Очерки истории Ларес

...Тогда и началась война, продолжавшаяся много лет и превратившая в руины сам город, бывший предметом спора и в выжженную пустыню – прилежащие земли, некогда сердце гордость цветущей Персии. Трудно сказать, можно ли было ее избежать, останься тогда правителем Александр, и насколько можно винить его в ее начале, но хорошо известно одно: вернувшись почти через двадцать лет, он положил ей конец.

*

Потом многие говорили, что все началось с этой танцовщицы. Но я утверждаю, это не так, все началось гораздо раньше. Эта странная женщина с ее безумной речью была лишь еще одним ударом из тех, что своей чередой заставили, наконец, помрачиться его разум. Ее обвинение было явно чрезмерным. Он не был деспотом, под игом которого томились люди, напротив, гораздо чаще его встречали с радостью как освободителя, а в то время на него уже почти молились. Да, конечно именно этот город, Тир, более других пострадал от него, но сейчас он обещал ему помощь – и он ее предоставил! Благороднее, чем поступил он, поступить было невозможно. Он готов был уступить персам Вавилон, он был почтителен к Дарию, он хотел только защитить своих людей, соотечественников, освободить их от тяжких преследований. В сравнении с другими правителями он всегда был очень мягок, и если его обвиняли порою в жестокости, то лишь потому, что ждали от него какой-то божественной справедливости, и временами того, чего в других даже не замечали, ему не хотели прощать. И если прежде, быть может, то, что он «перевернул мир», казалось несчастьем, теперь даже здесь, на Ларес, никто уже об этом не думал, а в нынешнее время уже всем стало видимо в этом великое благо. Но было ясно, что женщина эта не была смертной природы – и впоследствии я долго размышлял над ее обвинением, не в силах понять его. Много позже я решился спросить об этом самого Александра, но он, улыбнувшись по своему обыкновению, ответил, что все сказанное тогда было справедливо. И теперь, когда она вернулась и танцевала для него, и когда мы знаем, что боги взяли его к себе, я решаюсь сказать: это обвинение не было обвинением его действиям, и так впечатлило его в тот момент лишь потому, что совпало не с истиной, а с тем, что он сам думал о себе. Я так смутно понимаю это, что не знаю, как выразить яснее, но и его порывы, и его суровость, и то странное застывшее выражение на его лице свидетельствовали о том, что его отчаяние касалось лишь его самого, а не превратностей судьбы.

Но впервые я увидел это странное выражение его лица задолго до этого, еще в прежнем мире. Это было после того как умер Клит. Но не тогда еще, когда он рыдал над его распростертым телом, горько виня себя и ударяя руками в грудь, а тогда, когда в одно мгновение, словно собравшись, оставил слезы и вышел к нам из шатра, чтобы продолжить наш путь. Три дня мы пытались уверить его, что он не виновен в смерти Клита, что это случайность, которую не удалось предотвратить. И когда я увидел его лицо, я понял, что вышел он к нам, отказавшись от замысла умереть вслед за убитым им же самим другом, не потому, что поверил в эти наши слова. Тогда я решил, что его оживила забота о нас, заброшенных в далекие края и не мыслящих себя без него. Но теперь мне представляется, что он не так сильно пекся о нас, да и не так высоко ставил себя в этом отношении, как мы его ставили сами. Это было скорее чувство безнадежности, бесцельности сопротивления. Возможно, он увидел в убийстве Клита суровую неизбежность. Клит возвращался еще и еще раз с той же гневной речью, зная порывистость Александра – а пусть и не зная, ведь он был пьян, – но в чем он обвинял его? В том, что он деспот, забывший своих друзей – и за что? За то, что тот в щедрости своей подарил ему одну из самых богатых провинций! Но Клит был не одинок в этом, я сам испытывал то же чувство, только пытался изгнать его как можно дальше. Чем более Александр был щедр и благосклонен к нам, тем, казалось, больше он отдалялся от нас.

Вторым ударом был молчаливый бунт войска и поворот назад. После того я, помнится, однажды подумал, взглянув на него, что он теперь долго не проживет. Но он вновь оправился, как будто тяготы возвращения воскресили его. Однако, новые удары, которые раньше не были бы заметны, следовали один за другим: мятежи, смерти друзей, и вновь его же войско отказывало ему, как старая супруга, которая в благосклонности мужа видит лишь знак угасания прежнего пыла. Ему было нужно так много, что мы чувствовали, что теряемся в этом необъятном просторе. И иных это задевало слишком сильно. Уже здесь, по возвращении на родину, Александр рассказал мне, что встретил Клита где-то в Азии, и тот был необычайно счастлив, живя на берегу с какой-то рыбачкой. Как, по сути, мало было нужно каждому из нас, и как много – ему! Не об этом ли говорила тогда эта странная женщина?

*

Он пришел в себя лишь на следующий день – и, казалось, вовсе не помнил о происшедшем. По крайней мере, он ни разу не спросил и никак не упомянул о танцовщице, но нельзя и сказать, чтобы какое-то неприятное воспоминание изменило его черты. Ни разу больше он не справлялся и о своей бывшей невесте. Надо признаться, что до сих пор никто не решился еще выполнить его мимолетное приказание ее отпустить, опасаясь, что потом он будет упрекать нас в поспешности. Но когда чуть позже слуги все-таки спросили его, как быть с его невестой, он ответил, что у него нет невесты, и он не собирается ни на ком жениться. Девушку отпустили, хотя и теперь она продолжала рыдать еще более, чем прежде.

Все было так, словно ничего не произошло, и нам самим уже стало казаться, что все виденное было сном. Однако все-таки что-то изменилось, что не давало мне покоя, и, любя его, я не мог этого не заметить. Его манера приобрела какую-то механичность. Он весь был как прежде, но иногда чудилось, что он действует и говорит словно по памяти, не осознавая. Это было пугающим, и тем более пугающим, чем менее заметным. Я спросил других, видят ли они то же, но все отрицали. Я решил, что заблуждаюсь, и виною тому всегдашняя и всеобщая наша ревность и желание вернуть Александра искреннего и юного, каким я знал его раньше.

Прошел день и начался другой. И тут он вдруг справился о царице. Ему доложили, что она все еще под стражей и бьется там как безумная и вопит и желает выйти. «Под стражей?» - переспросил он. Он, видимо, не помнил своего приказания. Однако был удовлетворен. Он даже уточнил, что держать ее следует в комнате без окон и менять стражу каждый час на новую, опасаясь, чтобы она ее не заговорила своим колдовством, и даже лично проследил за выполнением этого своего приказания. И затем вдруг объявил, что желал бы видеть царя. Весь двор поднялся на ноги и засуетился. Александр вызвал местных полководцев, весьма недружелюбно настроенных, к себе, и вопросил, где их царь. Они, однако, смогли только нахмуриться и опустить головы. Царь был болен, а царица никому не позволяла приближаться к нему. Итак, они должны были найти царя. Полководцы, похоже, воодушевились. Вскоре скрытные слуги поддались и рассказали, куда следует идти.

В темной комнате на подушках лежал бледный и худой человек. Он лежал, запрокинув голову, созерцая потолок отсутствующим взглядом. Ни на какие призывы он не откликнулся. И, по велению Александра, его передали нашим врачам, которые постарались вернуть его к жизни, обнаружив, что долгое время до того ему, видимо, давали вместо лекарства пить яд, который лишал его памяти и движения.

Несколько дней прошло, прежде он пришел в себя. Тогда Александр вновь отправился к нему, предстал перед ним, назвал себя и рассказал, кто он. В глазах правителя отразился ужас. «Ты удивлен? Ты не знаешь, что мы здесь?» - спросил Александр. – «Но мы здесь по приглашению царицы». И он рассказал ему о приглашении и о том, как царица травила супруга ядом и скрывала от него свои действия, как она отобрала у него всю власть и лишила его разума. Как она хотела соблазнить Александра, отдать ему город, но стать царицей и над ним самим. Однако она была не нужна ему. Он весело провел с ней время, – так сказал Александр, – но она не нужна ему. И он бы советовал царю внимательнее следить за своею женой, а если он сам не может уже властвовать, передать власть в другие руки. И в этот момент велел ввести в комнату некого человека, еще молодого, но калеку, едва стоящего на ногах и с изуродованным лицом. «Полюбуйся, это твой сын», - сказал Александр. – «И это то, что сделала с ним твоя любимая жена». Он не был изменником. Он просто хотел спасти город от разорения и за то подвергся страшной травле и пыткам со стороны мачехи. Теперь едва ли он также способен управлять этим городом. Так что правителю стоит отдать власть кому-то из полководцев. Сам же он, Александр, покидает его. Он отправит обещанную царице помощь, золото для восстановления города. Но не оставит войск, опасаясь за жизни своих людей. Он слишком мало верит в благие порывы тирян. Однако, если все же правитель хочет добиться блага для своего народа, он не будет слушать своей жены и оставит ее под стражей в темнице, где она сейчас и находится. С этими словами он вышел и на следующий день с рассветом наши войска покинули город, сопровождаемые лишь молчанием жителей.

Как я слышал позже, правитель не долго следовал совету, данному ему нашим государем. Оправившись, он вновь подпал под влияние своей жены: уступая чувству, он согласился выслушать ее и поверил той клевете, которую она стала сочинять в свое оправдание. Однако когда она вновь собиралась воцариться, полководцы все же, воспользовавшись его болезнью и ее слабостью, ибо она была в то время беременна, сместили ее и вновь заключили под стражу, и свергли правителя, так что один из них стал во главе города, не зная уже чем он обязан или не обязан Александру, и попытался все же вернуть городу мир и порядок. Говорили также, что царица родила ребенка, но ребенок ее был чудовищным. И вскоре она исчезла: то ли ее отправили далеко в изгнание, то ли убили.

*

Однако в тот момент мы просто вышли из города и направлялись куда-то, даже сами не зная куда, надеясь лишь на то, что наш предводитель знает, куда идет. Как бы то ни было, мы шли за ним. Хотя у многих уже появлялись на этот счет сомнения.

Мы шли в востоку. Мы возвращались в Вавилон. Никаких вестей оттуда не было. Никто туда не приходил и не приезжал и даже никто еще не успел позариться на оставленный без защиты город. Но покуда мы продвигались, вновь прискакали гонцы с известиями о мятеже на западных границах. Получив эти известия, царь был неподдельно разгневан. Самое печальное было в том, что речь шла не о варварском мятеже, а о мятеже в войске. Отряды бунтовали, объявляя, что им нечего больше защищать, что приход Александра лишил их всякой надежды, что они не могут больше терпеть и переходят на службу к Филиппу. И это после того, как он вывел их из такого ничтожества! Какая глубокая неблагодарность! Мы все были возмущены. Он также отшатнулся и глаза его расширились при этом известии. Прежде бывало, от гнева кровь ударяла ему в лицо и на щеках выступали алые пятна. Но теперь он лишь побледнел смертельно, так смертельно, что я не мог этого не запомнить. Я и прежде начинал уже замечать это изменение, однако сейчас его бледность как-то особенно бросилась в глаза. И с тех пор, сколько я был с ним, вплоть до последнего дня, я ни разу не видел на его лице румянца.

Он сам выступил во главе отряда, чтобы подавить мятеж. Я ехал с ним. Когда мы отъезжали, он обернулся и долгим взглядом посмотрел на восток, туда, где за холмами и за большою рекою где-то высился Вавилон. «Отчего Дарий запаздывает? Я страшусь за него», - сказал он вдруг, и сказал это с такой невыразимой тоской, словно говорил об отце или брате. И это было единственное и последнее, что он произнес тогда с отчетливым человеческим чувством.

Дорога была суровой, но быстрой, через несколько дней мы достигли мятежных расположений, сосредоточившихся возле старой персидской крепости. И выяснили, что мятеж уже был подавлен. Головы его главарей красноречиво покачивались на длинных шестах и гордый собою наместник приветственно выехал царю навстречу. Но царь не обрадовался, скорее это его неприятно удивило. Он смотрел еще более застывшим, чем когда-либо, взглядом. Наместник бодро отчитался: мятеж уничтожен, порядок восстановлен, бунтари казнены.

«Разве я приказывал?» – спросил вдруг Александр, глядя на изуродованные головы, и, могу точно сказать, глядя почти растерянно, как будто подозревая, что он мог забыть.

Наместник был в явном недоумении, это был рядовой мятеж, каких в любом войске бывало много, и он не сделал ничего необычного. Впрочем, поскольку никаких действий за этой фразой не последовало, он законно мог отказаться от какого-либо ее понимания. Вечером он устраивал пир в честь царя и в честь успешного исхода неблагополучных событий. Все были радостны и умиротворенны, хвалебные речи в честь царя произносились одна за другой, и вина не жалели. И только сам царь молчал и на лице его не было ни тени улыбки, а скорее какое-то недоумение. Сперва он пил, потом оставил, и наконец, когда, разгоряченные вином, все уже забыли о том, что кто-то, хоть царь, хоть бог, может быть не весел, он сидел, вперив недвижный взгляд в недопитый кубок. Меня охватил страх и недоброе предчувствие какой-то давно назревающей катастрофы. Я сидел напротив и с ужасом смотрел на него. Я не мог ничего сделать, я не решался. Казалось, что стоит коснуться его сейчас – и конец. И это было так. Когда кто-то – мужчина или женщина? Кажется, какая-то гетера, из тех что пели и веселились здесь, подошла к нему, сердце у меня сжалось. Она спросила: «Отчего ты не весел, царь?» Он не оторвал взгляда от кубка. «Свиньи, жалкие свиньи», - прошептал он очень тихо. Потом повторил, словно заговаривая себя. И наконец вскочил стремительно, и, выкрикнув свою брань еще раз и громко, стремительно выбежал из зала. Многие обернулись от неожиданности, а я бросился за ним. Но его уже было не остановить. Он хватал факелы и кидал их один за одним в зал, в пирующих, в спускающиеся с потолка тяжелые занавеси, которые легко принялись и повалил дым. Потом, увидев людей, выбегающих и следующих за ним, он выскочил на площадь и, заметив двух привязанных коней, вскочил на одного и направил его прочь. Стоял крик, кашель, клубы дыма вырывались из дверей, изумленные лица мелькали в них. Кричали: что это, что случилось? Я выбежал на середину площади, я звал его, я кричал: «Александр, Александр!» Мне было жутко, я пробормотал что-то в ответ на удивленные крики, вскочил на второго коня и что есть мочи погнался следом.

Я надеялся догнать его, успокоить, уговорить и вернуть назад, я не представлял, куда он направлялся, какая у него была цель и в чем была причина его бешенства. Я надеялся, и, думаю, все, кто видел это, надеялись тогда, что это был временный приступ, что все пройдет, как проходило прежде, что ничего не изменится. Но я ошибался. Я не смог его вернуть, да и вскоре увидел, что в этом не было смысла. Он хотел уйти – и ушел, и на два десятилетия полностью исчез, поражая всех, кто был уже здесь и кто появлялся, своим исчезновением и из греческого, и из персидского мира. Он пробыл на Ларес к тому времени четыре года, создал за это время мощное государство, поныне процветающее в почти неизменных и даже немного расширившихся границах, и соединяющее, как посредник, греческий и восточный мир. Если считать годы на земле вместе с годами, проведенными на Ларес, ему было всего тридцать семь лет, и хотя здесь возраст почти не имеет значения, это было немного даже для Земли.

Нет смысла говорить здесь о том, что последовало за его исчезновением: эти события известны любому лучше, чем мне – ведь я уехал за ним. Его ждали, и в оставленной крепости, и по всему царству, его ждали везде, его ждали в Вавилоне, искали и ждали долго, и не знали как быть, если он не вернется. Опасения его насчет Дария подтвердились: среди персов уже давно не было столь радушного к последнему отношения. Многие не желали его въезда Вавилон. Под предлогом мятежа, чтобы на время скрыть улики, его выманили куда-то в Бактрию, к самым границам Согдианы, а там взяли под стражу и заточили в темницу. Что заставляло Александра желать воцарения этого слабого и беспомощного человека, было неизвестно: зная персидские волнения, он не мог надеяться, как говорил кое-кто потом, получить в его лице податливого соседа. А я думаю, он уже тогда провидел некую скрытую его твердость, которая позволила Дарию через много лет собраться с силами, и, хотя снова с помощью Александра, все же вернуть и свой трон, и свое достоинство. Но сейчас он был устранен, и когда распространилась весть об исчезновении Александра, персы объявили о долгой болезни и смерти Дария в Согдиане, обустроили его торжественные похороны и, назначив преемника, предъявили свои претензии на Вавилон. В чем, безусловно, теперь получили полный отказ – и с полным правом, поскольку и Александром город был обещан лишь с тем условием, что в него въедет Дарий. Тогда и началась война, продолжавшаяся много лет и превратившая в руины сам город, бывший предметом спора и в выжженную пустыню – прилежащие земли, некогда сердце гордость цветущей Персии. Трудно сказать, можно ли было ее избежать, останься тогда правителем Александр, и насколько можно винить его в ее начале, но хорошо известно одно: вернувшись почти через двадцать лет, он положил ей конец.