АстероидБэлтТранс

Гастген опомнился лишь находясь уже на окраине Салема. Тень, навечно Бугул-Ноз сраженная, оставила его одного. Но успела она подсказку дать, чем путь к цели новой в его жизни вырисовывала. И был этой подсказкой город Бирмингем, что в Алабаме. Жила сущность еще одна в этом городе, четвертая, наукой называемая, если верить словам тени. А кроме тени ничьих слов у Гастгена больше не было.

Одиннадцать дней и ночей оплакивал Гастген братьев и сестер своих прежде, чем в путь отправиться. Всех вспоминал: и Нарви, и Вали, и Слейпнира, и Ёрмунганда, и Хель, и Фенрира, и Каина, и Авеля, и Сифа, и Михаила, и Иоганна. И одиннадцать костров изжег он: чтобы согреться, и чтобы каждого уважить. После двинулся наугад на север, ибо карты не имел и направления верного не знал.

«На юге от меня Салем. Значит зовет меня жизнь на север», — так решил он. И было так.

Шел Гастген день. Только сухость во рту ощущалась, да живот его голод крутить начал. Шел Гастген неделю. Желание волосы в воде горячей от грязи и пота очистить появилось. Шег Гастген год. И стало одиночество для него бременем, а не бытием. И изводить стало. Изменила его Новая Земля, более восприимчивыми тело и душа к внешнему миру сделались. Потребовалось ему тепло: физическое и человеческое.

Заснувши однажды в хлеву чужом, был он Фрейром, обычным фермером разбужен. И словно на Небесах кто-то нуждам Гастгена внемлил, была ему помощь ниспослана.

— Что же ты в хлеву, как свинья спишь? — спросил его Фрейр. — Пройди в мой гостевой дом и прими душ. И спать ложись. А завтра разберемся, что с тобой дальше делать.

Запомнил Гастген слова эти добрые. Давно не слышал он ничего подобного в адрес свой: только ругательства, его внешнему виду омерзительному адресованные.

Был Фрейр обычным фермером. Был Фрейр по-настоящему милостив к Гастгену: выделил тому комнату, в поле работать научил, колесницу, автомобилем называемую, водить, стал зарплату из кармана своего весьма скромного выплачивать. И даже со временем стал Гастгена братом своим называть. Нравилось это все Гастгену. Особенно последнее, ибо по братьям он тосковал, а в дружбу после встречи с Яннанодом не верил.

Одно смущало его в общении с Фрейром: был фермер религиозен и в вере своей навязчив. С собой в храм много раз Гастгена звал. И каждый раз Гастген отказывал. И ни разу порог храма переступить не решился.

«Никогда я теперь не войду в храм: какая бы табличка на нем ни висела», — думал Гастген, а Фрейр лишь с грустью в сердце его мысли слышал. Копилась обида в его душе: обида на то, что его брат сводный на жертву ради него готов не был. Ничего Фрейр с чувством таким корыстным сделать не мог. И больно, и стыдно было ему.

Почувствовал на себе эту обиду однажды Гастген. И написал письмо, в котором благодарил Фрейра за все: и за комнату чудесную, и за работу в поле, что много ближе офисной ему была, и за права водительские, что в одиночку никогда бы получить не смог, и за средства, на которые он себе одежду новую купил. И компас с картой. И оставил Гастген ферму Фрейра, письмо под дверь комнаты хозяина подсунув. Знал он, что сердце фермера тем самым разбил, но душу человека близкого на прочность испытывать ему не хотелось.

Только, вот, не спал Фрейр. И записку сразу же прочел. Нагнал он на окраине деревни Гастгена и сказал:

— Прости меня, брат. Я с собою управиться не смог. Разделила нас вера, хотя для того, чтобы объединять создана была. Знаю, что поздно уже теперь что-то менять. Позволь мне хотя бы в последний раз тебе услугу оказать, до Бирмингема подбросить.

Много Гастген рассказывал Фрейру про Бирмингем. Позволил он фермеру помочь, так как им обоим это важно было: Гастгену — по существу, для того, чтобы цель в жизни обрести; Фрейру — чтобы цель жизни не утратить.

Ехали братья сводные большую часть дороги молча. К тому времени известно уже Гастгену было, что Бирмингем на юго-востоке от фермы располагался, и что чувства подвели его.

— Какая же Новая Земля все-таки необъятная, — прервал затянувшуюся подавленность Гастген. Хотелось ему с Фрейром наговориться в последний раз вдоволь. — Я много эпох на корабле проплыл, многое видел, но на машине все совсем иначе ощущается. Будто я и не был нигде до этого.

Фермер сделал радио тише. На его лице выступила улыбка: привычно добрая, искренняя.

— Это потому, что в океане пейзаж не меняется, — сказал он. — Волны и волны. А на суше все не так. На суше для человека настоящий мир открывается.

— Рожденный ползать плавать не умеет. И летать, — согласился Гастген, вспомнив слова сводного брата. — Только, вот, человеку для чего-то летать и плавать тоже нужно. Зачем-то ведь корабли и самолеты люди создали.

— Как по мне, это все ерунда, — отмахнулся Фрейр. — Никогда для нас ничего роднее земли не будет. Взгляни вокруг.

Он окинул рукой салон старенького Шевроле, на котором они ехали, явно указывая на красоты леса за пыльными окнами. Момент украшал вокалист Lynyrd Skynyrd, еле слышно поющий припев "Sweet Home Alabama" через трещащие динамики.

— Красиво, — вновь согласился Гастген. — Но, думаешь, с высоты птичьего полета было бы хуже?

— Хуже, — убеждающим тоном сказал Фрейр. — Вся Америка дорогами почему уложена? Потому что только так ее разглядеть и можно: через стекло автомобиля. Тут ведь везде природа своя: и в воздухе, и в человеке. Разве такое можно издалека увидеть?

— Если наблюдать и не взаимодействовать, то можно.

— А для чего тебе просто наблюдать? Люди так не могут.

Знал Гастген, что было это не так. Почти всю жизнь наблюдателем он провел: и даже в черной воде океана жизнь узреть мог. На земле же доступным все ощущалось, даже напрягать зрение ему не требовалось. Было в этом для него что-то манящее и, в то же время, разочаровывающее.

Не стал он ни одним из доводов своих с Фрейром делиться, ибо смысла это уже не имело. На хорошей ноте с ним расстаться он хотел. И так и произошло.

Дал на прощание Фрейр Гастгену джинсовку совсем новую и триста долларов в карман нагрудный вложил. Противился такому подарку Гастген, но Фрейр был непреклонен, по-простому — уперт. Пожали они друг другу руки и руками же этими друг другу помахали, когда фермер в Шевроле обратно сел. И уехал Фрейр в закат. И остался Гастген вновь один.

Впрочем, было его одиночество в этот раз недолгим. Жило в Бирмингеме много больше людей, чем в деревне, в которой Гастген последние пару лет провел. Ходил он по улицам города, плиткой мощенного и про место, где наука обитает, спрашивал. Смиряли все его взглядами презренными, будто сумасшедшим Гастген был. Все, да не совсем все.

У паба встретил он юношу в костюме поношенном, с большим жирным пятном на рубашке, галстуком неудачно прикрываемым. Оказался юноша, к удивлению Гастгена, разговорчивым и приветливым.

— Прошу прощения, бирмингемовец честный, — начал без особой теплоты в голосе Гастген. Научен он уже был общением с другими горожанами, что слишком мягкотелым в начале разговора быть нельзя. И о доброте юноши еще тогда не подозревал. — Не подскажешь, где тут сущность живет? Наукой зовется.

Увидев на лице юноши смущение, он добавил.

— Я ищу что-то типа храма. Точно сказать не могу, сам не знаю. Это вся информация, что у меня есть. Может, слышал что?

Нахмурился юноша. И были морщины на его лбу и пугающими, и, вместе с тем, какими-то нелепыми, неестественными.

— Наука, друг мой, в храме жить не может, — поправляя галстук, сказал он. В искрах глаз юноши можно было усмотреть, что не был он по-настоящему серьезен: была эта серьезность напускной, защитной. — Наука храмы по частям разбирает, а не возводит их. Так что над тобой кто-то зло пошутил.

— Быть не может, — не поверил Гастген. Ни разу в словах тени и не думал он усомниться. — Может и не храм это вовсе. В храмы я и сам не хожу. Это я образно.

— Если образно, то как-то это ты прям слишком, — усмехнулся юноша. — Есть у нас в городе научно-исследовательский институт один, да только до храма там, как до Луны пешком. Я учусь там сейчас, кстати.

Заметил Гастген на галстуке юноши значок с аббревиатурой «ИКИБ» и расшифровкой по кругу значка пущенной: «Институт космических исследований города Бирмингем».

— А больше ничего научного в городе вашем нет? — уточнил на всякий случай Гастген.

— Остальное — тоже наука, в каком-то плане. Но я бы сказал, что это просто ремесло. Где эмпирический опыт важнее теоретического знания, — юноша поднял вверх толстый палец. — Заводы, словом, сплошные. У нас ведь город-то исторически индустриальный. Не настолько, как одноименный в Британии, конечно, но тоже ничего. Сохраняя традиции, так сказать.

Ничего из произнесенного юношей Гастген не понял. Понял только, что был юноша много раз в месте, больше всего на храм науки по его описаниям походящим. И не смутила Гастгена скромность, с которой юноша про институт говорил. Скромность, наоборот, Гастгену нравилась.

«Чем меньше храм науки будет похож на предыдущие три храма, в которых я побывал, тем лучше», — думал он.

— Меня, кстати, Астреем звать, — протянул пухлую ладонь юноша. — Хочешь, прямо сейчас к универу проведу? Тут недалеко. Я все равно в общагу как раз шел.

Гастген кивнул. Астрей нерешительно глазел на новоиспеченного знакомого. Очень уж чудаковатым был тот, будто из прошлого вылезшим.

— А... А меня — Гастгеном, — поспешно к своему кивку добавил чудак, от волнения совсем о манерах забыв.

— Странное имя, — словно не Астреем был, сказал Астрей.

И указал на дорогу. Через пятнадцать минут оба были уже у университета.

Оказался ИКИБ совсем другим, не таким, каким рисовало его воображение Гастгена. На бетонных столбах стояло здание, окнами прозрачными изрешеченное, этажей под пять ростом. И на храм ни разу и вправду похоже не было. Не нравилась Гастгену такая архитектура, но уважение все равно внушала она, ибо строгой и неброской была. Тут же ясно ему стало: делались внутри дела важные, Землей не ограничившиеся. И умы людей, что учились внутри, масштабом планеты тоже ограничены не были. И тогда и у него внутри что-то другим сделалось — поршни, двигатель с веками заржавевший в действие приводя, заездили.

— Хорошо тут все, — то ли опасливо оправдывая дом науки для себя самого, смелости попутно набираясь, то ли отсылая к словам Астрея, прошептал Гастген. — Очень даже тут до Луны близко. Всяко ближе любого другого места.

— Кроме Луны, конечно, — отметил Астрей. — А если серьезно, то самая жопа, она внутри, а не здесь. Видел бы ты преподов.

И познакомил Астрей Гастгена с лучшими умами университета. И поступил Гастген в университет следующей осенью, всего полгода подготовке к экзаменам вступительным посвятив. И был образцовым студентом. Даже друг его, Астрей, что на год старше учился, завидовал успехам его. Да, позабыл Гастген о предрассудках, с дружбой связанных, что терзали прежде душу его. И не зря.

Получили друзья вместе дипломы бакалавров. После — магистрами стали. Затем — приступили к написанию докторских. Тогда-то и рассказал ему Астрей, что с правительством ОСС над проектом новым работать он начал. И всеми подробностями с другом поделился, хотя в кармане своем контракт о неразглашении в это время сжимал. Знал это Гастген. Знал Гастген и о зарплате на должности такой.

— Так, создав контролируемую кротовую нору, мы сможем, как по порталам, с планеты на планету сигать, — объяснял Астрей, собственными словами одурманенный. — Это изменит все наше представление о передвижении в пространстве. Отпадет нужна в космических поездах, не потребуются десятки лет жизни на путешествия по Галактике. Ты только представь.

— Все это и так понятно. И давно известно, — не без доли скепсиса перебил Гастген друга. — Только, вот, это все невозможно.

Улыбнулся Астрей: точь-в-точь как Фрейр в день их с Гастгеном последнего разговора — едва заметная, но искренняя и добрая улыбка это была.

— А что, если я тебе скажу, что возможно? И что не только на бумаге, а что придумал и уже воплотил это в жизнь?

— Вздор, — отрицая любой шанс на то, что это правдой было, выпалил Гастген. Начала тревога к сердцу его подбираться. Всегда во всем лучше Астрея он был. Всегда, до последней оценки в дипломе. Всегда, но будто бы не сейчас. — ОСС ни за что бы не разрешила проводить столь опасные эксперименты. При малейшей ошибке в кротовую нору могло бы засосать всю Систему. Да даже если бы Политбюро дало добро, кто бы решился?

— Я, — не повышая тона, сказал Астрей. — Точнее, мы с Ёрмунгандом Павловичем. Это наша общая разработка.

Не подозревал Астрей, к несчастью своему, что в душе друга зарождалось. Думал, что тот за него порадуется. А Гастген, меж тем, демонов своих побеждать и не думал. Зависть его одолела, до костей кожу его прогрызла.

— Не верю. Не может быть, — затараторил он.

— Да может. Вот, смотри, — достал Астрей смартфон и показал фото.

— Что мне картинки твои? — махнул рукой Гастген. — Как вы это сделали? Это ведь невероятно!

— И правда, — подтвердил Астрей. — До сих пор — было.

И рассказал он все, что об изобретении собственном знал. До мелочей технологию расписал, о том, что Ёрмунганд Павлович гипотезу первым выдвинул упомянуть не забыл, даже все контакты партнеров на радости выдал. И лишь увидев оскал волчий на лице Гастгена, ошибку свою осознал.

В две ночи Гастген технологию всю повторил. Еще в две — прототип совершеннее Астреевского собрал. В последние две ночи в ангар правительственный пробрался и разработку друга до атомов низвел — все, что было, огню предал. Предал Гастген вместе с этим огню и дружбу с Астреем.

Выспавшись после бессонных часов работы, запустил Гастген прототип. И открылся ему мир другой. И миром этим был пригород Нью-Вефиля, что на Марсе. Прошел он сквозь врата, планеты разделяющие, и по другую сторону тут же очутился. Был он в поселке Нью-Бирменгем. Местные назвали его так в шутку: не металлургией поселок известен был, а мусороперерабатывающим заводом, ибо не было во всем поселении другого предприятия вовсе. Но для жителей и это было промышленностью.

«На безрыбье и упаковка от рыбы — рыба», — говорил мэр Нью-Бирменгема.

Ждал Гастгена рядом с вратами Ёрмунганд Павлович — научный руководитель и партнер Астрея (и марсианин монолитный по совместительству). Да, ждал он Гастгена, не аспиранта своего. Как и сам Гастген при разговоре с другом уже бывшим, оскалился Ёрмунганд Павлович, да так, что все его лицо в гримасе жуткой перекосилось. И расхохотался он смехом даже для марсианина чересчур экспрессивным.

— Молодец, Гастген, — сказал он. — Я все ждал, хватит ли у тебя духа все в свои руки взять или нет. Так вот, ты все-таки молодец. Уважаю. Без Астрея мы только большего достигнем. Поделом ему. Меньше трепаться будет.

Гастген, никогда до сих пор на планете красной не бывавший, жадно оглядывался. Но не получалось у него даже за деталь, пусть самую малую памятью зацепиться. Ёрмунганду Павловичу он просто кивнул. Обсуждать мерзость, на которую ради карьеры пошел он, ему не хотелось. Поступок этот Гастгена в глазах собственных принижал — и только от этого ему противно от себя делалось, не от предательства как такового.

— Тут атмосфера разряжена, — заметив обеспокоенность Гастгена, объяснил Ёрмунганд Павлович. — Ничего не разглядишь просто так. Даже и не пытайся.

— Что будем с нашей технологией делать? — спросил деловито Гастген, за объяснение доктора наук даже не поблагодарив. Не умел Гастген бизнес-переговоры вести, потому что не было у него в этом опыта. Поэтому в лоб, с козырей сразу зашел.

— Молодец, — вновь похвалил Гастгена Ёрмунганд Павлович. — Время не ждет. Что почем зря трепаться?

Он громко хлопнул в потные ладоши.

— Транспортную сеть хочу я построить. Точнее, бестранспортную. Чтобы могли существа по всей Системе по щелчку пальца перемещаться. И им выгодно, и нам — деньги. Что скажешь?

— Что восемьдесят процентов всех доходов хочу, — без угрызений совести сказал Гастген. — И приоритетное право голоса в Совете директоров.

Усмехнулся Ёрмунганд Павлович. Забавляла его такая наивность своего партнера нового.

— Хорошо. Только шестьдесят, а не восемьдесят.

— Семьдесят пять, — надавил Гастген.

— Шестьдесят пять, — отрезал Ёрмунганд Павлович, на обед таких, как Гастген евший.

И было так.

— Только тебе, товарищ мой, еще сетью заняться предстоит, — уточнил марсианин. — Так и знай: вся твоя жизнь на это уйдет. Согласен?

Известно Гастгену было, что марсиане вечность жили. Догадался он, что тот просто использовать его хочет, как Астрея до этого, только в масштабах совсем других.

— Если так, то только при условии, что обрету бессмертие, — выдвинул новое условие Гастген.

Опешил Ёрмунганд Павлович. Никогда он еще такой дерзости от человека не слышал.

— Ты и так для землянина живешь слишком долго, — напомнил он. — Куда тебе вечность еще? У тебя и без нее все будет: миллиарды во всех валютах, возможность весь свет повидать, цель благая.

Заговаривал ему зубы Ёрмунганд Павлович и от того еще серьезнее Гастген сделался. Испугала доктора наук даже на мгновение серьезность эта.

— На кой черт мне деньги и цель, если я всю жизнь горбатиться буду? Ни потратить не успею, ни насладиться своими достижениями, — был голос Гастгена злым, хищным.

— Справедливо, — согласился Ёрмунганд Павлович, осознав, что движим Гастген обычной жадностью был. — Постараюсь найти для тебя способ, чтобы ты всегда был.

И скрепили они уговор кровью. И узрел Гастген тут же Марса пейзажи в мельчайших деталях. Узрел, но спрашивать, почему так вышло, Ёрмунганда Павловича не стал.

— Ну вот и славно, молодец, — в третий раз похвалил Гастгена марсианин. — А теперь — за работу.

— За какую? — спросил Гастген.

— Знамо, за какую. Сеть строить. Полетишь на Юпитер. Поставим там врата, сделаем курорт. Все равно на планете никто не живет, только на спутниках. Конкуренции высокой не будет.

— А почему туда? — не понял Гастген.

— Дальше проще прокладывать врата будет: и за астероидным поясом, и внутри него.

Кивнул Гастген. Собирался он уже в космопорт отправиться, чтобы поезд частный, укороченный напрокат взять, как окликнул его Ёрмунганд Павлович еще раз.

— Кстати, — сказал он. — Город на Юпитере, который построишь, Бирмингемом назови. Только так кротовые норы между собой соединиться могут, если в локации одинаковые ведут.

— Понял.

И вылетел следующим днем, что на сорок две минуты на красной планете длиннее, Гастген в сторону Юпитера. И не видел с тех пор Ёрмунганда Павловича. По крайней мере, на Марсе.