросли, не говоря друг другу ни слова и глядя лишь вперед, они вскоре нагнали умчавшихся раньше товарищей, и только тогда наконец, поравнявшись с ними, и быстрым галопом рассекая низвергающиеся с неба струи, остужающие огонь в их воспаленных висках, они могли подумать: почему, почему они повернулись и бросились прочь? Что за голос приказал им? Что в нем было? То ли, что калека, прежде немой, вдруг заговорил? Что так поразило их? И вдруг почти одновременно вздрогнули, при очередной вспышке молнии увидев друг друга: это был голос, который они уже слышали прежде, и это был голос, которому они привыкли подчиняться.