АстероидБэлтТранс

«Глаз(с) твердит: «ты - полноценен»

Слышу, но не доверяю зренью.

Сам увижу — не пойму.

По незнанью,

По ошибке

Глаз на жопу натяну».

Из скрижалей монолитных народов Шуум

Не существует вещи неудобнее не надетых очков. И, вместе с тем, более незаменимой в одном единственном случае: в солнечную погоду — погоду, будто сразу напрямую попал на Небеса. Очки спасают от придурочных прищуров, да и только. В остальное время они занимают карман и постоянно напоминают о себе, это если нет футляра. «Только не сломай, только не сломай». Все ради того, чтобы не выглядеть как ебанько в ясный день. А уж очки причудливой формы — это просто наказание, никакой вовсе не подарок: они за все цепляются и оправы обязательно погнутся, как бы аккуратно ты с ними ни обращался.

— Никогда не видела, чтобы человек так восхищался одеждой, которая уже была на нем, а не висела за стеклом магазина.

Я понял, что аутистично теребил карман кожанки уже некоторое время. В тамбуре, в том же положении, что и в прошлую нашу встречу, сидела Хель. Не заметить ее длинные ультрамариновые волосы было непросто, но я, увлекшись ерундовыми размышлениями (возможно, чтобы не подвергать глубокому анализу встречу с Биврёстом), с этим вполне успешно справился.

— Ты всегда появляешься, когда мне хочется отлить? — не без обиды в голосе, но, тем не менее, не лукавя, сказал я.

— Все верно. Пока ты спал, я установила жучок на твои яички. И теперь, стоит только мочевому пузырю наполниться, я тут как тут. Так ведь, наверное, в твоем понимании ведут себя женщины? Только и делают, что покланяются мужицким горошинам и маленькой зловонной загагулине между ног, похожую на плесневую улитку с корицей.

Сравнение было ужасным. И все же я поймал себя на том, что фраза мне льстила. «Плесневый хлеб — черствый. Считай, то же самое, что каменный. А значит мой хер — вполне себе ничего.

«Мужчины и правда безнадежны, тебе нужно это признать», — посочувствовал мне внутренний голос.

— Извини, — выдавил я. — И за прошлый разговор извини еще раз. Само собой вырвалось, видимо.

— Ну, видимо, я появляюсь не только, когда тебе хочется поссать. Но еще и навалить первому встречному на голову, — сказала Хель, но уже куда более мягким тоном.

Я пожал плечами.

— Это твой вагон?

— Нет, просто решила прогуляться. А ты?

— И я.

В этот раз она совсем не смотрела на меня и лишь слегка парализовала взмахом длинных ресниц. По всей видимости, кто-то ее все же попросил не использовать гипноз так навязчиво.

— Я думал тут о твоих словах, — начал я подбираться к интересной мне теме. — О поезде и обо всем таком. О «настоящем» маршруте.

— И что надумал?

— Да, в общем-то, ничего. У самого у меня мозга как у хлебушка. Я с другими пассажирами немного поговорил.

— С крабами и Биврёстом?

— Ты их знаешь?

— Сложно пройти мимо таких кадров. У одних — дебош, для другого вообще целый вагон переоборудовали.

— Биврёст — сумасшедший?

— А я что, психиатр что ли?

Я понял, что от меня исходило слишком навязчивое желание воспользоваться Хель, узнать у нее как можно больше, и она это уловила. Несмотря на мое явное к ней недоверие, связанное, скорее всего, даже не с ней самой, а с идеями Фенрира Белкина, которыми она принялась меня лечить с полпинка сразу после знакомства, я все же решил рассказать о том, что уже удалось выяснить.

— Знаю, это может показаться полной бредятиной, но, — я покопался в рюкзаке, даже не раскрывая его: через щель, образовавшуюся из-за разболтавшейся застежки. Через несколько секунд я извлек наружу блокнот и протянул его Хель. — Вот, я там выписал кое-что. Посмотри.

Она медленно принялась листать плотную книжечку, внимательно разглядывая мои модернистские потуги. Остановившись на одной из абстракций в стиле кубизм или типа того, она спросила:

— Сейчас скажешь, что эти линии — твоя эротическая фантазия?

Венерианка либо считала меня конченным кретином, либо сама была хуже язвы, с которой меня увезли на скорой за пару месяцев до отправления на Юпитер. Хоть, признаться честно, я и действительно пытался изобразить обнаженную марсианку, делающую минет вождю капитализма. Такая, своего рода, метафора консьюмерского общества. Или, куда более понятная, подсоса у власти. Теперь я уже не помнил наверняка.

— Это так. Пейзаж просто, — соврал я (за это я и обожал современное искусство). — Пролистай до последней заполненной страницы.

Хель наконец открыла список и безэмоционально пробежала по нему глазами.

— Я — первая. Приятно, — сказала она.

У меня покраснели щеки. К счастью, красноту частично скрывала борода.

— Что? А, нет, не в этом дело, — я нелепо захихикал, словно был четырнадцатилетней школьницей, которой впервые сделали комплимент старшеклассники. — Посмотри поподробнее на версии. Все пассажиры будто бы едут в последний путь.

Она еще раз прочитала мои закорючки, выведенные наполовину печатными буквами, наполовину — прописными. Все из-за того, что я был переученным левшой. Воспитательница в детском саду говорила: «берем ложку в ПРАВУЮ руку». И если кто-то (то есть, я) был против, отбирала еду. Еда была говно, но другой не было, поэтому наказание все равно было жестоким. Травма осталась со мной на всю жизнь и теперь я словно переминался с ноги на ногу, то есть, с руки на руку. И писал обеими руками совершенно по-разному.

— Ну и что? — спросила Хель. — Для чего мне это?

— Версии если не совпадают, то имеют что-то общее с твоей. Может быть, ты была права. И мы действительно не просто едем по своим личным делам.

Венерианка нахмурилась.

— То есть, ты показал это, чтобы убедить меня в том, что я права?

Я покраснел снова: уже в третий раз за два разговора. Ведь и правда, насколько нужно было быть недалеким, чтобы вести себя так, как я вел? Я представил, что было бы, если бы конфликты всегда разрешались так: осознанием недальновидности одной из сторон. Пропала бы драматургия, а сюжеты превратились в театр абсурда.

В голове в качестве примера тут же вплыл исковерканный библейский сюжет: распятие Христа. Его приводят на Голгофу, гвоздят к кресту и читают приговор. И говорит Иисус: «Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят». А в ответ ему люди, мимо проходившие: «Так а разве только Божий закон чтить нужно? А людской? А разрешение на деятельность просветительскую у тебя было? Вот и повеси тогда». И сказал Иисус: «А ведь и правда. Что-то я не подумал».

Мое лицо расползлось в самодовольной ухмылке.

— У тебя все в порядке? Все дома?

Я встрепенулся и ошалело, словно меня огрели чем-то тяжелым, уставился на Хель. Наши глаза встретились. Она изучающе меня рассматривала, как какое-то животное в марсианском зоопарке. Я поспешно отвёл взгляд в сторону, но сердце уже успело упасть в пятки. Зрачки остекленели. В подмышках выступил пот.

— Черт... Опять ты...

— Блин, да я не специально. Что мне, теперь, глаза выколоть что ли?

— Да это я себе.

От пробившегося озноба у меня застучали зубы. Я попытался это скрыть, сжав челюсти, но зубы защелками еще сильнее: как вставная челюсть, по ночам сидящая в стакане с водой. Готов поклясться, я однажды слышал, как она загрызла мою собаку прямо посреди ночи в комнате дедушки. Мне тогда было пять. Бантика с тех пор я не видел.

— Прости, внучок. Она как с цепи сорвалась, — просипел дедушка на следующий день, имея в виду, конечно же, челюсть, а уже через неделю ему поставили несъемные протезы.

Такие меры по отношению к вставной челюсти меня устраивали. В конце концов, она могла загрызть и меня.

— Смотри, сколько влезет. Привыкну, — сказал я и попытался улыбнуться. Зубы, мои, настоящие, затанцевали джигу-дрыгу. — Если тебя правда волнует судьба всех нас по прибытии в Бирмингем, то давай попробуем разобраться, что и к чему. Остановить поезд, переговорить с машинистом.

Хель захлопала своими большими лягушачьими глазами. Слова вновь вырвались наружу, не успев пройти бюро цензуры в моем мозгу, что, впрочем, уже стало практически особенностью моего организма с тех пор, как я впервые коснулся койки своего купе. Точнее, не своего купе. В этот раз я не был против такой необдуманности. Хель и вправду была много умнее меня. Хоть и верила сказкам Фенрира Белкина.

— Вот это ты бунтарь, — произнесла она. — Уже придумал, под каким флагом мы отправимся?

— Послушай, нам ехать еще сто лет. И если в конце Армагеддон — может у нас достаточно времени, чтобы его остановить?

— Ни один Армагеддон нельзя остановить. Плутон тому свидетель, — Хель достала откуда-то из-под волос гребень и принялась расчесывать свою вьющуюся гриву.

— Да может и нет никакого Армагеддона. В любом случае, я не хочу возвращаться к инотраудам, — признался я. — Да и ты не выглядишь сильно занятой.

— Первое впечатление — обманчиво. А уж первое впечатление мужчины — и подавно — , возразила Хель.

— Ладно.

«Просто пропускай это мимо ушей. Это адресовано не столько тебе, сколько всем мужчинам вместе взятым», — подсказал голос в голове. Только теперь я понял, что он был схож с маминым. Очевидно, что преимущественно матриархальное воспитание оставило на мне свой отпечаток.

— Но предложение я принимаю, — неожиданно для меня сказала венерианка. — У тебя есть концепт, а это уже что-то. Все равно я еще не ходила в обратную сторону, к локомотиву. Вдруг там что-то голодное и большое едет. Пожертвую тобой.

Я ни на секунду не сомневался, что так Хель и поступила бы.

Она расчесала каждую волосинку, какая только произрастала на ее голове, и мы вместе вошли в следующий вагон.

Он ничем не отличался от самого типового — вагона третьего класса, в котором ехал я. Разве что обшивка стен была другой: рельефной в точечку. Напоминало шрифт Брайля.

Хель провела перепончатой ладонью по точкам и прочитала:

— «Незаметен, но незаменим. Коль слово для тебя лишь звук пустой —
задумайся, кто сделал это слово таковым».

— Графоманство, — отмахнулась она.

— Это что, правда Брайль?

— А для чего еще такие пупырки делать? Только представь, как этот узор забивался бы пылью, будь это просто декор. А так — слепые пока пройдут, прочитают — все уже за собой протрут. И стена снова чистая.

— Некрасиво, — я осуждающе взглянул на Хель. — Есть вещи, где шутки неуместны.

— Да какие тут шутки? — удивилась венерианка. — Инклюзивность — часть имиджа больших дядь из ОСС. Если математика — царица наук, то прагматизм — как минимум, созидающий компонент всего сущего.

Мысль была умной. Но некомфортной.

— Больших дядь из ОСС не боишься? Прослушка там, тотальный контроль.

Хель усмехнулась.

— Что они мне сделают? Отправят на принудительную эвтаназию на Юпитер? Ой... — она артистично закрыла рот рукой. — Так ведь уже.

Спорить с ней не хотелось. Складывалось ощущение, что у лягушонки (мне показалось забавным называть ее «про себя» так) всегда в рукаве было припасено бесцеремонности и желчи в промышленных масштабах. Ей стоило бы поаккуратнее размахивать руками, чтобы не расплескать эту язвительность и, тем самым не растворить пол под подошвами ботинок, отправив нас в увлекательное бескислородное путешествие по открытому космосу, продолжительностью секунд в двадцать.

К вопросу о руках. Хель промчалась по коридору, вытянув вбок левую — так, чтобы кончики ее причудливых пальцев касались каждого купе. Получилось какое-то металлическое шарканье с непостоянным стуком.

«Наверное, у нее кольца», — подумал я. Синие волосы так требовательно притягивали к себе внимание, что украшения я даже и не заметил.

— Так больше шансов, что на кого-то нарвемся, — не стесняясь, она крикнула из другого конца коридора. — Надеяться только на открытые купе — не очень продуктивно.

Она была права. Эффект не заставил себя долго ждать. Дверь неподалеку от нее открылась и оттуда выглянула заспанная сплющенная физиономия.

— Что предлагаете? Аудиокниги, если что, у нас уже есть. В достатке, — голос, принадлежавший физиономии, был гнусавым и сиплым. Скорее даже глухим.

— Аудиофиги, — принялась хамить Хель. — Мы ничего не продаем. Заблудились.

Подпрыгивая вместе с колесами поезда, я подошел ближе и понял: никакая это была не физиономия: это было ухо — обычное человеческое ухо, ростом не меньше меня (то есть, не менее 185 сантиметров), с большими порами и кучей загогулин, тянувшихся в черноту — пустоту, за которой не следовало никакого продолжения. Ухо потерлось о косяк, и из слухового канала донеслось приглушенное «туристы что ли?».

— А как вы в поезде-то заблудиться могли? — спросил второй голос из глубины купе. — Идите прямо и придете, куда нужно.

Хель уже было открыла рот, чтобы ответить, но я ее опередил.

— Так ведь поезд длинный. Все вагоны один на другой похожи, — я решил поддержать ее маленькую ложь. — И у нас топографический кретинизм.

— Идти долго. Ты, лопоухий, наверное, и не ходил так далеко, — все же не сдержалась Хель. — Подскажите дорогу? Куда поезд едет?

Действовать так прицельно мне не приходило в голову. Культура small talk'ов, воспеваемая корпоративным мышлением, сформировавшимся за долгие годы жизни на Земле, навесила заслонку на ту часть мозга, которая отвечала за прямолинейность.

— Ну проходите, поможем. И разберёмся с вашим тупо кретинизмом, — сказал голос, пропущенный через фильтр рации.

Ухо повернулось к нам своей абсолютно голой спиной с чем-то наподобие выпуклого пупка и скрылось в купе.

— Давайте-давайте, — сказало оно оттуда.

Внутри, распластавшись на койке, за первым и, по-видимому, правым ухом, наблюдало второе — противоположное. Правое пыталось воткнуть кипятильник в розетку, но, из-за очевидного отсутствия конечностей, у него ничего не выходило.

Я помог ему и уселся за стол, чтобы, как только вода забурлит, выключить устройство. Рядом со мной села Хель, напротив — потолкавшись, устроились уши.

— Чем они пить будут? — тихо спросила меня она.

— Не знаю, — сказал я.

Уши молча чего-то ждали. Наверное, если бы у них были ноги, они бы ими дрыгали, а если бы были глаза, то таращились на нас.

— Что, если они питаются звуками? — я огласил версию, даже не подумав о том, что она может быть обидной для ушей.

— А испражняются словами? Это явно не простые уши. Они ведь разговаривают, — шепнула Хель.

— Они точно нас слышат? — засомневался я. — Не уснули?

Левое ухо наконец задергалось. Правое чихнуло.

— Ты прикалываешься? — обратилось ко мне левое.

— Мы вашу ауру слушали, балбес, — объяснило второе.

Вместо очевидного стыда, который должен был бы испытать любой в подобной ситуации, мне просто стало неприятно. Я оскорбился. Уши сами замолчали, спровоцировав меня.

— У кошек тоже слух хороший, даже лучше человеческого. Только, вот, старый кот моего дяди уже давно ни черта не слышит, ни слова, — сказал я. — Он с таким топотом перебирает своими лапами, что дяде кажется, будто он живет не один, а с ещё одним сорокалетним мужиком, предпочитающим в качестве домашней обуви шлёпанцы с подошвой из мерзотной серо-синей резины.

«Так вот, может, откуда его желания растут», — параллельно подумалось мне.

— Кошки отлично слушают, а мы ещё и слышим замечательно. Каждое слово. И звук, — тут же выпалило правое ухо.

— Слово сейчас на вес золота, — сказало левое.

— На вес серы с Венеры, — закивало правое. — Не нашей, конечно же, не ушной.

Уши захихикали. А потом начали тараторить ещё быстрее прежнего, перебивая друг друга на полуслове.

— Это глаза могут вас подвести.

— Уведут в сторону дальше шальной мысли.

— И желания рождают: пустые, неоправданные.

— Химическую реакцию запускают, а потом все заканчивается плохо.

— Мы про тебя, венерианка.

Хель искривила губы.

— Я полувенерианка. Что вы там за гадости про меня напридумывали? — она достала из ниоткуда зеркальце, тональный крем и принялась замазывать бородавки, и без того едва заметные на ее лице.

— А, мифредатка, — одновременно произнесли уши и дальше заскользили по словесному потоку, ловко перепрыгивая через паузы и пренебрегая интонациями.

— Ни разу не лучше это. Не-а.

— Красота — зло визуальное. Нам по историям только ведомое.

— Но всегда зло.

— Вот, скажем, из новостей, когда те ещё печатными были. Не байка какая-нибудь.

Я вспомнил земную прессу, полностью контролируемую ОСС, в которой нередко публиковалась непроверенная информация. Как говорил дядя:

«Если бы СМИ были жидкостью, то только мочой. Настолько все желтит».

Уши рассказывали историю про девушку, приехавшую учиться на Землю. Очень кстати, как они утверждали, венерианку.

— Само собой, на первом же курсе с землянином сошлась. Да там иначе быть и не могло: она была такой необычайной красоты, что за ней пол универа бегало. Вторая бы тоже бегала, если бы не училась. Шансы остаться одной были невысокие, в общем. Любовь-морковь, все дела.

— Землянин вечно друзьям хвалился, какая жена у него — будто ангел с небес сошел. Настолько сногсшибательная, что все его товарищи сразу же своих пассий бросали. Он даже перестал ее везде с собой брать, дома запирал, чтобы не увел никто.

— И так долго могло продолжаться, но любовь — строго до свадьбы. Так, почему-то, у вас, у людей заведено.

— Ну а дальше у него крыша ехать начала. Жена все с каждым годом лишь красивее становилась, вопреки убеждениям его мамы, распространявшимся на всех женщин. Он никак такого понять не мог.

— И спать не мог. И есть. И пить. Сжирала ее красота всю душу в нем. И ревность в нем пробуждала ко всему и всем — даже к самому себе.

— С работы его уволили: тоже из-за нее. Он на каждом отчете ее лицо рисовал — целую гору документов попортил.

— В какой-то момент он даже решил, что его жена и не марсианка вовсе, а богиня. И что если она заплачет, то из глаз вместо слез золото польется.

— С другой ебаньцой встретился, в общем. Болезнь его мозг одолела: бедность.

— Поначалу он не очень сильно ее обижал. Так она и плакала — с гулькин нос. Все же, венерианцы — не такие хлюпики, как земляне.

— Ну и он не промах был, поднажал.

— Так поднажал, что убил ее.

— Когда полиция приехала, он лицо уже в кашу смешал. Имя кричал постоянно. Какое же было-то? Фрида что ли?

— Фрейя, — подсказала Хель.

— Точно, — сказало правое ухо. — Разве нужны другие доказательства того, что глаза — зло?

По лицу Хель было видно, что у нее уже был ответ. Она придумывала его не меньше последних двух минут.

— Глаза-то тут при чем? История ведь про бедность духа. Хорош нам по ушам ездить.

Закипела вода. Я заварил чай и разлил его по стаканам.

— Куда вы идете-то? — поинтересовалось ухо. Я уже запутался, правое или левое. Пока они ползли по койке за кружками, несколько раз сменили свой порядок.

— К локомотиву, — честно сказал я. И затем все же немного соврал. — Вокруг чернота сплошная, скорость совсем не чувствуется. Уже забыли, где начало, а где конец.

— А-а-а, это бывает, — согласилось ближайшее к окну ухо. — Вы лучше ориентируйтесь так: выходишь из купе и смотришь. Налево — начало поезда, направо — конец. Туалет — в обе стороны. Раньше, например, далеко не в каждом тамбуре туалет был. Было попроще.

Я кивнул и, осознав, что уши меня не видят, добавил:

— Спасибо. Теперь ясно вроде.

— А вы куда? — спросила мифредатка. — Наверняка на какое-нибудь СЛУШАНИЕ.

Она сделала вид, что смеется и тут же сделалась вновь серьезной. Уши искренне посмеялись.

— К глухому одному. Он из титанов. Надеемся, что все же частью большого целого станем.

Мне так и захотелось встать, прижать руку к сердцу и вскрикнуть: «Общее дело — бравое дело, за мир и свободу всего ОСС». Так мы всегда делали в школе на собраниях молодежной организации, а партийные рабочие на собраниях посерьезнее. С одноклассниками мы прибавляли к лозунгу, чтобы получился стишок, следующее: «Кого не настигли и не отымели, быстрей мойте попу, по английскому — ass».

— Хотите прямо ушами чужими стать? Я думала, вы самодостаточные, — Хель убрала зеркальце и отпила чая.

— Да ладно тебе. Мы даже воды вскипятить сами не можем.

— Ну, трещите знатно. Я даже сначала своим УШАМ НЕ ПОВЕРИЛА, — похоже, что полувенерианке очень нравилось выделять ударную часть фразы — панчлайн.

Спустя некоторое время мы вышли из купе: абсолютно изможденные разговорами с новыми знакомыми. Я понял, что никогда больше не смогу адекватно воспринять ни одну фразу со словом «уши». Иными словами, уши у меня окончательно завяли.