Сцена 3
В следующий раз с Курбаном Мизерия взаимодействует за семейным ужином.
Remind the World (Tikkle Me)
Взгляды обоих пригвождены к еде, к еде размазанной и разбрызганной по тарелкам, извороченной и серой в уподоблении домашней кухне.
Элегантно Мизерия отпила из стакана, спросила: — Что чувствуешь ты в новой обстановке? — с мутной поволокой вместо человеческого выражения лица. Безразличие да отстраненность читалось в нём. Ведь опрятность, применимую ею к этикету, никогда Мизерия не частила использовать в разглядывании лиц, эмоций людей, в сердце не находила места чужой боли.
Манипуляциями и притворством жила Мизерия с мига, как потеряла тиранов детства, тех, что молоком пахли, кремом для бритья и счастьем... должны были пахнуть, но не выбивать из дочери желания и мечты.
садистка (nmilova)
Запирали в подвале, рукоплеская, крича запальчиво, так, чтоб слюни вслед летели, и воспитывали Мизерию через щели в потолке.
Матрас, на котором спала та девочка, отличался пригоршнями пыли и острыми углами. Железный холод брал на нём по ночам. Жёлтые обои, нелепо приклеенные к стенам, старели с годами. Маленькие пальцы рвали их в лоскуты.
Тогда (и не сказать в точности, когда) Они спустились в подвал и передали власть над дочерью её будущему мужу.
Apathy (Frankie Cosmos)
«Девчонка» (в небрежном звании окружающих) не помнила, выводили ли её из-под замков в последние месяцы, и вверх по лестнице ступала с животной робостью, пятками коричневыми топча световые отблески на лакированной лестнице.
Голубой потолок и лампочка, висящая на тонкой леске, предстали пред ней первым делом, заменяя чистое небо. Сразу против в середине гостиной напоказ выставил себя роскошный рояль, словно улыбавшийся бело-чёрными зубами. Никак не соответствовал замухрытскому подвалу, где держали Мизерию, и никак в нашпигованной адреналином голове не укладывалась его красота рядом с её уродливостью.
Чтобы подходить убранству, ожиданиям... Мизерия вытворяла... разное.
Теперь (вот) под мерным теплом кухонных ламп терпела сына.
— О, первые дни имеют привилегию проходить блестяще, — закатывает тот глаза.
Но ни одна морщина не дёргается, не подводит Мизерию. Она молчит, и молчание не успокаивается в вибрациях горловых связок покамест Курбан не втискивает неуверенные плечи в грудь, олицетворяя покорность, верность, принадлежность.
Хочется усмехнуться: никогда сын не бывает таким долго. С другой стороны попытался зайти в диалог, признавая, что нашёл Мизерии завещание, скованным напряжением голосом.
— По моим шкафам и тумбочках ты путешествовал? Стоит ли хранить надежду, что вещи по местам лежат и не запачканы?
Курбан прикусил воспалённые губы и от края к середине последовательно стянул их обветренную кожную плёнку.
— Ну, ты же не заметила... — пробормотал. — Мам, зачем оно т-тебе?
Мизерия вздохнула.
— Думать ты и пытаться не желаешь. Не считаешь, что за 60 завещанием пора бы обзаводиться начинать?
— А ТЫ пытаешься думать? Что? Н-не потянешь следующий десяток с уверенностью? Так обратись к врачу! Специально для твоей нищебротской жилы — какому-нибудь бесплатному.
Раздражение и ненависть вступили в права, прокатив ток по конечностям Мизерии.
— Ты боишься никак? — а, ответа не дождавшись, продолжила. — Страха давление искажает вселенную твою, раз считаешь ты, будто имеешь голос в личных моих решениях.
Курбан потерянно фыркает.
— Окей, бумер. Видно, до твоей кончины я ужасно намучаюсь с твоим характером. Уже.
— Также голоса твоего нет в планировании следующих выходных, как я бы хотела, чтобы и вовсе не было, а существовал этот писк только при взмахе руки матери.
— Куда ты потащишь меня? На этот раз?
— На аттракционы, где успокоишь ты горячий свой темперамент, изничтожишь хамский диалект и препирательства. Я научу тебя держаться в руках.
Курбан в потоке услышанного вскакивает, разражается громом, противостоит: — А иначе? Что?! Запрёшь здесь на всю жизнь?! Выпрешь под лихорадочный дождь на улицу?!
Вздыхает резко и бежит с поля виденного, как Мизерия когда-то пыталась из чердака бежать, но не выдержала напора ветра, свежего независимого духа, и вернулась к обыденным поркам. Теперь, сидя за столом на кухне, в груди её что-то колит, вырывает воспоминания с затуманенных извилин сознания.
Мизерия считает, что если жёсткой рукой навести порядок, то и её сын будет в порядке.