Древний текст. Часть 5
Он был очевидно безумен: он ничего не говорил и едва ли что-то помнил, но казался совершенно спокойным.
*
Книга II
Но то, где сам он был и что делал за эти годы остается неизвестным, хотя нет сомнений, что деяния эти были достойны, ибо он вернулся исполненным доброты и новых мыслей, словно бы подлинно воскресший, и именно благодаря им смог установить для нас тот мир, в каком ныне пребывают Восток и Запад. Потому должным кажется хоть немного приоткрыть над ними завесу тайны на ту малую часть, на какую я способен, отчасти благодаря тому, что сам видел, отчасти – тому, что узнал от него позже. Но начать мне придется с печальной повести, воспоминание которой до сих пор ранит мне душу.
Итак, я бросился за ним, надеясь догнать его весьма скоро: ведь, как я справедливо полагал, ему придется задержаться хотя бы для того, чтобы приказать открыть ворота. И действительно, когда я достиг их, изумленные стражники еще стояли, наблюдая в открытый проем его стремительно удаляющуюся фигуру. И все-таки это значило, что я настиг его слишком поздно. Я крикнул стражникам, что он разгневан и его следует вернуть и пронесся мимо них, отчаянно взывая к нему. Но он, завидев меня, не умерил бега, а напротив, еще сильнее погнал коня, так что мой собственный от такой скачки стал подо мною храпеть натужно. Еще и еще раз оглядываясь на меня он, наконец, когда дорога сделала поворот, не направился по ней, но резко свернул в сторону, и понесся напрямик через темные дебри. Здесь ветви хлестали по лицу, так что приходилось, отбиваясь от них, пригибаться как можно ниже, а конь, чувствуя неуверенность седока, и пугаясь ночной темноты, то и дело сбивался, ржал и нервно тряс головой, а Александру это все явно было нипочем, он гнал коня как прежде и вскоре я потерял его из виду. Но тем не менее все еще пытался следовать за ним, и не без успеха. Я с трудом выбрался из дебрей, когда уже перевалило за полночь и восходила луна, озаряя ночную темноту. И тогда вновь увидел его, и это зрелище было столь удивительным, что отпечаталось в моей памяти так, словно я видел его вчера. Так бывает: образ давно увиденного сна не истирается и не исчезает, а остается все таким же явственным, как запомнился вначале, в то время как события дневной жизни постепенно тускнеют и гаснут, наслаиваясь одно на другое.
Я взобрался на какой-то высокий и свободный от растительности холм, и передо мной открылась огромная плоская равнина, по которой расстелился белыми низкими клубами туман. Луна, чуть мерцающая над ним, просвечивала его белые волны, простиравшиеся куда-то вдаль в темноту до самого горизонта. Туман стелился над самой травой, и по нему скользила фигура всадника, так что лошадь лишь по колено утопала в этом белом молоке. Он чуть подталкивал ее, то заставляя поворачиваться вокруг себя, то легко пробегать вперед. Он танцевал на лошади, запрокинув голову, и сквозь тишину до меня доносились отголоски его смеха. Я медленно спустился вниз, мой конь испугался тумана, так что пришлось спешиться, и ведя его за собой, пойти вперед. Подойдя ближе, я окликнул Александра, но он не обратил на меня внимания. Я подошел вплотную, остановил его коня и дотронулся до его руки, но он по-прежнему меня не замечал, а сидел, запрокинув голову, и еще, казалось, смеялся, но совсем тихо. Чтобы привлечь все же его внимание, я едва потянул его руку к себе – и тогда он легко соскользнул с лошадиной спины и упал мне на руки. Он крепко спал.
Я обрадовался хотя бы тому, что смог догнать его, хотя все виденное не внушало мне радости. Уложив его на траву, я стал ждать. Можно было попытаться теперь же отвезти его назад, но мы ускакали без дороги слишком далеко, кони выбились из сил, и я сам едва мог пошевелиться. Но главное, я надеялся, что наутро, проснувшись, он придет в себя. Однако, этого не случилось. Он проснулся рано, но не узнавал и даже, кажется, не видел меня. Он взглянул на чистое небо и, улыбнувшись странно, немедленно направился искать своего мирно пасшегося неподалеку коня. Никаких слов и уговоров он просто не слышал, я едва смог задержать его немного, чтоб успеть самому оседлать лошадь. Полагая, что ему все равно, куда скакать, я хотел направить его в обратную сторону, но тут он был тверд и мои попытки оказались безуспешны. Последние мои надежды были на то, что нас настигнет отправившаяся скорее всего из крепости погоня, но это было маловероятно, ведь едва ли кто-то предположил бы искать нас настолько далеко от дороги. Так что я вновь вынужден был скакать вслед за моим безумным другом. Несколько раз еще я пробовал и лаской, и хитростью заставить его сменить направление, но вскоре отказался от этих тщетных намерений.
Он был очевидно безумен: он ничего не говорил и едва ли что-то помнил, но казался совершенно спокойным. Я боялся оставить его, или упустить из виду, пытаясь как-нибудь добыть для нас пропитание. Впрочем, он почти не ел, и мне ничего не оставалось, как следовать в этом его примеру. Некоторое время еще нам на пути попадались какие-то селенья, совсем глухие селенья не тронутые даже молвою, ибо здесь никто нас не знал и даже о нас не слышал, но тогда было легче, ибо можно было надеяться на гостеприимство обитателей, а в одном из них я даже смог кое-что дорогое, что украшало нас на пиру, обменять на новую одежду взамен той, в какой мы были, и которая от нашего постоянного продирания сквозь дебри уже обращалась в лохмотья. Но вскоре эти селения исчезли, мы подъехали к горам и с трудом карабкались по узким тропам. Я уже смирился со своей участью, но тут заметил то, чего давно больше всего боялся: мой друг начинал бледнеть и слабеть, он все меньше способен был идти, все чаще садился, опуская тяжелые веки. Он уже вовсе не мог держаться на коне, и сейчас я мог бы, без сопротивления усадив его перед собою, отправляться назад – но увы, мы были слишком далеко и, к тому же, давно заблудились в горах. Я пытался следовать какому-то ручейку, который давал надежду на пищу и на питье. Но Александра уже начинало лихорадить, и мне все горче было думать, что я не могу ему ничем помочь, и он обречен на смерть. Я уже знал, конечно, что здесь, на Ларес, она не всегда бывает столь окончательной, как на Земле, и изредка раз умершие возвращались, но все же это случалось редко, а безумие и вовсе делало это, как мне представлялось, маловероятным. Я с тоскою вспоминал слова той женщины, обещавшей ему бесславный конец, и сердце сжималось от смертельной обиды.
*
Потому я обрадовался, увидев, наконец, людей. Это было какое-то полудикое племя кочевников, пробиравшихся сквозь горы, и сперва можно было опасаться, что они отнесутся к нам враждебно. Но они оказались миролюбивым и дружелюбным народом. Их женщины окружили заботою больного, а их мужчины с любопытством и радостью немедленно приняли меня в свой круг. Они решили, что мы из тех путников, временами встречавшихся им, что едва очутились здесь, оказавшись потерянными среди гор, и не понимали еще, где они и кто такие. Они знали, что этих людей следует встречать гостеприимством. Как я чуть позже выяснил, народ этот был весьма примечателен. Они кочевали по горам и долинам, никогда не останавливаясь, и не зная, где кочует их родное племя на Земле. Однако же их мертвецы присоединялись к ним, где бы они ни были, ибо их словно влекло в родным душам больше, чем к оставленному месту. Так я понял, что кочевать на Ларес не так уж страшно. Я также понял, что если кто-то на Ларес не возвращался к родному дому, то не потому отнюдь, что погиб на чужбине, а потому, что не был к этому дому сильно привязан, чужбина звала его и становилась ему роднее. Другая удивительная особенность гульдреми состояла в том, что они продолжали свой род отнюдь не только за счет пришельцев с Земли, но и собственными силами. Их женщины в изобилии рождали им детей, что среди прочих живущих на Ларес было редкостью. Они кочевали среди гор на паре десятков лошадей, со скудным скарбом и небольшим стадом коз в поисках лучшего места для жительства. Они не умели писать, но пели протяжные песни. Я назвал им наши имена, но они не смогли их запомнить, быстро переиначив на свой манер, и назвав Александра «Сариэ», меня же «Хефи». Сами они звали себя тоже как-то странно, как будто «гурми», только язык их был таким неразборчивым, что я едва мог его понимать, хотя они пытались научить меня. Чего не сказать об Александре, потому что, едва выздоровев, он прекрасно его освоил, вовсе отказавшись понимать при этом и свой родной, и прежде столь дорогой ему эллинский. Но за исключением этой забывчивости, следов былого безумия в нем вовсе не осталось. Он был бодр и полон сил, он уверенно вник во все дела этого народца, так, словно ближе ему никого не было. Дела же эти были очень просты, но все же требовали больших усилий. Пробираясь среди гор со своими козами, они мечтали о том, чтобы выбраться из скал на более плодородные предгорья – но их ждало постоянное сопротивление каких-то скифов, не желавших вторжения в свои земли. И тогда-то этот на вид гостеприимный и мирный народ показывал себя совсем с другой стороны: это были воины уверенные, храбрые и сильные, прекрасно организованные, так что своей ловкостью они достигали успеха, занимали добрые пастбища, и, обеспечив себя всем для следующего перехода, неуклонно двигались дальше. И тут, конечно, Александр был в своей стихии, так что вскоре приобрел среди них славу бесстрашного воина, чьи советы никогда не подводили, а чье предводительство даже в самых трудных делах неизменно вело к успеху. Он стал большим другом их вождя, человека на вид мрачного и темного, но мудрого, и почти его соправителем, так что вновь, как прежде, целый народ с победами и надеждой через опасности и злоключения уверенно шел за ним куда-то на восток, ибо именно к востоку лежал их путь.
Мы пробыли там, должно быть, не меньше двух лет и за это время, ведя вдаль дикий народец, Александр свершил ради него немало славных подвигов, о которых рассказ мог бы быть долгим и ярким. Так, можно было бы рассказать о том, как, поднявшись с отрядом в десять человек на высокую скалу, он смог уничтожить целое войско скифов, наведя на них священный ужас, так что они, так и не поняв, кто обрушил на них свой гнев, сами пришли в руки поджидавшего в засаде противника. Или о том, как, обманув их огромной численностью пеших воинов, для чего днем одел женщин в мужскую одежду и заставил взять оружие, а вечером велел разжечь костров побольше, расставить хлипких пустых шатров и ходить между ними, шумя и говоря громче, так что казалось, что отряды еще увеличились, и подготовившихся к большому пешему сражению врагов, после одолел нежданною маленькой конницей. Но пусть гурми сами сложат об этом свои длинные песни. Из моей памяти уже почти истерлись события тех дней – ведь и тогда я гораздо больше, чем о них, думал о судьбе своего друга, так щедро отдавшего всю свою силу маленьким победам этого маленького народа. После Александр смеялся надо мною за это, говоря, что стать прославленным среди гурми ни чуть не хуже, чем стать прославленным среди греков, а по сравнению с неподвижными звездами все это тлен. Он сохранил к ним какую-то удивительную привязанность, и через много лет еще пытался говорить со мною на их языке, который я забыл, едва потеряв их из виду, а увидав одного их них среди согдийских послов, принимал его как царя. Но я говорю: это был ничтожный народ, ведь и тогда они не сумели воспользоваться тем счастьем, которое в его лице послала им судьба. Первые же неудачи сломили их, и они сами отказались от того, кто бы, возможно, принес им большую славу.
Итак, гурми делали очередной переход и покидали небольшую долину, в которой до того расположились почти на два месяца, чтобы откормить своих коз и отдохнуть от утомительного пути. Горы впереди были выше и суровее, чем прежде. Войдя в них, они стали сомневаться, стоит ли двигаться дальше, не вернуться ли лучше, не удаляясь в неприступные скалы. Так думал младший брат вождя, предлагая двинуться на юг по долине. Когда вождь стал спрашивать об этом намерении, Александр резко отверг его, говоря, что сам прибыл с юга, и знает: в тех землях они не найдут добра. Я удивился тогда, потому что это было первое воспоминание, к которому он взывал сейчас, о своей прежней жизни. Возможность идти на север ему тоже не нравилась, он утверждал, что пусть здесь на север уходит долина, но ручей в ней бежит быстро сверху, долина уходит в высоту, и горы на севере будут выше и неприступней, зато на востоке, стоит преодолеть их, они вскоре придут к цветущим полям и безбедной жизни. Откуда была в нем эта уверенность, эта всегдашняя вера в путь на восток, было неизвестно. На мой вопрос он отвечал так же резко, как на вопрос вождя. Но гурми, уже привыкшие доверять ему, посовещавшись, сочли лучшим следовать его совету. Путь был нелегким, женщины жаловались на тяжесть и холод, кони спотыкались, и только мохнатые козы чувствовали себя вольготно, перепрыгивая с камня на камень. И тут начались новые напасти. В этих горах, как оказалось, селился еще какой-то отчаянный и хитрый народец, отнюдь не приветствовавший пришельцев и строивший им всяческие препоны и засады. Идти становилось все труднее, без всякой войны росли потери, но смелыми атаками мы все еще пробивали себе путь вперед. Однако, что-то происходило с Александром. Выходя один на утесы, не страшась коварных стрел, временами пускаемых нашими тайными преследователей из-за камней и из колючих горных кустарников, он останавливался и подолгу смотрел куда-то вверх, за высокие хребты, объясняя это тем, что там птицы кружат, обещая нам тем самым скорый конец пути. Никаких птиц никто не видел, и меня это наводило на мысли о новой вспышке его безумия. Действительно, временами он задумывался надолго, временами теперь взглядывал на меня и рассматривал так, словно никогда не видел, или словно мой вид будил в нем какое-то воспоминание. Меня охватила надежда на возвращение его памяти – но в мрачных гурми будило подозрение. Хотя он был все также бодр в пути и смел в бою, но иногда смотрел на них, не узнавая, или не слышал обращенных к нему фраз – и они перестали доверять ему, как доверяли прежде.
*
И тут мы вновь столкнулись с неуемным горным племенем. Тайные и коварные враги почти открылись и совершили на нас стремительное и резкое нападение, когда мы продвигались по узкому ущелью, сдавленному с двух сторон высокими скалами. Если бы они только лучше закрепились наверху, нам был бы конец, но видимо им и самим не одолеть было неприступные утесы. Так что их удалось отбить и даже прогнать довольно далеко, пока они не ускользнули куда-то вперед, и когда мы вновь увидели их, они перебрались через горную речку и, должно быть, запрудили ее, потому что она разлилась по своей узкой ложбине в довольно бурное месиво. Возможно, в засуху они накапливали здесь воду, но теперь было дождливое время и она была полноводна. Спустившись со скал, гурми остановились как вкопанные перед этой водой и не желали идти дальше. Подойти прямо к берегу они не могли, потому что среди камней и кустов на противоположном берегу таились, иногда из них грозно поглядывая, лучники, хорошо скрытые, в то время как с нашей стороны гора спускалась к ложбине голой каменной площадкой. Вода стекала пенящимися струями откуда-то с большой высоты и упиралась в плотный каменный заслон, не доходящий до нашего берега, так что через оставленный проток выбегала узким, но мощным ручьем, с гулом падала и шумела где-то далеко внизу. Но заслон был искусственный и, казалось, от переизбытка воды непрочный: несколько длинных бревен, вырубленных, видимо, из стволов тех деревьев, что во множестве росли на пологом хребте далеко впереди, поддерживали его, и поверху тянулся очень хлипкий дощатый настил, разрушенный над протоком, но не настолько сильно, чтобы сделать его край совершенно недостижимым. Однако, обойти эту неожиданную преграду, особенно со всеми козами и пожитками, было в любом случае сложно. Кругом высились и срывались вниз неприступные утесы, и мы шли, пожалуй, единственной доступной дорогой. Гурми смотрели на реку в страхе: кажется, они никогда не видели глубокой воды, и не трогались с места. Между тем природа на том берегу, насколько можно было увидеть в прогалине между скал, казалась куда более приветливой, горы становились ниже и были покрыты растительностью, и наконец, к моему удивлению, поутру над деревьями вдали вдруг поднялась с гулким гомоном стая птиц и унеслась вдаль за горизонт к востоку. Но гурми были суровы и подозрительны. Сперва они как будто обнадежились успешной битвой и быстрой погоней, но вскоре их радость как-то неожиданно исчезла. Брат вождя вновь высказался за возвращение назад, хотя Александр обозвал его безумцем, утверждая, что на этот раз противники не будут так нерасторопны и займут выгодные для них высоты, с которых ничего не будет стоить нас уничтожить. Идти надо было только вперед – за реку, к высоким деревьям зеленеющим на горизонте. Он был готов с маленьким отрядом пробраться сквозь скалы наверху, перейти реку, перебить лучников и разрушить запруду. Раньше они безоговорочно бы с ним согласились, но теперь разгорелся спор и никто так и не принял решения. Какие-то тайные и неясные соображения двигали ими. Вождь их был печален от этих разногласий, но ничего не предпринимал. Прошел день, и другой, они не двигались с места, и вдруг брат вождя заболел, ему стало дурно на утро, хотя вечером был здоров. Прежде он долго блуждал по скалам, а потом гурми, собравшись вместе, о чем-то долго и глухо спорили, не позвав для этого спора ни меня, ни Александра.
На следующий день на рассвете Александр, по своему обыкновению, долго стоял, глядя куда-то вдаль в задумчивости. Я подошел и остановился чуть сзади, но он молчал. Ночью я случайно подслушал разговор, где, насколько я мог разобрать, говорили о том, что брат вождя был отравлен и винили нас. Я попробовал рассказать Александру об этом, но он лишь отмахнулся как от чего-то незначительного. Молодой воин подошел к нам и сообщил, что только что вождь отдал приказ поворачивать назад. Александр пожал плечами и пошел отвязать своего коня. Он спросил старика, ухаживавшего за лошадьми, и которому всегда доверял больше других за нежность к этим животным, что случилось. Старик ответил, что Лахриэ (так звали брата вождя) умирает, и что гурми чего-то боятся. Были какие-то посланники с той стороны, и после тайных переговоров с ними уже почти решили что-то другое, хотя что, было неизвестно. Часть людей, особенно рьяных, рвалась к каким-то действиям. Но с утра вождь велел поворачивать назад. Вскоре лагерь оживился и вождь показался сам. Александр спросил его о его решении, но тот лишь печально покачал головой. После того, уже оседлав коня, он вновь долго смотрел на тот берег. Лагерь гурми постепенно снимался и был готов к отбытия. Позади, за каменистым склоном, у самых скал, женщины созвали детей и согнали коз, а здесь, ближе к реке, молодые воины собирали остатки вещей. Вражеский берег был тих и беззвучен. Александр обернулся к этим воинам. «Трусы!» - крикнул он, - «Неужели испугались вы ничтожного дикого племени? Или, быть может, вода этой узкой речушки пугает вас так, что вы готовы отказаться от лучших земель и вернуться, себе на погибель, в пустые скалы? Мне нужно двадцать человек – храбрых и сильных, тех, кого не страшат такие ничтожные преграды. Двадцать человек, чтоб разрушить запруду, отбить жалких варваров и открыть путь к востоку». Они глядели на него, но молчали. «Двадцать, хотя бы десять человек, чтобы вернуть надежду всему народу, кто пойдет со мной?» Один воин с подозрительным и злым взглядом посмотрел на него пристально и ответил: «Никто, Сариэ». «Никто? Никто из всех?» – он осмотрел напряженные и мрачные лица вокруг. «Никто», - ответили они глухо. «Никто. Мы больше не верим тебе», - подтвердил прежний воин. – «Если хочешь – иди один». «Один?» – Александр вдруг вздрогнул и побледнел, отпрянув. Он смотрел на них с прежним своим застывшим выражением не отрывая глаз. Потом вдруг усмехнулся мертвенно, повернул коня и прищурился, словно измеряя взглядом расстояние до реки. Он откинул волосы и лоб его разгладился. Я видел, что он был оскорблен. «Что ты задумал?» – спросил я в ужасе. Он усмехнулся вновь. «Я пойду один!» И он резко пустил коня галопом вниз по камням прямо реке. Вскрикнув, я поскакал за ним. Воины что-то кричали сверху, мне казалось, они кричали: «Смотрите, смотрите, он предатель, он бежит к ним!», - но я уже не слышал. Он направил коня прямо к запруде и, неимоверным прыжком преодолев ручей, пустил по настилу, который дрожал и шатался: по нему, должно быть, легко было пройти – но не промчаться вскачь! И однако он промчался. Я понимал, что это безумие – но мне ничего не оставалось, как следовать за ним. Несколько камней расшатанной запруды полетели вниз и мост накренился. Тут же несколько стрел просвистели мимо нас, но не попали в цель. Теперь лучники сами выскочили из кустов растерянные и, кажется, сонные. Александр снес мечом голову первому, а я отбил остальных, в то время как он весь обратился против заслона, разрубил веревки, связывавшие бревна, и выломал пару опор. Теперь ничто почти не удерживало эту груду камней, одним из бревен, напрягшись, мы подтолкнули ее, ударили – и она не выдержала, вода смела камни и они с грохотом в бурном потоке полетели вниз. Все это заняло считанные минуты, потому что едва вода прорвалась наружу, крики сзади оглушили и вражеские руки схватили нас. Я успел увидеть, что гурми, воздевая руки и взывая, несутся к берегу – но бурная вода отделяла нас от них: ей нужно было время, чтобы утечь полностью и освободить им путь.
Мы пытались вырваться, но это было бесполезно. В то время как все здесь было полно суматохой и паникой, нас все же тащили куда-то прочь от реки. Александра ударили по голове и он упал на землю. Меня тоже повалили, и лишь через некоторое время я увидел вдруг, как он, лежа лицом в пыли, открыл глаза. Он посмотрел на меня с тоскою. Он тихо произнес: «Прости», - и вновь потерял сознание. Но он сказал это по-гречески! Сердце у меня сжалось, я понял: теперь безумие его наконец оставило его – но было уже поздно.
Возможно, раскаявшиеся гурми пытались нас отбить – но не успели. Какой-то человек, не похожий на схвативших нас варваров, и закутанный в плащ так, что видны были только его глаза, подъехал к нам на коне, кивнул кому-то одобрительно. Тогда нас, уже связанных крепко, привязали к лошадиным спинам, как возят пленников – Александра к коню этого человека в плаще, меня же – к коню второго, должно быть, его раба, - и кони помчались вдаль. Через долгое время изматывающей скачки, от которой все тело стонало, а душа, казалось, готова была выпрыгнуть изо рта, они остановились. Придя в себя, я приоткрыл глаза. Солнце слепило и жгло, взойдя уже высоко. Вокруг, насколько я мог видеть, была почти плоская степь. И тут я снова увидел человека в плаще. Он что-то указывал своему спутнику. Складки плаща разошлись далеко, открывая теперь большую часть его лица. И это было не восточное лицо, но в нем было что-то зловещее, что меня удивило. Я попытался взглянуть на Александра, но в этот момент мой возница подстегнул коня и помчал его в сторону, прочь от своего господина, так что больше мне не суждено было увидеть моего друга в течение долгих лет. Немного времени прошло, и я понял, что удивило меня в этом лице: оно казалось мне знакомым. Но вспомнить его уже не было сил. Я только горестно думал: что заставило Александра так безумно, так щедро пожертвовать сейчас всем – и свободой, и, может быть, жизнью, – ради этого безвестного народца?
Конец первой части книги Мнемоксена из Талиды