Сцена 4
Неопределимое душевное терзание преследует Мизерию, когда их с Курбаном полощут в адреналине. Каждый аттракцион кажется всё страшнее, и, как по мнению Директрисы, каждый из них должен «мирить, объединять» (способом каким? — скептически думает Мизерия. — Обняться в ужасе мы будем должны? — однако продолжает тратить синтетические билетики из проникновенного чувства долга...)
— Этот будет последним, — заявляет Курбан, вырывая Мизерию из пучин самозабвения во флешбеках прошлого, тупого трындения боков и сосредоточения на толчках механизмов, поднимающих их стеклопластиковые кресла в высоту.
Лицо сына кажется заплесневелым и кислым, отчуждённым от яркого.
— У меня нет сил больше терпеть твои ничтожные попытки что-то поправить и очистить... Смерись уже, ты была ужасной материю, а я ужасным сыном, — фыркает Курбан. — В пианино есть и белые, и чёрные клавиши, не нужно устраивать войну и выводить все цвета, что тебе не нравятся.
— Если бы не вёл ты себя, словно...
— Мам, — заледенелый голос разносится между ними. — Или лучше «Мисс», «Сэр»? Иногда мне становится плохо от того, что я рос не в любимом доме, а в... В...
Курбан пытается выговорить, но слова застревают в его горле. Мизерия отводит взгляд.
Оба они подпрыгивают чуть аттракцион нагинается.
— Эй! — рвётся голос. — Что это было?!
Работник — человек маленький и размытый под километражем расстояния между ними дрожит, крича ответ:
— Повисите там немного, хорошо?! Тут... Кое-что... Что-то произошло и... Вы главное не двигайтесь особо, ладно?
Вперив взгляд в голубое небо, всё окраплённое шариками пуха, Мизерия срывает с губ раздражённое шипение.
— Вы зачем семью-то завели?
Самоубийство представляется любовно значимым и ласковым сейчас, в 10 этажах над парком аттракционов; Мизерия рассматривает его в фантазии, рассматривает и на задворках сознания припоминает кровоточащее времечко, когда страсть к своей гибели глушила в чаде: колотила его, наряжала, водила на «умиротворяющие душу» занятия музыки.
— Семья высшего характера ценностью является, — припозднясь, молвит Мизерия.
— Не то, чтобы ты ценила её хоть на секундочку больше из-за этой лжи, — Курбан передразнивает: — Семья высшего характера ценностью является, — ёрзая. — Ещё раз, нахрена ты меня оставила?
Голос его проседает.
— Твои бабушка и дедушка хотели бы внуков.
— Они даже дожили до моего рождения... Ты... Ты сама хотела?
Она предпочла молчание голосу, когда муж обрюхатил и вынудил её... «не увиливать от миссии женщины». Она предпочитает молчание снова.
— Зачем тогда? Зачем? По-твоему семья — это обязанность, это...
— Собственность, — выкорёживает слово Мизерия. Бескостно. Сухо.
Слово обволакивает Курбана в невидимый купол, загоняя наконец паршивца, бьющегося, паникующего под стены клетки, в приступ агрессии, настигающий его в течении всего рассказа.
В следующий миг лицо Курбана стирается, и ни одна мимика из накопленных им за жизнь привычных мимик, которые Курбан использовал для показа эмоций, не подходит для описания пласта его выражения.
Совершенно новая волна предвкушения пробирает щёки...
Приступ стоит жизни.
Скользящего движения по стеклянному креслу.
Взмаха острокрылого плаща (точно призрак смерти вселился в Курбана, убился и убил...).
Скрипа сына руки, пролетевшей параллельно собственной, о панель.
Жизненной его позиции, дерзкой и теперь вечно юной, недоломанной.
Шлепок тела... звук и фантомная боль врезаются в голову.
Мизерия не завидует сыну в его гибели, самоубийстве, польщённым криками ужаса незначительных людей, стоящих недвижимо где-то под ступнями. Вся в испарине, Мизерия хрипит и снова устремляет взгляд вперёд.
Ёрзает, но не срывается.
Пух летает над красно-синими улицами, аттракционами, бешеными и агитирующими... в своём привлечении клиентовой базы.
Голубое небо напоминает Мизерии о потолке в доме родителей, а свет, согревающий кожу также, как и смердящую кровь сына, — мерцающую сквозь доски подвала лампу.
Курбан освободился. Освободил от себя Мизерию.
Прыгнул...
В свободу..? Свобода ли — заточение во тьме?
Мизерия не чувствует правильности происходящего, не чувствует себя собой, а действительность — действительностью.
Свобода ли то, где она осталась? В чём погрязла?
Боль под рёбрами не уходит.