АстероидБэлтТранс

И была мне дорога путём истинным, пока автостопщик с большим пальцем, словно кинжалом к небу вскинутым, на обочине не возник. Подобрал я его, хотя до тех пор психопатов разного сорта встретить опасался. Без взгляда, без имени автостопщик тот был, и имя ему было Плутон.

Набрали мы скорость повыше, как того трасса федеральная требовала. И немедля воткнул автостопщик мне нож в спину, да под легкие самые: так, что встречные огни светом в конце тоннеля мне стали. И оставил я груз как есть, до места всего-ничего не доехав. И утратило все какой-либо смысл. Ибо место дорогой и было, а смерть не имела ни конца, ни начала.

Евангелие Профессий, от Дальнобойщика, 1, 66

Конструкция рюкзака, уставшего за годы не самого уважительного использования, в ответ утратила какую-либо способность бережливо относиться к моей спине. Лямки походили на Атлантов, которым наскучило держать небо. Теперь они решили, наоборот, повисеть на нем, чтобы восстановить природный баланс.

Я замедлился и снял с себя ношу: чтобы передохнуть и заодно выудить из внутреннего кармана обычный бумажный блокнот. Такие были уже не в моде, но, когда дело касалось любой писанины, можно сказать, что я был старообрядцем.

Пролистав страницы с набросками в стиле «у меня настроение, что я художник», я остановился на пустой и размашистым почерком записал уже озвученные жителями поезда версии пункта назначения, а также личные цели поездки:

· Хель — Юпитер, принудительная эвтаназия;

· Солдаты — Юпитер, бессрочное увольнение, исключающее муки выбора, воевать или нет;

· Инотрауды...

Кажется, никакой версии они не высказывали. Я поставил прочерк и дописал в скобках «хэзэ», вспомнив слова одного из них. Слова вполне отражали и мои нынешние ощущения от всего происходящего.

Самым обидным было то, что и Хель, и солдаты действительно, как они сами считали, следовали до Бирмингема. Но от их мыслей касательно поездки все равно было, почему-то, не по себе.

«И с каких пор мы печемся о судьбах незнакомцев?» — спросил я свой внутренний голос. — «Какое тебе дело, кто куда едет?»

Мне никто не ответил. Откровенно говоря, внутренний голос покидал меня каждый раз, когда я скапливал достаточное количество контраргументов, которыми можно было парировать любой нападок хоть несколько часов подряд. Зато в моменты, когда я действительно сомневался и был не прочь внять чьему-то совету (желательно тому, который мог помочь сберечь немного деньжат или жизненной энергии), голос был тут как тут: и в подавляющем большинстве случаев высказывался совсем не в мою пользу.

Я обиделся сам на себя и, сунув за пазуху блокнот, дернул в сторону ручку следующей двери.

Вагон был шире прошлого. Сначала я даже не понял, с чем это было связано, но стоило мне вглядеться, как все встало на свои места: слева не было ряда купе. Впрочем, как и справа. Не было вообще никаких пассажирских мест, какие бывают в поездах. Разве что четыре-пять автомобильных, которые я заметил далеко не в первую очередь. Прежде всего мое внимание привлекли стены, от потолка до пола обклеенные фотообоями с песчаными гористыми пейзажами, словно это был никакой не вагон, а съемочная площадка старой киностудии, где работали над бюджетным фильмом про дикий запад. Не знаю, почему мне показалось, что это был именно запад. Скорее всего, стереотип, заложенный ярким поп-культурным явлением из детства — американским мультиком про ковбоя и лошадь, который часто крутили по гологравизору пока я завтракал и собирался в школу.

Мультфильм представлял из себя ситком с десятиминутными сериями, где ковбой с большущим красным носом, в круглой соломенной шляпе, клетчатой рубашке и сапогах со шпорами носился между каньонов и кактусов, пытаясь вернуть себе, постоянно убегавшую от него кобылу. Иногда кобыла подпускала его к себе ближе обычного, но стоило ковбою забросить на нее лассо и подпрыгнуть к уже почему-то закрепленному на спине животного седлу, как лошадь непременно била его копытом в одну из болевых точек (иногда многократно) и тот отлетал прямо в кактус, издавая при этой нечеловеческий визг. На этом строился весь юмор, который мне тогда, почему-то очень нравился. Теперь, чтобы посмотреть на чужие страдания, я читал новости.

В центре вагона стоял самый настоящий автомобиль. В автомобилях я не разбирался, но он тоже был американским, сомнений не было никаких. Вывернутые назад крылья-ракеты с круглыми стоп-сигнальными фонарями как у игрушечного пистолета, пуляющегося мигалкой и пердежным звуком, лишь отдаленно напоминающим выстрел, откидной матерчатый верх с окошком сзади и низкая-низкая посадка — все это выдавало в машине американские корни. Она как бы говорила: «я создана, чтобы ездить по ровным дорогам и сшибать тебя с ног своей американской мечтой. А ты создан, чтобы меня хотеть».

У автомобиля работал двигатель, а на водительском сидении кто-то явно крутил баранку. Из-за этого, я почти уверен, колеса двигались в разные стороны, но никуда не ехали. Последнее рушило правдоподобность техасской поездки. Это и отклеившийся кусок обоев у потолка, достаточно значительный — ближе к выходу из вагона.

Я подошел к машине и, вдоволь насладившись ее красным переливающимся кузовом, постучал в окошко водителю. За рулем оказался тоже американец. Понял я это не по джинсам, которые, очевидно, сразу шились на его фигуру с пивным животом. Его американистость выдавала улыбка. Таких улыбок в Москве (да что уж говорить, даже в Миассе) я в жизни не видел: тридцать два блестящих зуба с зажатой в них зубочисткой, светлый взгляд и приветливо, пусть и чудаковато дрыгающиеся и дрыгаемые двигателем дреды. Одет он был точь-в-точь как хиппи — в одежду радужных тонов. В случайных местах по цветастому кардигану почему-то были разбросаны звезды.

Мужчина нажал на педаль тормоза и, покрутив ручку, со скрипом опустил стекло.

— Тебе куда? Могу подбросить, — прищурившись спросил он.

— Просто по прямой. До Бирмингема, — будто бы совсем не смутился я.

— А, еще один. Был у меня тут такой. В итоге раньше вышел, — кивнул мужчина и, оттолкнув дверь, пригласил внутрь. — Мимо поеду, так что залезай.

Не успел я опустить свою пятую точку на кожаное сидение, как он протянул мне солнцезащитные очки в форме пятиугольных звезд (такое графическое изображение небесных светил давно устарело и считалось моветоном: как сердце, которое, если перевернуть, непременно превращалось в красную жопу).

Я молча взял очки, но, судя по всему, хиппи все же заметил что-то неладное на моем лице.

— Пустыня — жестокая штука. Будешь ехать и не заметишь, как глаза выпадут от постоянного напряжения — объяснил он, навесив на уши такие же «звездатые» очки. — Хоть самый адец еще, конечно, только намечается.

Он медленно опустил крышу, и я увидел на потолке лампочки, медленно загорающиеся одна за другой.

«Типа солнце», — подумал я.

— Красиво.

— Да-а-а. Как у нас говорят: «Едешь в поле — кантри роуд. Солнце за щеку сует».

Я не помнил такой американской идиомы, хотя языком владел вполне уверенно.

— Кстати, Биврёст.

— Тёма.

Он «тронулся», переключив передачу.

— В Бирмингем, значит — поглядывая то на дорогу (точнее, на ее изображение), то на меня сказал Биврёст.

— Да.

Впервые с момента отправления поезда я задумался, куда ехал на самом деле. Вернее, куда мне нужно было. Или даже не так: я думался о том, куда мне было нужно.

— А что, сколько их нынче?

— Кого?

Видно, хиппи давно ехал один. Он ни на секунду не оставлял меня наедине с мыслями.

— Ну, Бирмингемов.

Загибая пальцы, я посчитал.

— Не меньше трех. Один, как минимум, знаешь и сам.

— Это какой? — не понял Биврёст.

— Тот, что в Алабаме, конечно же, — я особенно выделил «конечно же». Конечно же, чтобы показаться своим в стельку.

— С чего это я про него знать должен?

— Ну...

В этот момент я обратил внимание на ароматизатор, висевший на зеркале заднего вида. Он был в форме континента-острова. Американец был вовсе не американцем, а австралийцем. Американского в нем было столько же, сколько во мне, темноволосом, с карими глазами и шнобелем, как у фламинго, русского.

— Да не важно.

Биврёст пожал плечами.

— Сиги хочешь? Или, может, сережки мои купить?

Он указал на заднее сидение. Оно было застелено узорчатым индийским ковром с тиграми и сидящим в центре Шивой, а поверх были разложены украшения разных форм и размеров, даже с полутора метров очень похожих на дешевую бижутерию.

— От сиги не откажусь.

— А сережки?

Я убрал прядь волос, чтобы оголить ухо. У меня не было даже прокола.

— Ммм... — закивал немного расстроенно хиппи. — Боишься дырки делать? Это все фигня. У тебя от рождения уже не меньше семи.

Я хотел оправдаться, сказав, что просто никогда о серьге и не думал, даже в подростковом возрасте, но вместо этого принялся подсчитывать количество отверстий, уже имеющихся в моем теле.

Мы закурили и какое-то время ехали молча. Сигареты наконец добрались до моего рта и теперь дым, пощипывая щеки и дыхательные пути, опускался в легкие. Табак отдавал приятной горчинкой. Биврёст включил радио и по салону растекались звуки "The Doors – Light My Fire":

The time to hesitate is through

No time to wallow in the mire

Try now we can only lose

And our love become a funeral pyre.

Начался припев.

— Вот ведь чертяки, могли же тогда, — не удержался от замечания я. — Жалко, наркота всех под одну гребенку чешет.

— Всех нас под одну гребенку чешет: с наркотой и без, — отмахнулся Биврёст. — Тем более, что у Моррисона все равно шансов не было. Гении при дворе нужны.

Я не понял, что имел ввиду хиппи, но «у Моррисона все равно шансов не было» прозвучало так уверенно, словно Биврёст был лечащим врачом покойного музыканта и точно знал, о чем говорил.

«Извините, Мистер Моррисон, у вашего сына не было шансов. Дело в том, что у него остановилось сердце из-за того, что он нужен был при дворе», — я представил себе как хиппи, одетый в белый халат, говорит это отцу фронтмена the Doors, контр-адмиралу Джорджу Стивену Моррисону, и улыбнулся.

— А что ты смеешься? — не унимался хиппи. —Я Кобейну, когда подбрасывал однажды, тоже говорил: «Стоило оно того, братан? Сидел бы в офисе, занимался своей жизнью». Нет, он песенки свои писал про насильников и Teen Spitit'ы.

Видимо, Биврёст был просто не совсем в себе.

— А ты-то куда едешь? Еще и давно, судя по всему, — я попытался сменить тему. За  болтологией я совершенно забыл про то, для чего тут находился. И будто бы начинал вживаться в роль. Даже лампочки на потолке перестали выглядеть инородно и, готов поклясться, немного обжигали лицо — в точности как настоящее солнце.

— Давно, — подтвердил Биврёст. — Да никуда. Дорога — мой путь. Чем дальше едешь, тем больше еще увидеть предстоит.

«Ну конечно», — подумал я. — «Если внутри одного и того же вагона ехать, с каждой минутой жизни не посещенных мест становится лишь больше».

— Считай, что я бегу от постоянно меняющихся обстоятельств. От бренных обязательств социума. Пытаюсь стать, — он остановился, подбирая слова, — знаешь, когда бомж в лифте насрал и вместо того, чтобы убрать, жители ждут, пока уборщица от профсоюза придет и уберет это все дело. А до тех пор перестают лифтом пользоваться. Освежителем воздуха брызгают, чтобы не воняло, пешком начинают спускаться, между этажами бегать, вызывая другой лифт. Так вот, я этим дерьмом быть пытаюсь.

— Дерьмом? — удивился я. — Ты хочешь быть дерьмом?

— Ну да. Чтобы меня никто не трогал, а я чужие жизни менял все равно так или иначе.

«Как по-хипповски это звучит», — промелькнуло в моей голове. — «На грани антисоциального и пацифистского».

— Ну ладно. А в конце-то что? — мне все же хотелось получить от него более внятный ответ. — Ждешь свою уборщицу? Счастья?

— Какое у говна счастье? Смоют и все. Это ведь не романтическая комедия, — Биврёст выбросил сигарету в окно и выключил музыку. — В конце, чувак, смерть. Конечная.

«Конечная».

— А конечная, случайно, не в Бирмингеме?

— Да хоть где. Это мы еще посмотрим.

Видимо, он и вправду не знал в точности, куда ехал. Как и я.

Я сделал вид, что заметил что-то на горизонте.

— Что такое?

— Подъезжаем же, — сказал я. — Высади, где тебе удобно.

Биврёст тут же помрачнел. Его чувства показались мне до боли знакомыми. Они напоминали ощущения, остающиеся после просмотра сериала или прочтения последней книги в серии: душевное освобождение, приправленное тревогой и легкой грустью. И все из-за чертовых и, чаще всего, низкокачественных историй, которые обманчиво казались теперь пережитыми вами всеми: и персонажами, и потребителями контента. К счастью, для актера всегда (или почти всегда) была припасена следующая роль, а для потребителя произведено бесконечное количество нарратива под копирку.

Я снял очки и протянул их обратно Биврёсту. Тот их не принял.

— Оставь себе. Как напоминание о солнечном Хобарте.

«Все же это Америка», — подумал я и во мне тут же проснулось чувство победы. Было очевидно, я владел телепатическими способностями и сразу при встрече просканировал мозг хиппи, сделав логическое умозаключение.

— Да, сука, — даже вырвалось из моей глотки.

Биврёст вопросительно смотрел на меня.

— Спасибо, говорю, — я замялся. — Пусть и не Техас, но все же Штаты, да? Оклахома?

Биврёст скорчил кислую мину, в самом буквальном смысле этого слова.

— Австралия, детка. Америка — рабская милитаризированная страна. Проверь GPS.

Он захлопнул за мной дверь и, что есть мочи, дал по газам, оставив за собой облако пыли. Так он, по крайней мере, думал.

«Если Америка рабская, то ты, видимо, даже не раб» — обратился ко мне внутренний голос. Самым обидным была не эта мыль, а то, какое она оставила после себя послевкусие: какое-то безнадежно терпкое, вяжущее, тянущее на дно.

Я принялся думать о чем-то патриотичном: в реанимационных целях. Уже вскоре я почувствовал, что кислотный баланс начал восстанавливаться.

Подходя к двери в тамбур, я достал смартфон. Как я и думал, навигационные службы не работали. Скоро, у Марса, должен был начать ловить GG, но пока сети не было. Зато почему-то была открыта карта Австралии. Точнее, городка Хобарт, расположенном на реке Деруэнт, в штате Тасмания.