Очерки истории Ларес

И наконец он произнес, тихо: «Гефестион, мне кажется, я совершил нечто ужасное. И я не знаю, что теперь будет со мною».

*

В это именно время и случилось событие, которое можно считать роковым для всего, что произошло далее. В это именно время Александр получил послание из недавно сожженного им и едва пытающегося отстроиться города Тира, составленное его правительницей. В Тире теперь властвовала правительница, супруга прежнего царя, который, однако, хотя был мощным и властолюбивым воином, теперь, подкошенный поражениями, был сломлен тяжелой болезнью. Он был еще жив, но править уже не мог. Сын же его, возмущенный против не так давно взятой отцом новой жены, состроил заговор и задумал измену, однако заговор был раскрыт, а изменник исчез. И царица осталась полновластно распоряжаться делами города. Так рассказывали в те времена эту историю. Немного времени прошло, как коварству ее пришлось раскрыться, а много позднее Александр говорил мне о том, насколько чудовищной и мрачной была эта женщина и насколько губительною роль она играла в мире и в собственной его судьбе. Но в тот момент ни о чем таком подозревать не приходилось. Правительница прислала до крайности учтивое письмо, в котором признавала величие нашего царя, винилась за прежние мятежи и непокорность своего города, сетовала на горькую судьбу, которую принесло этому городу сопротивление власти столь мощного и богоравного государя как Александр, предлагала мир и полное подчинение, повествовала о своих попытках восстановить город и обуздать нравы жителей своей мягкостью, и кстати, просила его о милосердной помощи в этом деле. Словом, письмо было полно неприкрытой лести, и при том содержало в себе к Александру приглашение прибыть в Тир, на этот раз уже другом и повелителем, и проявить над городом свою власть. Предложение было, по сути, недостойным и нелепым, однако неожиданно, как и все, что делалось им в эти дни, он решительно настроился его принять и собрал войска для этого похода. Мало того, он вдруг объявил, что, пожалуй, именно Тир и будет его новой столицей. Как будто он только и ожидал какого-то внешнего повода, какого-то зова со стороны, чтобы принять решение. Однако Дарий еще не прибыл – мы напомнили ему об этом. Тир был слишком далеко отсюда, чтобы продвигаться туда прямо сейчас. «Дарий? Хоть Дарий, хоть Бэсс, кто угодно, пусть приходят и занимают Вавилон, он мне не нужен», – ответил Александр и увел войска, все до единого воина, оставив несчастный город сирым и незащищенным, предоставленным власти любых захватчиков.

В войсках шел ропот. Воины все еще верно шли за царем, памятуя все былые победы и благо, которое он им принес. Но все же это его поведение казалось не просто неразумным, но и не достойным. Ведь нарушая данное Дарию обещание и уходя прочь, он не только Вавилон подвергал разорению, но и вновь лишал надежды тех наших товарищей, которые все еще оставались восточнее границы. Все ожидали, что либо он двинется дальше на восток, чтобы освободить их, либо заключит с Дарием мир, который вернет покой Персии. Бросая город на произвол судьбы, он рушил почти что все, чего прежде достиг. И все же пока все шли за ним, отвечая на странный призыв правительницы Тира.

Когда мы прибыли, царица встретила нас с почетом. Даже на вид она производила странное впечатление. Хотя выглядела скорее молодой, чем старой, но иногда в ее лице словно просвечивала какая-то неуловимая, но прямо-таки пугающая древность. Она была худая, может быть даже слишком, но красивая, хотя и с очень резкими чертами. В ней было что-то отталкивающее, что-то злое, но что, было точно не сказать. Однако жители города смотрели на входящие войска с гораздо меньшим дружелюбием, чем она, гостеприимной расположенности здесь ожидать не приходилось, а ей они, похоже, починялись лишь вынужденно из какого-то страха. Едва ли кто-то в городе ее любил.

Александр не позволил своим воинам вести себя с развязностью победителей, да никто этого бы и не захотел, все были слишком напряжены и удручены происходящем. Проведя несколько дней в беседах и пирах с царицей, а также в осмотре ее восстановительных работ, он не менее неожиданно, чем прежде собрался ее посетить, собрался теперь отбыть прочь, обещая оставить ей большой отряд в помощь и предоставить средства для строительства. Всем нам было видно, что царица рассчитывает на нечто гораздо большее, нежели это миролюбивое сотрудничество. Она бросала на нашего государя многозначительные взгляды, пыталась быть к нему как можно ближе, даже, как будто в забывчивости и искреннем своем порыве по отношению к городу, брала за руку и старалась всю свою красоту применить к тому, чтобы соблазнить его. Она даже напомнила однажды, что ее супруг находится при смерти, на что Александр заметил, что тем не менее он еще жив, и предположил, что по его смерти она будет ему благодетельной вдовой. Прежде он высказывал желание посетить его, но царица сказала, что он слишком плох в своей болезни и едва ли стоит его беспокоить. Мы предполагали, что хитрая царица, не удовлетворившись ролью правительницы города, желает своими прелестями обрести себе славу супруги куда более знатного государя, и наслаждались наблюдением того, насколько Александр с ней холоден и неподатлив к ее притязаниям.

Кстати сказать, он и прежде был достаточно спокоен к женскому полу, да и вообще менее всего на свете подвержен влиянию любовных чувств, а теперь, кажется, и вовсе был холоден, как лед, и равнодушен. Как известно, еще в бытность его на Земле, у него было несколько жен, взятых им скорее из расчета на достижение мира и единства страны посредством заключения брака, к чему он и нас, своих товарищей, тогда еще призвал, и мы последовали его призыву, сыграв торжественную и большую свадьбу. Теперь же жены его, взятые им тогда, в войне, которая развязалась на Земле после его смерти, уже отправлены были на Ларес – при участие первой его супруги, ревнивой красавицы Роксаны. Когда они явились перед ним, он почти не уделил им внимания. Высказал сочувствие из-за их безвременной кончины и пообещал при случае в будущем наказать Роксану за ее недостойное поведение. Однако поскольку Роксана не спешила пока умирать, то и говорить было не о чем. Вопрос о заведении наследника на Ларес уже не стоял, и идея единой страны под его началом была им также оставлена, так что он извинился за то, что их потревожил, и отправил обратно на восток к родителям, обрекая их тем самым, вопреки даже собственной воле, на весьма тяжелую и безрадостную судьбу. О Роксане же он много позже признавался мне, что считает себя сильно перед ней виновным за ту мрачную жизнь, которую она прожила на Земле, и нисколько не корит за ревность, так как слишком мало любил ее, однако рад, что на Ларес, не без его помощи, ей все же удалось обрести счастье. Но в то время, о котором я говорю сейчас, обо всем этом еще не было и речи, у Александра не было жены, и никаких подобных помыслов, судя по всему, не было в его сознании.

Однако как раз когда он вознамерился покинуть город, царица обратилась к нему с еще одной речью – о том, что хотела бы показать ему некий тайный, имеющийся вблизи от города среди скал храм, посвященный весьма чудовищному божеству, живущему в глубоком колодце, который, как говорили, не имел дна, но прямо сквозь скалы выходил в открытое море. И вот в этом колодце жил словно бы некий дракон, жадный до человеческой крови, так что по временам во время мрачных ритуалов жители города приносили этому дракону обильные жертвы, чтоб умилостивить его, и даже полагали, что в этом драконе содержится залог величия их города. Однако, как сказала она, существовала и еще одна легенда – о том, что если человек попробует крови этого змея, то станет бессмертным, уподобившись богам. Как бы то ни было и что бы его ни привлекло, но Александр заинтересовался этим рассказом. Место это было, как она говорила, опасное и тайное. Может быть именно мысль об опасности заставила его пренебречь осторожностью и отправиться туда с нею наедине, даже не сообщив ни мне, ни другим соратникам своим заранее о том, что уходит.

Когда же он вернулся, вновь слишком многое изменилось. Он не объяснил нам в тот момент ни где был, ни где была царица, только отдал приказ, чтобы мы собирались вскоре из города выступать. Его одежда была испачкана грязью, а может быть кровью, волосы растрепаны, за руку же он держал некую девушку и какое-то время словно не обращал внимания ни на нее, ни на наши недоуменные взгляды. Но потом обернулся, посмотрел на нее и объявил, что собирается увезти ее с собою. И не так удивительно было само это намерение, и не то, что девушку эту никто прежде не видел и не знал, но сама внешность девушки повергла нас в состояние немого молчания, столь она была странна и необычна. Хотя много разных людей можно было повидать, путешествуя в дальних странах, она была слишком необычной. Черты ее были правильны, но совершенно невзрачны, она была белой, бледной как тень, тщедушной, с тонкими и прямыми, какими-то пепельными волосами. Словом, похожа она была скорее на слабый призрак, чем на живого человека. Одежда ее была простой и совершенно неопрятной, по всему ее виду можно было сказать, что она происходит из крайне бедной и низкородной семьи. Он держал ее за руку очень осторожно, словно опасаясь раздавить эту хрупкую ладонь, но она дрожала всем телом, по щекам ее текли слезы, а глаза были полны ужаса. Видя ее горе и всеобщее наше замешательство, он отпустил ее руку и неожиданно рассмеялся. Она стояла, не двигаясь, она даже перестала плакать и только смотрела на него во все глаза. Он позвал переводчика, должно быть, полагая, что она молчит, так как не понимает нашего языка. И когда переводчик пришел, через него он заговорил с ней и сперва рассказал о том, кто он. А после спросил ее – и спросил о том, что повергло нас в еще большее замешательство. Ибо он спросил ее, готова ли она стать его законной женой и царицей. Мы стояли, по-прежнему, молча, потому что и говорить и удивляться было бесполезно. Однажды, когда много ранее, на Земле, он так же неожиданно объявил о своем намерении жениться на дикарке Роксане, дочери мелкого местного царька, многие сразу нашлись, кто возжелал умерить его юношеский пыл разговорами о нежелательности неравного брака, хотя все эти аргументы разбивались об одно – о неоспоримую и неописуемую красоту этой женщины, которую по праву и без всякой лести впоследствии, когда она уже стала его женой и царицей мира, называли прекраснейшею из всех. Но теперь – теперь, кем бы ни была эта девушка, и как бы она ни выглядела, никто уже не смог бы и даже не счел бы себя в праве с ним поспорить. Ведь он был единственным, благодаря кому мы все были живы, здоровы и спокойны, он был единственным, кто поддерживал мир в порядке. Кто мог бы корить его за то, что сам он этот порядок нарушает? Между тем девушка задрожала и зарыдала еще пуще прежнего, а потом словно смирилась, сказав лишь, что «отец ей никогда не позволит». Тогда Александр подошел к ней, с улыбкой прижал к себе и ответил, что обязательно уговорит ее отца. И только в тот момент, когда он прижал ее к себе, я заметил что одна рука у него была окровавлена и перевязана, словно бы он ее поранил. Потом же он велел слугам увести девушку, умыть, одеть и привести в должный вид, а сам хотел было отправиться в свои покои.

Можно было заметить, что он распоряжался во дворце сейчас как хозяин. И как раз в это время появилась царица. Она вошла очень медленно, платье ее также было испачкано и разорвано, а лицо исцарапано. Остановившись напротив, она подняла руки и вдруг обратился к Александру с потоком брани, обвиняя его в измене и предательстве и во всем подряд, в чем можно бы было человека вообще обвинить, она визжала и кричала, угрожала ему всеми возможными карами – ему и той самой девушке, которую он только что с собою привел, также называя ее весьма нелестными именами. Она словно требовала от него чего-то, принадлежащего ей по праву. Она подошла вплотную к нему, обрушивая на него ругательства, толкая в грудь руками, пытаясь вцепиться когтями в одежду, а он даже не отходил, созерцая ее совершенно, как будто бы, равнодушно. Наконец она обернулась и громко призвала свою стражу и приказала его схватить и заточить в темницу. Стража вздрогнула, но, конечно же, не шевельнулась, а мы все, видевшие это, напротив, усмехнулись невольно. В городе стояли наши войска, не меньше чем дважды превосходящие ее собственные, так что, пожалуй, он был прав, распоряжаясь в ее дворце как хозяин. Наконец, устав от этого припадка, он сделал знак нашим воинам и тихо указал им увести ее и посадить под замок.

Если и раньше уже поведение нашего царя казалось временами необъяснимым и странным, то теперь возникало ощущение такой странности происходящего, которая граничила с безумием. Если прежде можно было говорить о его порывистости, надменности, безрассудстве, словом, списать все на свойственные характеру человеческие страсти, то теперь казалось, что либо мы все, окружающие его, просто не знаем, что происходит, либо он и сам не ведает более, что происходит с ним. Сейчас же к этому прибавилось еще и необъяснимое безумие царицы. Она мало кому нравилась, если нравилась кому-то вообще, однако она казалась скорее хитрой и коварной, и такая нежданная перемена в ее поведении была весьма неожиданна.

Поэтому, выждав время, я все же отправился к нему, дабы попытаться с ним поговорить. Он велел рабам приготовить для него ванну и принести чистую одежду, и вот когда он насладился купанием и, как я надеялся, успокоился, я вошел к нему. Я застал его сидящим на ложе и неподвижно глядящим перед собою. Лицо его, окаймленное еще влажными волосами, было сурово и сдержанно, настолько, что, какой бы близкой ни была некогда наша дружба, сейчас мне было страшно начать разговор. Робея, я спросил его, однако, не расскажет ли он мне хоть немного о том, чему все мы были свидетелями – что произошло между ним и царицей, и кто была его загадочная невеста. И, памятуя о настроении, владевшем им все последнее время, ожидал услышать очень холодный и резкий ответ. Однако вместо этого он поднял на меня взгляд – и такого взгляда я у него еще никогда не видел и не думал когда-либо увидеть. Взгляд этот был наполнен страданием, тоскою, недоумением, казалось даже страхом, но одновременно решимостью и почти задором. Он смотрел на меня долго и молча, потом велел сесть рядом с собой. И наконец он произнес, тихо: «Гефестион, мне кажется, я совершил нечто ужасное. И я не знаю, что теперь будет со мною».

Эти слова прозвучали пугающе, однако глаза его в то же время горели, и на губах как будто даже появилась улыбка. После, однако, он взял себя в руки, сказал, что рад моему приходу, и сам хотел бы мне обо всем произошедшим с ним в этот день рассказать. Я же был рад, что он рассказал мне это тогда, тем более, что когда я в следующий раз спросил его об этом, а было это ровно через день, он уже ничего из рассказанного не помнил и не помнил даже того, что когда-либо собирался жениться. По прошествии многих лет, когда мы вновь заговорили о тех временах, он подтвердил мне весь свой рассказ еще раз, но признался, что вспомнил все эти события значительно позже, по крайней мере, не ранее того, как вспомнил события следующего за этим дня. И по сравнению с тем, что последовало, они не показались ему уже такими значимыми. Однако, тогда же он сказал мне и то, что был бы не против если бы этот рассказ стал известен, потому что избавил бы всех от многих домыслов и кривотолков.

И вот потому теперь я хочу передать его так, как он мне поведал, и надеюсь воспроизвести весьма точно, поскольку был так потрясен и самим рассказом и последующим беспамятством моего друга, что в тот же вечер записал все детали и множество раз возвращался к этой записи, пытаясь объяснить себе произошедшее. Однако, говорил тогда Александр порывисто и сбивчиво, и я не возьмусь воспроизвести здесь особенности его речи, так что просто опишу как можно точнее последовательность событий.