Глава 4
Айым
(прошлое)
Зима. Мягкий снег тихо ложился на стекло, будто пытаясь укрыть от боли, от мира, от воспоминаний. Мы с Адиной и Биби наконец-то выбрались на горнолыжный курорт. Мы копили на эту поездку почти год — откладывали с карманных денег, отказывались от лишнего мороженого, забывали про новые вещи. Потому что хотели свободы. Хотели тишины. Хотели просто почувствовать, что мы живём.
Я сидела, завернувшись в свой любимый тёплый свитер — серый, с узорами, немного растянутый, но такой родной. В руках — кружка горячего какао с маршмеллоу. Они плавали на поверхности, как мои иллюзии — медленно тая и исчезая. Рядом — смех подруг, треск камина, запах хвои... но внутри — пустота.
Всё моё детство — это один сплошной черновик, исписанный болью. Моё существование казалось случайной ошибкой. Мама хотела мальчика — и мечта о нём так и осталась на первом плане даже после моего рождения. Я была... сбоем в системе, неудачей, девочкой вместо долгожданного наследника. И она никогда не простила мне этого.
Моя мать была красива, ухожена, но внутри — гнилая пустота. Она пахла дорогим парфюмом и виски, её каблуки стучали по мрамору дома, но для меня она всегда была как фантом. Существо, которое появляется и исчезает, оставляя после себя лишь дымку сигарет и унижения. Она называла меня "шлюхой", "ошибкой", "обузой". В пьяном угаре била — и потом, утром, утверждала, что я всё придумала, что я "драматичная маленькая актрисулька".
Я помню, как однажды зимой, мне было лет пять, я тащила её домой. Маленькая девочка в розовых сапожках, с сосульками на ресницах и натёртыми ладонями. Она шаталась, её дорогая шуба волочилась по земле, она смеялась и бормотала чушь. А я шла и говорила себе:
«Стань взрослой. Сейчас. Просто стань взрослой и дойди до дома».
Отец… он был будто декорацией. Он жил где-то рядом, но всегда вне моей жизни. Его интересовали бизнес, женщины, алкоголь. Он мог привести очередную любовницу прямо домой — и мама закрывала на это глаза. Однажды я случайно услышала, как он говорил по телефону о какой-то дочери — и через время узнала, что у него была другая семья. Та девочка была старше меня на десять лет. У неё, наверное, были тёплые обеды и папа, который приходил на школьные утренники. У меня были только тени.
Диас — мой брат. Для родителей — центр Вселенной, гордость, наследник. Его обожали, за ним ухаживали, в него инвестировали. А меня — словно вычеркнули. Его приводили на торжественные обеды, его фото стояли на полке, ему покупали машину. Меня же не поздравляли с днём рождения и забывали, в каком я классе. Я всегда была просто фоном. Ошибкой в декоре их идеальной жизни.
Бабушка с дедушкой? Их любовь выражалась в акциях, договорах и новых виллах. Они не были теми тёплыми стариками из сказок. Они не пекли пирогов, не обнимали, не слушали. Их интересовали только отчёты и статус.
Помню один вечер особенно чётко. Я тогда училась в средней школе. Учитель дал нам задание — написать сочинение на тему "Любовь в трагедии Ромео и Джульетты". Я так старалась. Я вложила туда всю свою душу, потому что верила — верила, что настоящая любовь существует. Что кто-то однажды сможет любить меня так же безусловно, как Ромео любил Джульетту.
Я прочла это сочинение дома. Хотела поделиться. Хотела, чтобы папа гордился. А он усмехнулся, посмотрел на меня холодным взглядом и сказал:
— Тупая сучка. Джульетта была глупой шлюхой, которая ради хера полезла в могилу. Ты, видимо, такая же.
Это был тот день, когда что-то внутри меня умерло.
Но я не плакала тогда. Я просто ушла в комнату, села в темноте и смотрела в окно. Снег падал медленно. Тихо. Так же тихо во мне рождалась пустота. Мне казалось, я исчезаю.
Когда я впервые увидела Димаша, что-то щёлкнуло внутри. Будто во мне проснулась жизнь. Это был октябрь. 13 октября. Осень была серой и прохладной, воздух пах дымом и мокрым асфальтом. Но в тот день всё внутри засияло тёплым, живым светом.
Я влюбилась. Без предупреждения, без логики, с первого взгляда. Его глаза… его спокойствие… его голос, будто заткнул всё вокруг.
С того дня он стал моей отдушиной, моей надеждой, моей весной среди бесконечной зимы. Я жила в аду, но любовь к нему была как спасательный круг, как единственное, что связывало меня с собой настоящей — той, что мечтает, чувствует, хочет быть любимой.
Я знала, что мои родители никогда не одобрили бы нас. В их мире любовь ничего не значила. Они жили ради денег, внешнего блеска, пафоса, фамильных связей. Мои чувства были бы для них смешными. Они бы запретили мне даже просто разговаривать с ним.
И, может быть, именно поэтому я его потеряла. Потому что он знал, какие у меня родители. Знал, в каком доме я живу. Знал — и, возможно, испугался. Не меня… а той тьмы, из которой я пришла.
А кто бы не испугался? Кто захочет рядом с собой девушку с таким багажом?
Кто захочет быть с человеком, у которого в прошлом — боль, грязь, страх и позор?
Правильно. Никто.
Я пыталась глушить боль как могла.
Убегала в музыку — брала в руки гитару, пока пальцы не болели от струн. Писала стихи — рваные, отчаянные, кровью на бумаге. Пряталась в книгах — чужие судьбы спасали меня от своей. Делала всё, лишь бы не возвращаться в реальность.
В ту реальность, где по ночам я слышала не сказки на ночь, а… ругань. Крики. Маты. Лязг посуды. Пьяный голос отца. Принуждение. Скрип кровати. Стоны. Слёзы.
Это был ад.
Мой родной дом — был адом.
Но я молчала. Всегда.
Улыбалась на людях. Прятала под свитером синяки.
А в груди хранила единственное, что оставалось от света — воспоминание о Димаше.
О том, как он смотрел. Как молчал рядом. Как однажды дотронулся до моей руки — и мне стало легче дышать.
Адина и Биби продолжали болтать и смеяться, хотя я почти не слышала, о чём именно был их разговор. Смех их был лёгким, звенящим — как колокольчики на ветру, — и будто не касался меня. Я сидела рядом, но внутри ощущала себя где-то далеко, в другом измерении.
— Такс, завтра мы будем… будем… — с загадочной улыбкой протянула Биби, вытянув слова, словно специально дразнила.
— Кататься! На сноубордах! — громко выкрикнула Адина и широко улыбнулась, будто только что объявила что-то грандиозное.
— Поверить не могу, что уже через несколько месяцев мы будем выпущены из этого школьного ада, — мечтательно сказала Биби, поднося к губам стакан с милкшейком и отпивая маленький глоток. — А после — универ. Новая жизнь…
Я сидела молча, обхватив обеими ладонями кружку горячего какао. Оно уже успело остыть, и тепло почти не ощущалось, но я всё равно держала её крепко — будто она могла удержать меня от распада. Эти разговоры о будущем казались мне нереальными, словно они касались кого-то другого. Не меня.
Я посмотрела на подруг. Они сияли — кожа чуть розовела от мороза, глаза блестели от счастья и ожидания. Им казалось, что всё впереди. А я? Я будто осталась где-то на краю их мира — в своей тени, в своём прошлом. Я пыталась улыбнуться, но улыбка вышла такой натянутой, что даже губы устали.
— Представляешь? — Адина мечтательно прижала ладони к щекам. — Мы будем жить в другом городе. В своей квартире. Свобода, девочки… настоящая свобода!
— И никаких школьных завтраков! — хихикнула Биби. — Если я ещё хоть раз увижу тот резиновый пирожок с яйцом, я просто сбегу обратно на склон и укатаюсь вниз без тормозов.
Мы все рассмеялись. Даже я. Смех сорвался сам — короткий, с хрипотцой, но он был. Правда, внутри при этом стало ещё тише. Знаешь, как бывает после грозы, когда небо уже прояснилось, но земля ещё мокрая и тяжёлая? Вот такое было у меня состояние. Я не завидовала. Просто мне казалось, что я порвалась. Где-то внутри.
— Айым, ты с нами? — Биби щёлкнула пальцами у моего лица, и я вздрогнула.
— А? Да, конечно. Просто задумалась…
— О нём? — Адина тут же сузила глаза, с хитринкой глядя на меня.
Я ничего не ответила. Просто опустила взгляд в кружку. В серовато-коричневую жидкость, уже холодную, без пены и волшебства. Словно любовь, которая когда-то согревала меня, а теперь осталась просто следом на стенках кружки.
Они переглянулись. Но не стали настаивать. И я была благодарна. Потому что сказать вслух — было бы как сорвать бинт с ещё кровоточащей раны. Хотя где-то внутри мне и хотелось, чтобы они знали. Чтобы кто-то знал, как по ночам я слышу шум в голове — не от мыслей, а от воспоминаний. Как мне страшно, что я — лишняя. Что Димаш ушёл, потому что понял: я не такая, как все. Потому что мои родители — это травма, которую я ношу на себе, как шрам. Кто захочет девушку с таким прошлым?
— Завтра утром — ровно в девять! — бодро сказала Биби, вставая с лавки и встряхивая волосами, словно объявляла конкурс. — Кто опоздает — тот покупает всем кофе!
— Окей! Но предупреждаю, я буду в розовом комбинезоне! — подхватила Адина. — Если меня не увидите — значит, я уже мчу со склона как фея! Без тормозов!
Снова смех. Весёлый, искренний. Они стали собираться, накидывая шарфы и шапки, притопывая на месте от лёгкого холода. Я встала последней. Медленно. Как будто мои ноги приросли к земле, как будто я снова оставляла что-то за собой, невидимое.
Мы вышли из тёплого кафе прямо в снег. Ветер был мягким, как дыхание зимы. Снежинки падали на варежки, на ресницы, на кончики волос. Свет фонарей играл на лице Биби, делая её похожей на персонажа сказки. В этом свете казалось, что жизнь действительно может быть яркой, простой и доброй.
И вдруг, внутри что-то кольнуло. Тонко, болезненно.
А если бы он был здесь? Подошёл бы ко мне — сказал бы хоть слово… Я бы простила? Я бы снова шагнула навстречу, зная, что он может исчезнуть снова, как тогда?
— Айым, ты идёшь? — окликнула меня Адина, уже делая шаг по тропинке, ведущей к склонам.
Я кивнула. Подняла шарф повыше, закрыв почти всё лицо, чтобы никто не заметил, как дрогнули губы. И пошла. За ними. Медленно, будто снег тянул ноги обратно. Шаг за шагом, сквозь мороз, свет фонарей и свои мысли — туда, где был завтрашний день.
* * *
Я лежала в постели, укрытая до подбородка тёплым одеялом, будто пряталась в коконе от своих же мыслей. В номере было тихо, только ветер за окном гулял где-то в вышине, за снежными склонами курорта. Время близилось к четырём утра, но темнота снаружи оставалась прежней — неподвижной, как чёрный бархат.
Я закрыла глаза. И стоило мне это сделать, как внутренняя тишина тут же наполнилась его образом. Моё тело расслабилось, но разум мгновенно ожил, вытащив на поверхность ту ночь. Ту встречу, что не должна была закончиться тем, чем закончилась. Мы ведь просто хотели поговорить. Мыслимо ли — «просто поговорить» после всего, что было между нами?
Я помню, как мы шли по вечернему городу рядом, как будто нас опять связывало что-то большее, чем прошлое. Поначалу держались ровно, делали вид, что всё под контролем. Но оно, это хрупкое «контроль», растаяло между пальцев, стоило лишь нашим взглядам встретиться чуть дольше обычного.
Мы зашли к нему. В квартиру, где всё пахло его запахом. И как только закрылась дверь — будто сорвало все замки, что мы на себе держали. Он поцеловал меня жадно, резко, как будто всё это время копил в себе жажду. Мои пальцы сами вцепились в его ворот, в волосы, в шею — я не могла остановиться. Мы сливались в поцелуях прямо в прихожей, не дойдя ни до комнаты, ни до света.
Я помню, как он увлёк меня за собой в спальню родителей — самую большую, аккуратную комнату, где всё было стерильно правильным. Большая кровать, белое постельное бельё, строгий интерьер… Всё это казалось чужим — и тем более возбуждающим. Мы будто вторгались туда, куда нельзя. Именно это и сводило с ума.
Он прижал меня к постели, наклонился надо мной, дыхание его было горячим и тяжёлым. Я чувствовала, как моё сердце стучит в горле. Он медленно стянул с меня кофту, расстегнул лифчик — и я, полуобнажённая, выгнулась навстречу его рукам. Его прикосновения были точными, уверенными, будто он изучал меня заново, пальцами, губами, дыханием. Его ладони обвивали мою грудь, язык касался кожи, а я не могла сдержать стонов. Они срывались с моих губ сами, влажные, искренние, как всё, что я к нему тогда чувствовала.
Мы были ещё в нижнем белье, но оно уже было мокрым — пропитано желанием, настойчивым и тяжёлым. Я чувствовала, как он прижимается ко мне, вдавливается, не входя, но давая понять, как сильно он хочет. Я чувствовала его… тяжесть, влажность, плотность. Его соки уже капали на мои ноги, оставляя следы на коже — жаркие и тягучие.
Мы целовались без остановки. Долго, глубоко, со стоном, с губами, будто голодные звери. Я шептала ему что-то несвязное, он отвечал дыханием и движениями таза, словно пытался слиться со мной даже сквозь ткань. Его рука лежала на моей талии, другая — гладко скользила вдоль бедра. Мы были на грани.
— Я тебя хочу, — прошептал он мне в ухо.
— Я тоже, — выдохнула я, и меня охватил озноб.
Мы двигались в ритме, будто танцевали, медленно, напряжённо, разогревая друг друга до точки кипения. Моё тело стонало, извивалось, открывалось. Но вдруг… что-то пошло не так.
Как гром среди ясного неба — волна тревоги накрыла меня. Без предупреждения. Без причины. Сначала я подумала, что просто перегрелась, что слишком много чувств. Но через секунду поняла — я начинаю задыхаться.
Моё сердце стало колотиться безумно, как будто вырвалось из груди. Мне стало тесно — в теле, в пространстве, в этой комнате. К горлу подкатил ком, а в животе всё сжалось в ледяной кулак. Паника. Она пришла внезапно, яростно, разрывая страсть на куски.
Я отстранилась, села резко, прижав ладони к лицу.
— Эй… что с тобой?.. — Димаш тоже сел, обнял меня за плечи. Его голос дрожал. — Айым… посмотри на меня…
Но я не могла. Моё тело трясло. Я не могла дышать. Казалось, мир вокруг рушится, и даже он — его руки, голос, тепло — не могли меня вытащить.
Я молчала. Он гладил меня по волосам. А я просто сидела, дрожала, дышала прерывисто — и чувствовала, как тонкий шёлк страсти обрывается, превращаясь в ком боли.
И вот сейчас, лежа в тишине горного отеля, я снова чувствую то же… дыхание замирает, когда думаю об этом. О том, как сильно я его хотела. И о том, как страшно было вдруг потерять контроль над собой.
Иногда я представляю, каково это — потерять что-то по-настоящему важное. Не просто какую-то мелочь или очередную возможность, нет… А потерять кого-то, кто стал твоим сердцем, дыханием, твоей кровью, твоей вселенной.
Может быть, я уже всю жизнь только и делаю, что теряю. Теряю надежды. Теряю людей. Теряю желания. Теряю себя. Вроде бы это должно было притупить боль, сделать меня равнодушной, выжженной изнутри, пустой. Но только не когда дело касается его.
Стоит мне на секунду представить, что с ним может что-то случиться… что однажды я проснусь, и он просто исчезнет — не физически, а вот так, как исчезают любимые запахи, тают во снах лица, как выцветают воспоминания. Это убивает меня. Медленно. Неумолимо. До самой глубины костей. Я знаю — это разорвёт меня. Без крика, без истерики. Просто — в клочья. Безвозвратно.
И дело не в статусе. Кто он мне? Друг? Парень? Бывший? Мужчина, с которым была близость, или человек, с которым просто связывает прошлое? Всё это не имеет значения. Он — больше, чем определение. Он — мой воздух. Моя душа, моя тень, мой свет, моя тьма, мой внутренний шёпот и мой крик. Он — каждое движение внутри меня. Каждый нерв. Каждая дрожь. Каждая морщинка на его лице — как родной рельеф любимой земли. Я запомнила каждый изгиб его тела, каждый уголок его губ, их вкус, тепло его ладоней, изгиб его спины, когда он оборачивался. Он весь — мой дом. Единственное место, где я чувствовала себя настоящей.
Когда я думаю о нём, я вижу не просто мужчину. Я вижу искусство. Искусство, которое живёт, дышит, смотрит на меня, касается, ранит и лечит. В нём было моё вдохновение. Моя страсть. Мой огонь, который разгорался от одного взгляда, от одного движения ресниц, от его молчаливого присутствия в комнате.
Я так часто хочу забыться в нём. Утонуть. Без остатка. Проникнуть в каждый его атом. Раствориться между его пальцами, дышать его запахом, чувствовать его дыхание на своей шее, его голос в своей голове, даже в те моменты, когда он молчит. Я хочу принадлежать ему без остатка. Быть в нём, как стих в нотах, как душа в теле, как мир в человеке.
Но правда в том… что сейчас я ему не нужна. Я это чувствую кожей, интуицией, тишиной, в которой он не пишет, не звонит, не вспоминает. Как бы я ни мечтала, я сейчас где-то на задворках его жизни. И это больнее, чем всё, что я пережила раньше.
Может, он и не виноват. Просто так сложилось. А может, я действительно — слишком повреждённая, чтобы кто-то захотел оставаться рядом. Но даже если так… он — моя вечность. Даже если уйдёт навсегда. Даже если забудет. Даже если станет кому-то другим тем, кем был для меня.
Я не забуду его никогда.
В горле снова появляется ком. Тот самый — тугой, колючий, словно внутри что-то обрывается, рвётся на лоскутки. Я пытаюсь его проглотить, заставляю себя дышать глубже, ровнее… но ничего не выходит. Всё бесполезно. Сердце начинает биться слишком сильно — будто стучит в грудную клетку, требуя, чтобы я выпустила наружу всё, что прячу. Всё, что наболело, но так долго не имело выхода.
Я не выдерживаю. Резко встаю и, босая, почти бегу к двери, ведущей на балкон нашего деревянного домика. Половицы тихо скрипят под ногами, воздух густой, как сироп, и кажется, что всё вокруг замедляется. Я распахиваю дверь, и холод обрушивается на меня волной — проникает под кожу, вжимается в грудную клетку, прокалывает лёгкие. Я мгновенно ощущаю дрожь — та, что начинается где-то внутри и переходит в мелкую дрожь пальцев, в подрагивание губ, в озноб на спине. Из носа идёт пар. Я стою, как вкопанная.
Морозный воздух пахнет хвойными деревьями, дымом из труб и чем-то чистым, почти стерильным. Снежинки тихо падают с чёрного неба, как сгоревшие звёзды, и тают на моей коже, едва коснувшись. В ушах звенит от тишины, и даже собственные мысли кажутся слишком громкими.
Я облокачиваюсь на деревянные перила и запрокидываю голову вверх. Небо густое, в нём ни одной звезды. Только серо-синий полумрак и редкие облака, подсвеченные отдалёнными огнями курорта. Где-то вдалеке, внизу, ещё слышны голоса — смех, музыка, шорохи лыж… Люди живут. Радуются. Празднуют.
А я здесь. Среди этой снежной тишины. Сама с собой.
Может, я пришла сюда не только из-за боли. Может, я просто хотела вспомнить, что такое быть живой. Почувствовать ледяной воздух, пробегающий по коже, как уколы реальности. Хотела, чтобы этот холод выжег из меня всё — боль, тоску, пустоту, зависимость от чувств. Хотела, чтобы мне стало легче… но не стало. Наоборот. Всё сильнее ноет внутри. Всё сильнее хочется закричать.
Иногда мне кажется, что я просто устала быть сильной. Устала делать вид, что справляюсь. Что всё хорошо. Что я не думаю о нём каждую ночь. Что я не помню, как он дышит, как улыбается одним уголком губ, как смотрит сквозь ресницы, чуть прищурившись. Устала притворяться, что я просто скучаю. Нет. Это больше. Глубже. Это уже внутри меня. Как шрам. Как метка.
Я вдыхаю морозный воздух глубже, пока не чувствую, как он царапает горло. Слёзы снова подступают. Беззвучно. Как всегда. Я знаю, что никто их не увидит. Никто не услышит. Только я — да этот холод, который теперь стал моим единственным собеседником.
И в этой тишине я вдруг вспоминаю, как он однажды сказал, что всегда чувствует меня, даже на расстоянии. Что будто между нами есть тонкая нить. И я стою тут, в одном свитере, с обнажёнными руками, в ночи, на балконе, и шепчу в пустоту:
— Почувствуй меня. Пожалуйста...
Вдруг во мне что-то щёлкает — будто бы внутри кто-то встал, вытер слёзы и сказал: "Хватит." Я поворачиваюсь, захожу обратно в тёплую комнату. Но прежде чем закрыть дверь, я оборачиваюсь назад — на снежную ночь, на тишину, на пустоту.
И как бы ни было тяжело… я жива. Я чувствую. Я люблю.
И, может, этого пока достаточно.