Очерки истории Ларес

Как говорят ларесийские историки, этот текст имел хождение на Ларес в поздней античности и в средние века. Похоже, сперва он был довольно объемистым и включал в себя много географических описаний и философских рассуждений, однако впоследствии традиция оставила от него лишь те главы, которые касались самого важного: созданного его автором странного и проникновенного портрета царя Александра в первые и в самые последние годы его пребывания на Ларес. Текст написан от лица человека, долгое время бывшего его самым близким другом, Гефестиона. И хотя историки не могут быть полностью уверены в таком авторстве – слишком уж неожиданным оказывается стиль описания, минующий все военные действия и погружающийся в психологические наблюдения, – ни античные, ни средневековые читатели в нем не сомневались. Подписан же текст именем некого Мнемоксена из Талиды – что очевидно является псевдонимом. Что нам может сказать это прозвище, кроме того, что автор сохраняет на своих страницах память не о себе, а о своем друге? Ту память, которую сам этот друг однажды надолго утратил... Тем более название острова Талида уже в те времена отсылало к некой мифической земле, лишь временами и лишь для избранных появляющейся среди моря. И все же автор уверяет, что провел на этом острове много лет и многому там научился, пока не вернулся с него, чтобы вновь стать ближайшим сподвижником государя, после долгих лет отсутствия вновь занявшего свой трон в македонском царстве.

Где он странствовал все эти многие годы, автор текста не пишет – но об этом он и не знает. Зато именно его писания стали главным источником смутных легенд о некой мистической танцовщице, появление которой, словно бы, и заставило Александра бросить все и, будучи охваченным безумием, отправиться в странствие. Эта романтическая и туманная история и стала, должно быть, тем, что так привлекло читателей к книге в первую очередь.

Сохранившийся текст разделен на четыре главы. Первые две повествуют о годах, предшествующих расставанию Александра с Гефестионом и его исчезновению надолго из обозримого историей мира. К ним мы и обратимся теперь, чтобы узнать, что подтолкнуло некогда могущественного владыку к желанию покинуть все, чем он обладал. Посде же приступим к созерцанию его долгого странствия, для истории так и оставшегося неизвестным. Хотя из самого этого текста видно, сколь масштабным оно было, ведь довело мятущегося царя, судя по всему, до самых границ земли на Востоке и позволило побывать не только в Индии, но и в Китае. А после даже научить приближенных кое-чему из узнанного в этих дальних странах. Не случайно же этот античный текст начинается, не больше не меньше, со ссылки на даосский трактат!

Итак, начнем...

*

...Но это оцепенение продолжалось недолго, сменившись суровой решимостью. Никогда прежде я не видел такого холодного и жестокого выражения на его лице. И я больше не был его прежним другом – никто не был его другом.

*

Мнемоксен из Талиды

Insania Alexandri

Пролог

*

Поскольку великое множество книг написано об этом человеке, о жизни его и его деяниях, среди которых есть те, что составлены мужами весьма прославленными, есть и рассказы поэтов, а также множество легенд складывалось о нем уже с самого начала его удивительной и славной жизни, то мне, человеку в деле словесном несведущему, не случалось прежде осмелиться приступить к жизнеописанию Александра, хоть не раз приходилось сожалеть о ложных слухах и недомолвках, и думать, что скорее мог бы поведать обо многом, неведомом иным из писателей, не знавших его или знавших плохо. Теперь же раздумья разного рода заставили меня взяться за дело. И первым здесь был не довод, но насущная потребность, потому что с тех пор, как его нет среди нас, а еще более с тех, как пришли те странные и смутные вести с кораблей, которые, следуя его завещанию, увезли его тело с собою в западные моря, и которым и теперь иные верят, а иные нет, я, а думаю, не один я, но многие друзья его, во всей силе ощутили вокруг себя пустоту его отсутствия. Столько раз уже он исчезал, чтобы появиться вновь, и умирал, чтобы вновь ожить, что и сейчас нередко можно услышать разговоры о скором его возвращении. Но сама неуверенность этих разговоров, и те тяжкие перипетии, что предшествовали его смерти, наводят на печальную мысль, что этот раз был последним. Одно это уже заставляло бы в тоске предаться воспоминаниям, стараясь хотя бы в памяти воскресить образ и, по возможности, облечь эти ускользающие дары Мнемозины в слова, дабы придать им тем самым хоть немного прочности.

Но другая причина, заставившая меня приступить к рассказу, состоит в тех многочисленных домыслах, которые в изобилии родились из недоумения по поводу некоторых загадочных и необъяснимых на первый взгляд поступков, не раз совершавшихся им с самого времени его появления на Ларес, по поводу того безумия, которое подтолкнуло его надолго скрыться от всех глаз, и о котором было столько споров и кривотолков, и особенно по поводу длительных лет его отсутствия. Хотя мне не привелось быть с ним все эти годы, но близко зная его и прежде, и потом, и располагая, как мне, по крайней мере, представлялось, его доверием, позволявшим рассказывать мне многое о своей жизни, я надеюсь разрушить многие из этих часто нелепых слухов и устранить хотя бы отчасти завесу тайны, их вызывающую.

Так что, призывая на помощь богов, и в первую очередь ту, упомянутую уже мною, богиню, которая охраняет нашу память, а также тех, что помогают словам как можно точнее выражать мысли, я приступаю к повествованию, избирая при этом путь безыскусный, такой, чтобы по возможности правдивее рассказать о жизни человека, бывшего моим другом и одним из славнейших мужей Греции. Однако поскольку о славных делах его, всем заметных, может быть сказано много и любым, кто наблюдал их яркое сияние и кто по сей день видит их прекрасные и богатые плоды, я гораздо более считаю долгом своим обратить внимание на невидимое и воссоздать скорее характер его, чем повесть о его делах, руководствуясь в этом советом одного мудрого человека, долгие годы бывшего мне учителем, который говорил, что безмерно многое скрыто в мельчайших жестах, в незаметных переменах черт лица, а также – что приободряет меня на этом пути – не раз хвалил меня за способность эти незаметные издали и часто пренебрегаемые мелочи видеть. Люди мало говорят вслух из того, что думают, а тем более, из того, что чувствуют, и из того, что является их мыслей и чувств причиной, но все это можно, внимательно приглядевшись, прочесть на лице, так учил он. И если не о каждом так можно сказать, то в полной мере это относится к Александру, который, хотя отнюдь не был скрытным, и лишь с годами становился все более молчаливым и менее склонным к выражению своих чувств, но и при всей пылкой открытости в юные годы никогда не намеревался объяснять причины своих поступков. Я полагаю это двумя проявлениями одной и той же черты характера, из которых одна более свойственна юности, другая же – плод умудренной многими страданиями жизни. Также отсюда я полагаю неверными и разговоры о большом изменении его характера, которое часто возводят к таинственным легендам, к тяжелой болезни или к суровой воле богов. Я сказал бы, что лишь дерзкая уверенность юности открывала его подлинный нрав, но как раздражительность и холод в первые его годы на Ларес, что вызывали к нему в те времена недоверие и вражду, так и, напротив, та мягкость, которую все мы могли знать в нем в последнее время, равным образом скрывали его. А поскольку с появлением на Ларес эта невольная, вызванная большим страданием, скрытность стала не просто граничить с безумием, но действительно на время привела к нему, то с этого времени я и начну свое повествование – ведь с этим временем связано больше всего недомолвок и недопонимания, между тем как все, что касается нашей прежней, земной жизни, для меня уже затянуто такой пеленою иных событий и переживаний, что мне самому впору с удивлением узнавать об этом из рассказов историков.

Книга I

Люди, даже храбрейшие из них, верно, не посмели бы на Земле сойти с места, если бы знали, что ждет их на Ларес. Они бы «слушали крик петухов и лай собак от своих соседей», но предпочли бы никогда их не видать – как сказал с улыбкою один из странных людей с Востока, прибывших некогда сюда из дальних стран вместе с нашим великим царем. Так сказал он, восходя вместе с другими моряками на корабль, что уплывал к западу, унося от нас если не самого Александра, то хотя бы его мертвое тело вдаль, на поиски края мира.

Трудно было и вообразить, в каком жалком положении окажутся здесь, на Ларес, греки, свершив самые славные свои победы на Земле. Никто из нас не мог бы представить себе той страшной награды, которую получат великие и необыкновенные свершения, заслужившие нашему юному государю столько славы прежде. Насколько смел и дерзок был его план и успешно его исполнение – настолько полон здесь оказывался крах всех этих замыслов.

Издревле, впрочем, существовал здесь и был свято чтим закон, велящий под страхом гнева богов не причинять вреда ни одному из вновь прибывших на Ларес, тех же, кто очнулся к этому мир на чужбине не убивать и не захватывать в плен, но с миром и честью отправлять на родину – будь то даже в пылу войны и любой вражды. Сперва добронравные жители великой Персидской державы блюли этот закон как встарь, проявляя к редким гостям своим радушие и гостеприимство – но вскоре горечь и позор поражений заставили забыть всякое почтение и, ожесточившись сердцами, многие из побежденных обратились с оружием и жаждой мести против ныне растерянных и смущенных былых своих победителей. Покой, закон и мирное содружество, которые полагал на Земле наш царь принести восточным землям, сменялись на Ларес лишь кровью и беззаконием. Все эллинское изживалось и изгонялось жестоко, презиралось и вырывалось с корнем. О, если бы могли мы знать, чем все то прекрасное и достойное, что мы старались творить на Земле, оборачивалось здесь для героев, чьи тела мы хоронили с такими великими почестями! О, если бы знали мы, на какое горе этих павших воинов обрекает то самое, чему мы прежде так беспечно радовались – а именно, то, что потери в наших войсках были столь малы по сравнению с потерями войск персидских!

Счастье было тому, кого благосклонная судьба возвращала для пробуждения на родину, или хотя бы ближе к западным азиатским землям, что пребывали в то время под началом Филиппа, достойного отца нашего героя, здесь отчасти осуществившего план восточного похода, некогда ими вместе задуманный, но отнюдь не с таким размахом, как поступил на Земле его сын. Тех же, однако, кого судьба лишила этой удачи, ждали лишь гонения и преследования. Не все персы, конечно, готовы были попрать закон ради мести за поражение в честном бою, и доказывали благородство и честь своего народа, которые и прежде учил нас видеть наш царь. Но властвовал ныне жестокий цареубийца Бэсс, и прежде не остановившийся перед тем, чтоб поднять руку на своего повелителя. Этот Бэсс, вместе со своими сторонниками отбросил в сторону и стыд, и разум, и страх перед богами, так что теперь они готовы были пойти на все, чтобы, воспользовавшись невольной слабостью врага, попрать и раздавить его бесчестно. В последние годы Александр говорил мне, что следует простить Бэссу это неистовство ради того хладнокровия, с которым сам он некогда отдал его на растерзание родне убитого этим злосчастным персом Дария. Но к тому времени Бэсс умер уже давно и, как говорят, самою злосчастною смертью, которою сам был причиной, ничем не загладив в жизни своей своих отвратительных поступков. Да и то уже, что он поднял, и поднял неоднократно, руку на собственного царя доказывает беззаконие его нрава. Оказавшись здесь, он вновь, сперва прикинувшись добрым слугою и заслужив от Дария прощение, в конце концов сместил его и лишил власти, захватив все государство в свои руки. Говорили, что он мечтал осуществить даже то, что не удалось свершить Ксерксу на Земле, и от чего отказался (безусловно, на счастье греков, ибо то был великий полководец!) Кир на Ларес – отправиться походом на Грецию. Но покуда на пути между ним и Грецией стоял Филипп, захвативший и освободивший от персов Ионию и прилежащие земли. Со всего Востока греки смотрели на Филиппа с надеждой и призывали его идти дальше – но, завладев лишь тою небольшою территорией, какою намеревался завладеть с самого начала, он стал глух к этому зову, и хотя принимал беглецов, но сам не трогался с места. Однако, несмотря на свое печальное положение, ни рассеянные по дальним странам соотечественники Филиппа, ни свободолюбивые эллины не собирались сдаваться так просто и пятнать былые победы позорным бегством. Напротив, тем сильнее было их желание отвоевать утраченные земли и тем меньше привлекало их возвращение. Они соединялись в разрозненные сперва отряды, которые со временем все росли, захватывали крепости и отбивали вражеские атаки, мечтая когда-нибудь, наконец, быть может, создать единое войско и выступить против коварного Бэсса.

Таким было положение вещей – и я говорю об этом потому, что теперь, под влиянием последующих успехов, стало принято изображать его в гораздо более возвышенных и светлых тонах, всячески оспаривать роль Александра в его изменении, да еще судить о том, было ли его безумие причиной затянувшейся после почти на два десятилетия Вавилонской войны. Положение было плачевным, и без его решительных действий греки едва ли вообще когда-либо, а тем более так скоро, стали бы хозяевами Вавилона. Но конечно, впоследствии, оставив вопрос о праве на город неразрешенным и подвешенным в самом своем напряженном состоянии, он подстегнул алчность обеих сторон, которая не замедлила вырваться наружу, как только он их покинул.

Положение было плачевным. Что до меня, сам я почти только чудом смог избежать безнадежного и жуткого заточения в темницах Бэсса, и спасся лишь неожиданной помощью того самого врача-перса, которого мой безумный и царственный друг велел, как оказалось, казнить за недосмотр за моей болезнью, разлучившей нас на Земле и отправившей меня на Ларес. Не зная еще об этом враче того, что он долгое время был на службе у их врага, соотечественники приняли его к себе, он же, хотя едва ли был в чем-то виновен, увидев, чем обернулась для меня смерть, оставил в стороне обиду, которую мог бы испытать из-за несправедливой казни, и помог мне бежать. И я, признаюсь, возблагодарил тогда своего мстительного друга за его жестокое решение: ведь без этого врача, оказавшегося в итоге оного со мною рядом, я едва ли бы смог хоть как-то себе помочь. Я смог бежать и присоединиться к отряду, занявшему на тот момент довольно надежную крепость и отчаянно оборонявшемуся.

Здесь-то до нас и дошли вести о серьезной болезни Александра, угрожавшей его жизни – что привело нас в сильное беспокойство. Эти вести еще скорее достигли ушей Бэсса, и теперь он мог уже предвкушать скорую и не стоящую ему никаких усилий расправу над своим заклятым врагом. Мы были уверены, что раз он и прежде попирал закон, то теперь уже никакие угрозы небесных кар не уймут в нем жажду жестокой мести. И действительно, Бэсс ждал врага во всеоружии, готовясь застать его врасплох и уж тогда не дать ему опомниться. Прежде, страдая от своих невзгод, мы утешали себя мыслью о величии нашего государя и надеялись, что, быть может, продление его успешного правления на Земле когда-нибудь принесет покой и на Ларес. Кто мог думать, что он умрет в Вавилоне и так скоро? Мы надеялись, что слухи ложны, и отказывались им верить, но само опасение вынуждало нас готовиться к худшему. На счастье, болезнь Александра продолжалась достаточно долго, чтоб мы смогли хоть как-то обдумать план действий. Любовь к царю и страстное нежелание отдать его в руки врага воодушевляли нас. Мы решились на безумную вылазку – и поспели как раз вовремя, чтоб отбить его и скинуть с его плеч уже было накинутую на них цепь. Персы были так ошеломлены нашим неожиданным и налетом, что не смогли оказать сопротивления. При всем безрассудстве замысла, нам удалось его осуществить – и успешно вернуться вместе с Александром в свою крепость. Когда мы заперли ворота и увидели лица остававшихся на защите нашего укрепления друзей, то сами уже не могли поверить, в то, что произошедшее не было сном. Мы были так взволнованы и так счастливы видеть среди нас своего царя, что даже не обратили внимания на то, что сам Александр не проявил почти никакой радости, поприветствовав нас спокойно, как если бы все произошедшее было естественным и должным. Впрочем, в этом не было ничего удивительного: привыкший быть повелителем, он мог на это рассчитывать, ведь он не знал еще, в каком мире оказался. И лишь на следующий день, когда мы обо всем поведали ему, я понял, что эта холодность, которая никуда не исчезла, а стала еще более угрожающей, не была спокойствием. Напротив, он был поражен – всею ли переменой, звоном персидского оружия, раздавшимся над ним, стремительной атакой и бешеной скачкой, взбудоражившими его уже было умиротворенный болезнью ум – так поражен, что едва мог говорить. Он словно застыл, и застыл еще более, слушая нас. Уверен, что не было человека, который сильнее переживал бы ужас того крушения, которое постигло здесь все наши былые надежды, мысли и даже былые несчастья.

Но это оцепенение продолжалось недолго, сменившись суровой решимостью. Никогда прежде я не видел такого холодного и жестокого выражения на его лице. И я больше не был его прежним другом – никто не был его другом. Все мы были только людьми, которым он отдавал приказы, и приказы эти были четки и кратки. Но нам было все равно: мы были счастливы идти за ним и знали, что этот человек приведет нас к победе. Решимость и воля, с которыми он начал действовать, были поразительны. Один наш отряд, ведомый им, наводил теперь ужас на врагов, и шаг за шагом продвигаясь по персидским землям, он за один год смог сделать то, на что много лет едва могли надеяться греки: объединить все отряды и этим единым войском выступить против Бэсса. Прежде и потом иные брались утверждать, что-де Александр не был полководцем в собственном смысле слова – то есть, что сколько ни смотри на его победы, в действиях его не найти продуманного замысла. И как бы ни ждали от меня опровержения этой кажущейся нелепой мысли, я не буду с ней спорить: ни прежде, ни потом, а тогда это было особенно заметно, он не планировал наперед своих решений. Но были у него твердость и сосредоточенность, передававшиеся всем, словно закалявшие всех, сжимавшие в единый комок и делающие даже слабых людей способными к тому, что обычно кажется для человека непосильным. А единственный метод его состоял, должно быть, в том, чтобы принять самое неожиданное и безрассудное решение, которое любому другому показалось бы безумием и самоубийством.

Но он побеждал – и никогда не знал поражений. Бэсс был разбит и отступил в Вавилон. И был еще раз разбит и изгнан из Вавилона. Александр не стал его преследовать. Закрепившись здесь, он повернул к западу, чтобы освободить и привести в порядок оставшиеся за спиной земли. После этих побед он, казалось, немного ожил, можно стало вновь увидеть его смеющимся, говорящим с нами как с друзьями, и даже, наконец, сам напомнил нам, каким неимоверным чудом было то, что мы его спасли. И на всех возвращенных им под свое начало землях напуганные и присмиревшие персы, избавленные от давления Бэсса, уже не сопротивлялись, но охотно вновь возвращались под знамена Александра, хотя на подмогу им и выступили было финикийцы из набравшего большую мощь Тира, у которого были поводы недолюбливать Александра. Но он даже не обратил на их выступление внимания. Он вплотную подошел к границам владений Филиппа и немедленно написал ему письмо, выражая желание скорее его увидеть. Но отец тогда ответил сыну лишь потоком брани и проклятий. Он обвинял его в своем убийстве, в намеренном лишении его власти, в присвоении причитавшейся ему славы и грозил, что встретит его войсками, если только Александр осмелится посягнуть на его земли. В довершение всего, он велел отрубить руки послам сына словно послам злейшего врага. Это было для Александра новым ударом, вернувшим его чуть было просветлевшим чертам прежний холод. Он ничего не сказал, ничего не ответил и ничего не предпринял. Мы не узнали, желал ли он вернуться на родину – потом он говорил, что нет, но в любом случае путь туда был теперь закрыт. Он повернул войска на восток. В это время вновь дали знать о себе тиряне. В довольно жестокой схватке он разгромил их войско и бросился к недовольному городу. На этот раз осада Тира далась ему гораздо легче, чем в первый – впрочем, он даже не стал доводить ее до конца. Он просто сжег город, не занимая его и воспользовавшись новыми изобретениями греческих мастеров, которые отнюдь не без дела смотрели на те удивительные вещества, с которыми познакомили их восточные земли. Итак, осажденный город горел, и островитяне тщетно пытались спастись, хотя Александр, не открывая ворот, снял осаду и ушел, не оставив там даже отряда. Он вернул войска в Вавилон. В это время отогнанные к востоку персы подняли мятеж и свергли давно потерявшего их доверие Бэсса. Теперь они просили о переговорах. Александр ответил, что говорить будет только с Дарием. Прибыли послы от Дария. Персия была еще могучей державой и земля ее была еще, несмотря ни на что, велика. Послы предлагали мир и добрососедство. Они клялись, что отныне, свергнув деспота, Персия будет соблюдать все законы гостеприимства и никогда не станет посягать на по праву принадлежащие Александру земли, надеясь, что он ответит им тем же самым. Он был согласен. Он не желал двигаться дальше. И тогда они попросили еще об одном. Видно было, как они, помолчав, решились. Они просили вернуть им Вавилон. Только Вавилон – их столицу. Это была очевидно нелепая и смешная просьба, и все, слышавшие ее, уже готовы были снисходительно улыбнуться. Но Александр ответил: «Да». Он сказал, что покинет Вавилон, если только царем станет законный Дарий – и как только Дарий сам въедет в город. Послы удалились, исполненные гордости от счастья, которому и сами с трудом еще верили. Мы же, оставшиеся, недоумевали. Не то, что было жаль оставить Вавилон, но решение было слишком странным. Он не объяснил его. Я попытался спросить его, оставшись наедине, я предположил, что он сделал это из уважения к персам, или волнуясь за судьбы оставшихся на востоке греков. Но он взглянул на меня с таким необычайно мрачным выражением, что мне пришлось оставить свои расспросы. Он сказал, что ненавидит и персов, и греков, и ему нет до них дела.

Новые послы от Дария привезли с собою письмо, подкрепленное прекраснейшими и драгоценнейшими дарами, на какие все еще была способна его держава, и исполненное благодарности и достоинства одновременно. Он называл Александра благороднейшим из людей, сожалел о судьбе, сделавшей их врагами, и надеялся, что отныне она будет благосклонней. Он благодарил за уважение к его стране и к его царскому роду и предавал проклятию злонамеренные происки Бэсса, напоминая, сколь много ему самому и всей Персии пришлось от него пострадать. Словом, он был царь, по-прежнему царь во всем, пусть слишком мягкий для столь тяжелых времен, но и теперь исполненный неизменного величия. Приезд Дария был назначен через три месяца, а Александр отправился объезжать города по ту сторону реки, с целью выбрать наилучшее место для новой столицы.

Это было естественно для любого другого, но в отношении Александра это было не менее странно, чем сам отказ от Вавилона. Он всегда принимал решения сразу, но никогда не взвешивал и не просчитывал долго. То, что теперь он взвешивал и просчитывал, наводило на мысль, что он вообще не хотел принимать решения. Но если уже тогда у него было намерение оставить престол, то осуществилось оно все же не по продуманному плану. Указав, наконец, на один из городов, в который, возможно, переедет из Вавилона, он вернулся назад ожидать Дария. Но от того не было еще и вестей. Как ни странно, он запаздывал. Это уже тогда вызывало подозрения, но Александр не обращал на них внимания.