Глава 6
Димаш
(декабрь)
Весь этот день, пока она была на работе, я не находил себе места. Но вместо того, чтобы тратить часы на бесцельное ожидание, я решил сделать то, что, возможно, сможет согреть её сердце. Хоть немного. Хоть на миг. Я хотел разрушить ту глухую паузу, что тянулась между нами, как ледяная трещина на весенней реке. Мы столько лет умели только уходить друг от друга — громко, с обидой, с клятвами, что всё кончено. Но каждый раз возвращались, пусть и через руины. И теперь мне впервые за долгое время хотелось верить, что всё можно спасти.
Она боится. Я это знаю. Боится раскрыться передо мной такой, какая она есть — со всеми слабыми местами, тенью в глазах, сломанными мечтами и детскими страхами. Боится, что я отвернусь, что всё это окажется лишь иллюзией. Но я хочу иначе. Хочу сорвать с нас обоих эти розовые очки, снять маски, открыть все замки на запертых дверях. Я хочу, чтобы она знала: её можно любить. Её — такую, настоящую, не идеальную, но бесконечно живую.
И, может быть, тогда я сам поверю, что достоин счастья. Что достоин её. Моей девчонки. Моей Айым.
Я осторожно расставлял свечи по всей её мастерской. Комната была просторная, но удивительно уютная, словно дышала её теплом. Тёплый свет маленьких лампочек, разбросанные мягкие подушки, уютный диван, большая доска с черновиками и набросками. На одной стене — виниловые пластинки, на другой — целая гирлянда фотографий, зацепленных прищепками.
Я остановился у одной из них: зима, горнолыжный курорт. Айым и Адина, обе в ярких куртках, смеются, прижимаясь друг к другу. По выражению их лиц было видно — их снимала Биби. Эти трое были неразлучны в прошлом, и я часто видел их вместе, даже если делал вид, что это меня не волнует.
Рядом — другая фотография. Айым в красном платье в национальном стиле, с саукеле на голове. Снимок с её первой премьеры. Она играла Қарагөз. Помню тот вечер до мелочей. Зал был полон до отказа, ставили дополнительные стулья, чтобы вместить всех желающих. А я сидел на последнем ряду, но видел её так, словно она была в шаге от меня. Она сияла — как раскрывшийся цветок, как утренний луч сквозь пелену тумана. И рядом с ней на сцене был Алихан… Сырым. Его роль. И его близость к ней тогда жгла меня изнутри. Как же этому ублюдку повезло, — думал я, сжимая кулаки в темноте зала.
Я продолжал зажигать свечи, и мягкое золотое пламя оживляло её мир. В углу стояла гитара, рядом — рояль. Её рояль. На нём лежали раскрытые блокноты и скетчбуки. Порывшись взглядом в каракулях, я понял: это её тексты песен, обрывки мелодий, слова, которые она, вероятно, боялась показать кому-либо.
Вдруг я услышал тихий щелчок замка. Звук ключей. Сердце сжалось, но тут же наполнилось теплом. Она вернулась.
Я улыбнулся. Внутри себя.
Но за тонкой, полузадёрнутой шторой напротив дома, в тусклом свете фонаря, кто-то задержал взгляд. Долго. Слишком долго для случайного прохожего.
Айым тихо открыла дверь, и в прихожую ворвался лёгкий запах морозного воздуха, перемешанный с чем-то едва уловимо сладким — её духами. Я сразу поднялся с дивана и подошёл к ней, не давая даже снять обувь. Наклонился, мягко коснулся её губ, чувствуя, как они холодны после улицы.
— Привет, — сказал я почти шёпотом, забирая из её рук сумку и аккуратно стягивая пальто с плеч. Под тонким свитером она казалась ещё более хрупкой, чем обычно, будто за время разлуки успела потерять несколько граммов своей и без того хрупкой силы.
— Как ты? Как дела на работе? — я обнял её, прижимая к себе так, чтобы она уткнулась мне в грудь. Моя ладонь сама нашла её затылок, поглаживая по волосам.
Она вздохнула, и этот вздох был длинным, усталым, будто вытягивал из неё последние силы.
— Сегодня опять стало плохо… — её голос дрожал, но не от холода. — Прилив тошноты снова. На работе всё в порядке, просто… такая слабость, что иногда страшно.
Я поцеловал её в макушку, чувствуя тонкий аромат шампуня, смешанный с чем-то тёплым и домашним.
— У меня есть для тебя подарок, — я попытался улыбнуться шире, чем позволяли мысли. — Думаю, он немного скрасит твой вечер. Всё-таки… три месяца наших с тобой…
— Недо-отношений? — она подняла глаза, и в них блеснуло что-то лёгкое, смешливое, но чуть усталое.
— Да, — я усмехнулся. — Поэтому срочно нужно исправлять. Не только так, как мы любим… без одежды.
Она тихо рассмеялась, звук её смеха был как тонкий колокольчик в пустой комнате.
— Хочешь, я тебя удивлю?
— Давай, — я с интересом смотрел на неё.
Она чуть помедлила.
— Не знаю, меня это даже пугает… но я очень голодна. Давненько такого не было.
Я обнял её за плечи, мягко потянул к кухне.
— Так это же прекрасно, моё солнце. Значит, тебе становится лучше. Лечение, похоже, наконец работает.
— Возможно… — она отвела взгляд, и в её голосе проскользнула тень тревоги. — Но мне всё равно страшно.
Я снова прижал её к себе, уткнувшись носом в её волосы, вдыхая их тёплый, почти родной запах. Мне хотелось, чтобы этот момент длился дольше, чем всё остальное.
Всё следующее время я сидел рядом с ней за столом, не отрывая взгляда. Айым держала вилку так, словно боялась её уронить, и медленно нанизывала на зубцы пару листьев салата, приготовленного мной утром. Её движения были осторожны, даже нерешительны, будто каждый шаг к тарелке требовал внутренней смелости. Я видел, как в её глазах отражается лёгкое волнение, и осторожно провёл кончиками пальцев по тыльной стороне её ладони.
— Давай… аккуратно, — тихо сказал я, почти шёпотом, чтобы не спугнуть её хрупкое настроение. — Просто попробуй, не думай о том, что будет потом.
Я отодвинул упавшую на лицо прядь и заправил её за ухо, задержав пальцы у тёплой кожи щеки. Она чуть прикрыла глаза от моего прикосновения, а затем, не поднимая взгляда, медленно поднесла к губам сочный помидор.
Я знал, что такое булимия. Знал о той невидимой войне, которую она вела с каждой крошкой пищи. Месяцы борьбы, страха, боли… И сейчас, в эту секунду, мне хотелось, чтобы хотя бы за нашим столом еда перестала быть врагом.
Она осторожно надкусила помидор, и я заметил, как дрогнули её ресницы.
— Вот… молодец, — произнёс я с теплом, приподнял её тонкую руку и коснулся губами. Она была тёплой и такой хрупкой, что я почти боялся сжимать её сильнее.
— Так что там за сюрприз? — тихо спросила она, в её голосе зазвенела робкая, но искренняя улыбка.
— Сначала еда, — мягко, но твёрдо ответил я, глядя прямо в её глаза. — А потом уже главное. И не смей пытаться меня отвлечь… я знаю эти твои фокусы.
Она тихо засмеялась, этот звук был для меня слаще любых слов. Затем она всё-таки откусила ещё, и листья салата тихо зашуршали между её зубов.
* * *
Я выключил свет во всей квартире, оставив нас в мягкой тьме, и тихо взял её за руку. Мы шли медленно, почти на ощупь, её пальцы были холодными и чуть дрожали в моей ладони. Когда мы дошли до спальни, она остановилась на пороге.
Комната была залита мягким, тёплым светом десятков свечей. Оранжевые язычки пламени колыхались от малейшего движения воздуха, и в воздухе стоял сладковатый аромат плавленого воска, смешанный с лёгким запахом горелого фитиля. Свет ложился на стены золотистыми бликами, играя на стекле рамок, отражаясь в блеске зеркала.
Айым застыла, приоткрыв губы. В её взгляде мелькнуло что-то детское — то ли изумление, то ли недоверие к тому, что это всё для неё.
Я не удержался от улыбки, подошёл ближе и, обхватив её за талию, повёл в центр комнаты. Остановившись, я наклонился к её лицу и коснулся её губ медленным, жадным поцелуем, в котором смешались и нежность, и скрытая тоска. Мои ладони скользнули по её спине, запомнив каждый изгиб, каждую линию её хрупкого тела.
Она тихо простонала в поцелуй, её пальцы сомкнулись на моём бедре, будто боясь, что я исчезну. Я на секунду отстранился, и мы, будто прочитав мысли друг друга, осели на мягкий ковёр.
— Что ты придумал?.. — её голос прозвучал почти шёпотом, в нём было и любопытство, и трогательная осторожность.
— Сейчас увидишь… — ответил я и открыл нижний ящик комода. Оттуда достал свечу в толстом стеклянном стакане, из которого уже тянулся тонкий, едва уловимый запах роз. Щёлкнула спичка, и тонкий фитиль поймал огонь, качнулся, засиял мягким светом.
Я глубоко вдохнул, собираясь с мыслями.
— Прежде чем мы начнём… я хочу рассказать тебе одну историю.
Она подалась чуть ближе, скрестила ноги, положив подбородок на колени, и смотрела на меня так, что внутри меня всё затрепетало. Это был тот самый взгляд — когда человек слушает не просто ушами, а сердцем.
— Жил-был один мальчик, — начал я тихо, словно опасался спугнуть хрупкое пламя свечей. — Он был тихим, замкнутым, и друзей у него почти не было. Родители однажды отправили его в летний лагерь, надеясь, что там он найдёт кого-то, кто сможет его понять. В отряде была девочка… милая, светлая, с открытой душой. Она подошла первой, просто улыбнулась и сказала пару слов. И в ту секунду он вдруг понял: рядом с ним человек, с которым можно молчать — и всё равно чувствовать себя услышанным.
Я видел, как Айым слегка улыбнулась сквозь свои сомнения.
— Они гуляли вместе, смеялись, выполняли задания вожатых. Даже пообещали встретиться в том же лагере на следующий год. Целый год они переписывались — о школе, о праздниках, о маленьких радостях. Год пролетел незаметно, и вот настал день отъезда. Он приехал пораньше, чтобы встретить её и сделать сюрприз… но она так и не приехала.
Я чуть опустил голос, глядя на тёмно-бордовый огонёк свечи.
— День сменял день… Солнце вставало, обжигало лагерь, смех разносился по аллеям — но её всё не было. Он ждал у ворот, щурился от пыли дороги, ловил каждый силуэт в надежде… и каждый раз сердце падало куда-то в пустоту. Он злился, обижался, говорил себе, что она просто передумала. Что решила, будто он ей больше не нужен. Что она — плохой друг. Что… всё, конец. И вдруг… случайно, мимоходом, он услышал разговор вожатых у столовой. Слова долетали обрывками, будто кто-то рвал ткань реальности: машина… из города… авария… ребёнок погиб. Его дыхание сбилось. В ушах звенело. И последнее, что он понял, — это была она. Та самая девочка.
Я замолчал на секунду. Даже в полумраке я заметил, как Айым прикусила губу.
— Он почувствовал, как всё внутри рухнуло в холодную пустоту. Злость, обида, вина — всё сжалось в тугой, горький ком, который невозможно было проглотить. В ту же ночь он пошёл к реке. Ветер трогал траву, тьма стлалась над водой. Он зажёг свечу, и дрожащий огонёк отразился в чёрной глади. Ему показалось — там, в глубине, шевельнулся её силуэт. Он сказал ей всё: как ждал, как обижался… и как любит. Голос дрожал. Он просил прощения. И вдруг понял: этот крошечный свет — как мост между их душами, который не разрушит ни время, ни смерть.
Я поднял взгляд на Айым.
— С тех пор эта традиция называется “свечка”. Ты зажигаешь её, говоришь всё, что хранится в сердце… и тушишь, отпуская боль. Сегодня я хочу, чтобы мы сделали это вместе. Чтобы мы сказали всё, что боялись сказать. И отпустили.
Её плечи дрогнули. Она отвела взгляд, но слёзы уже блестели в её глазах. Не те, что из-за боли — а те, что вырываются, когда внутри наконец появляется место для правды.
Я медленно потянулся к ней, осторожно коснулся её лица, смахивая солёные капли, блеснувшие на ресницах. Её глаза были усталые, чуть покрасневшие, но в них всё ещё светилось то самое тихое тепло, которое всегда обезоруживало меня. Я наклонился, позволяя своим губам мягко коснуться её губ — не требовательно, а как тихое признание, как обещание, которое я боялся нарушить.
— Сейчас ты можешь быть собой, — сказал я тихо, так, будто боялся спугнуть этот хрупкий момент. — Со мной ты всегда будешь под защитой… Я обещаю тебе.
Она чуть приподняла уголки губ в печальной улыбке — в ней было и благодарность, и неуверенность, и лёгкая тень страха.
— Кто начнёт? — спросила она мягко, будто мы собирались делиться самым сокровенным.
— Давай я, — ответил я, уверенно, но с дрожью внутри. Кончиком пальца я провёл по её щеке, задержался у скулы, потом медленно отстранился, чтобы видеть её полностью.
На полу горела свеча, её пламя дрожало от лёгкого сквозняка, а в воздухе витал запах роз — густой, обволакивающий, как воспоминания о первой влюблённости, о первых встречах, о том, что кажется невозможным вернуть.
— Я должен извиниться перед тобой… — выдохнул я, глядя куда-то в сторону, но потом вернул взгляд к ней. — Честно, мне очень стыдно. Стыдно за то, каким я был. Я вёл себя не как хороший человек… Не ценил того, что у меня было прямо перед глазами. Ты ведь была рядом. Ты всегда была рядом… И мы могли быть вместе намного раньше. Ты могла уже быть моей женой, матерью моих детей. Мы могли быть счастливы все эти годы… Но из-за меня…
Мой голос стал хриплым, дыхание сбивалось, и я чувствовал, как где-то внутри сжимается боль.
— Димаш… — она тихо позвала меня, и в её голосе была такая мягкость, что я замолчал. — Не стоит. Ты не виноват. Не вини себя… Прошу.
Она немного помолчала, будто собираясь с силами, и посмотрела прямо в мои глаза. Я ответил ей тем же взглядом, переплёл наши пальцы, ощущая, как они чуть дрожат.
— Мне тоже надо тебе кое-что сказать, — наконец произнесла она. — Я… тоже должна извиниться. Я избегала тебя. Боялась быть честной. Боялась сказать, что всю свою жизнь… слишком сильно любила только тебя. Тебя и никого больше.
Она улыбнулась криво, но глаза её блестели.
— Я пыталась… заменить эту любовь другими людьми, — продолжила она, — пыталась убедить себя, что надо жить дальше, что без тебя можно… Но я не смогла. Из всех людей на свете слишком сильно я люблю только тебя...
Её голос дрогнул, слёзы блеснули на ресницах, и она на секунду отвела взгляд.
— Я боюсь… — тихо сказала она, — боюсь снова наступить на те же грабли. Боюсь всё потерять. Тебя потерять. Прости меня. За то, что я часто молчу.
Она даже не успела закончить — я уже обхватил её, прижал к своей груди, словно хотел укрыть от всех бед. Её дыхание смешалось с моим, её руки крепко вцепились в мою спину, а в груди разливалось то тёплое, щемящее чувство, которое невозможно описать словами.
Я мягко провёл ладонью по её голове, чувствуя под пальцами шелковистые пряди, и она, будто стремясь раствориться во мне, крепче прижалась, словно искала защиты в моих руках. В этот момент весь мир будто отступил на задний план — не было ни шумов улицы, ни звука капающей воды на кухне, ни времени. Только её дыхание, ровное, но чуть дрожащие, и тепло её тела.
— Я очень сильно люблю тебя. — Голос мой был тихим, но в нём звучала каждая прожитая с ней минута, каждая боль, каждая надежда. — Очень сильно. А когда я получил травму… когда попал в это чёртово ДТП… только о тебе и думал. Мне изменяли, меня бросали, предавали… Я сам вел себя как полный козёл, но ты… ты всегда любила меня таким, какой я есть. Всегда.
Я чувствовал, как эти слова выходят из глубины моей души, как каждое признание срывает невидимые замки, которые я долгие годы держал закрытыми.
— Я видел тебя со стороны… — продолжил я. — Видел твои успехи, как ты растёшь, как преодолеваешь всё. Но всегда говорил себе, что недостоин тебя. И в какой-то степени это было правдой — с учётом моего поведения, ошибок, глупых поступков…
Она чуть отстранилась, и я боялся, что мои слова сделали ей больно. Но вместо этого она коснулась моих губ коротким, мягким поцелуем, а затем провела пальцем по щеке, как будто хотела стереть с неё усталость.
— Никогда… — её голос дрогнул, но в нём была твёрдость. — Никогда не говори про себя так. Ты достоин. Достоин счастья.
Я не удержался и притянул её к себе, усадив на колени. Её тело коснулось моего, и во мне тут же вспыхнуло сильное, почти неконтролируемое желание. Но я заставил себя сдержаться, просто обняв её и давая понять, что рядом она в полной безопасности.
— Почему ты не сбежала от Алана? — тихо спросил я, проводя ладонью по её спине, стараясь, чтобы в каждом движении чувствовалась поддержка. — Почему не бросила его? Не пошла в полицию?
Она глубоко вздохнула, её взгляд стал немного отстранённым, словно она снова возвращалась в прошлое, которое не хотела вспоминать.
— Ты знаешь… я всегда даю шанс человеку. Никогда не держу зла и стараюсь простить. Даже самый… самый отрицательный герой достоин того, чтобы его услышали. Каждый человек заслуживает момента, когда его можно простить. Я всегда старалась дать Алану этот шанс. Он пытался любить меня… и я верила, что если не отвернусь, он изменится. Я переживала за него, боялась разбить ему сердце. А когда узнала, что у нас будет ребёнок… я просто хотела, чтобы он услышал меня, чтобы мы смогли понять друг друга… спасти наш брак. Это не было из-за выгоды или страха. Он долго добивался меня, он… так сильно любил, что я доверяла. И прощала. И старалась дарить тепло… даже тогда, когда внутри всё уже кричало.
Я видел, как её глаза начали наполняться болью. Эта боль была тихой, но разъедающей, и я не мог позволить ей остаться в ней одной. Я прижал её к себе, обнимая крепче.
— Запомни. — Я говорил тихо, но каждое слово было клятвой. — Ты никогда… никогда не заслуживала такого отношения. Поверь мне… ты достойна самого лучшего в этой жизни. Самого светлого. Ты — словно ангел. И я даю тебе слово: никогда больше ты не почувствуешь боль. Я сделаю всё, чтобы ты была счастлива. Мы будем счастливы.
Я поцеловал её. Сначала мягко, как утешение, но она ответила, и наш поцелуй стал глубже, страстнее, как если бы мы оба пытались передать друг другу всё, что не умели выразить словами. Мои руки скользнули вниз, я приподнял её платье и снял колготки. Её пальцы быстро стянули с меня худи, потом футболку. Её губы коснулись адамового яблока, а я вдохнул аромат её волос — такой тёплый, живой, родной.
В комнате нарастало напряжение, мы оба знали, что будет дальше… но вдруг тишину разорвал резкий, требовательный стук в дверь. Он был настолько громким, что сердце в груди болезненно сжалось.
Мы замерли. Наши глаза встретились.
— Кто это? — спросил я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, но в нём уже проскальзывало беспокойство. — Ты кого-то ждёшь?
— Я… я не знаю… Никто… Никто не должен был приходить…
Мы почти одновременно вскочили. Одеваясь в спешке, путались в одежде, торопливо натягивая вещи. Стук в дверь становился всё настойчивее и громче, будто за ней стоял кто-то, кто не собирался уходить, пока его не впустят.
Айя побежала к двери, я — за ней. В груди уже поднималось неприятное предчувствие.
Я услышал, как с другой стороны щёлкнула щеколда. Медленно, с глухим скрипом, дверь открылась. На пороге стоял мужчина лет пятидесяти — высокий, сухощавый, с тяжелым, мрачным взглядом. Его резкие черты лица и седые пряди в волосах не оставляли сомнений — это был он. Папа Айым. Сакен.
Его глаза метнулись от меня к Айым, и в них вспыхнуло что-то, похожее на презрение, смешанное с гневом.
— Ну вот ты где… — его голос прозвучал низко и тяжело, будто придавливая нас к полу. — Веселишься? Живёшь чужой жизнью? Пока твой брат… твой брат! — он с силой ткнул пальцем в грудь Айым, — агонизирует в одиночестве, а ты… забыла, кто ты есть. Забыла семью. Забыла, кто тебе помогал!
Айым резко выдохнула и сделала шаг назад.
— Папа, не начинай… — в её голосе звучала усталость, почти мольба. — Я не забыла. Но я имею право жить своей жизнью.
— Жить?! — он презрительно усмехнулся. — Ты называешь это жизнью? Ты думаешь, этот… — он метнул на меня взгляд, в котором читалась ненависть, — будет с тобой всегда? Он просто пользуется тобой! Обрюхатит и бросит, как… — он замолчал, но в его тоне ясно чувствовалось омерзение.
Я сделал шаг вперёд, сжимая кулаки.
— Хватит, — мой голос сорвался на глухое рычание. — Вы не имеете права так с ней говорить.
Он фыркнул, будто я был пустым местом.
— Я — её отец. Я имею право говорить правду.
Айым покачала головой, и в её глазах мелькнули слёзы.
— Какой ты отец? — её голос дрогнул, но она продолжила. — Ты бросил меня тогда, когда я нуждалась в тебе больше всего. Ты ни разу не защитил меня. Ты только напоминал, что я — нежеланный ребёнок в твоей семье…
Сакен замер, но потом снова выпрямился, словно её слова его не задели.
— Я хотя бы говорил правду. А он… — он резко указал на меня, — он сломает тебе жизнь.
Я не выдержал. Обнял Айым, прижав её к себе так, словно хотел защитить от всего мира.
— Я никогда в жизни её не брошу, — сказал я твёрдо, глядя прямо в глаза Сакену. — Где вы были, когда вашу дочь убивал тот монстр? Где вы были, когда она ночами плакала, а вы отворачивались? Как вы могли позволить этому случиться?!
Сакен побледнел, но лишь выпрямился ещё больше, сжав губы. Я почувствовал, как Айым дрожит в моих руках, её дыхание стало прерывистым.
— Димаш… — прошептала она едва слышно.
Я опустил взгляд — её лицо было бледным, губы потеряли цвет.
— Эй, эй… держись… — я попытался её удержать, но колени Айым подломились, и она обмякла в моих руках.
— Чёрт! — я подхватил её, чувствуя, как сердце рвётся в панике.
Сакен отшатнулся, его глаза расширились от ужаса. Он сделал шаг назад, словно увидел собственную вину в происходящем, потом резко обернулся и почти побежал прочь, не оглядываясь.
Я остался стоять с Айым на руках, трясясь от страха.
— Айым, слышишь меня? — я похлопал её по щеке, но она не реагировала. — Чёрт, только не это…
Не думая больше ни о чём, я подхватил её крепче и бросился к выходу, шагая так быстро, что дыхание срывалось.
— Держись, родная… всё будет хорошо... всё будет хорошо.
Моё тело трясло мелкой, бешеной дрожью. Внутри всё кипело, будто в груди кто-то разлил расплавленный свинец. Мне хотелось вырвать из этого мира этого мерзкого ублюдка, который посмел ранить её так глубоко. Я знал о ней всё — каждую трещину в её душе, каждую рану, которую она прятала от посторонних. Я слышал её тихие признания о детстве, о мечтах, что рассыпались в пыль, и о надеждах, которые безжалостно давили те, кто должен был её защищать.
И больше всего меня разрывала мысль, что именно её родители превратили её жизнь в бесконечную борьбу за кусок воздуха. Я сжал руль так, что костяшки пальцев побелели. Злость накатывала волнами — тяжёлыми, удушающими. Я представлял, как нахожу этого подонка и ломаю ему челюсть так, чтобы он больше никогда не смог выдавить из себя ни одного ядовитого слова. А того, другого — Алана — я бы стер с лица земли, уничтожил за каждую слезу, за каждую бессонную ночь, за каждую чёртову минуту её боли.
Я ненавидел их за всё, что они сделали моей девочке. За то, как она ночами сжималась в комок от боли в животе, пряча от всех свою булимию. За то, как тревога сжимала её горло, когда она пыталась просто жить. И если с ней сейчас что-то случится… если хотя бы один волосок упадёт с её головы — я не прощу. Никогда. Я сделаю всё, чтобы те, кто это допустил, горели в собственном аду, застряв навсегда в своих грехах.