Прогнивший Мир

Просыпайся, Сатори. Ты уснул на уроке! — слышится строгий и слегка раздраженный голос сенсея.

Вскидываюсь, резко сбрасывая с себя одеяло и принимая сидячее положение. Сердце колотится — «Где я? Учебный зал? Стоп, урок? Какой ещё к Лешему урок?»

Секунда. Другая. Мир медленно обретает чёткость: Это не класс академии, а комната в нашей съёмной квартире. Домашний бардак, стопка книг, криво висящий шарф на крючке… И главное — ни одного следа сенсея.

По всей комнате разносится дикий хохот. Он такой звонкий, что даже бедный, вечно терпеливый Сэтору — вздрагивает, и, насупившись, переползает подальше от источника шума. Крылья шевелятся, как будто и перья его чувствуют стыд за хозяйку.

На полу катается Хоши — вихрь голубых глаз и заплетённых косичек. Она смеётся до слёз, как будто только что услышала самый нелепый анекдот в мире. Ладошки барабанят по ковру, щёки покраснели, и на миг кажется, что сама комната смеётся вместе с ней.

«Леший» — мысленно повторяю слово. Странное. Непривычное, как камешек в ботинке. Не отсюда. Лесной дух, плут и озорник… Не кицунэ, не тэнгу. И всё же — близко. Почти родное, но чуждое в этом мире. Оно царапает изнутри.

«Да, в "этом мире"...» — вновь прокручиваю в голове. Где-то в глубине сознания эта мысль тянет за собой целый клубок — воспоминания, похожие на сны: ускользающие на рассвете, но оставляющие после себя странное послевкусие.

— «Скорее всего, перерождение действительно случилось... возможно, даже не один раз. Хотя воспоминания возвращаются редко, отрывками, и целостной картины не складывается. Хорошо это или плохо — не знаю. Да и неважно. Всё просто есть. Нет смысла забивать голову лишними вопросами. Главное — не начать философствовать о том, что вообще считать "лишним". Иначе можно надолго увязнуть в пустых размышлениях.»

Матрас приятно пружинит под весом, когда локоть чуть глубже утапливается в ткань. Утро цепляется за ресницы, щекочет светом щёку, но до конца просыпаться всё ещё нет ни малейшего желания.

— Если бы ты видел своё лицо… — хихикает Хоши, подползая ближе и упираясь подбородком в край матраса. Косички небрежно падают на плечи, а взгляд хитрый, как у лисы перед прыжком. — Урок, ха! Ты, наверное, ещё и контроль чакры проспал?

— Возможно, — лениво отзывается голос, чуть хрипловатый от недавнего сна. Словно это не разговор, а продолжение какого-то другого сна, где ответы не имеют чётких границ. — Только, боюсь, в этом сне я уже получил оценку.

— И какую же? — Хоши прищуривается, будто собирается поставить диагноз. Лёгкая серьёзность на её лице выглядит почти театрально, но за ней прячется настоящая забота.

— "Заслуживает особого наблюдения". Особенно за склонность к внезапным пробуждениям, — в уголках губ едва заметно рождается ухмылка.

Хоши хихикает, но уже тише. Глаза внимательно смотрят, словно в поисках чего-то, что могло бы выскользнуть за словами. Она чувствует настроение. Как всегда.

— Ты… снова не весь тут, да? — спрашивает она почти шёпотом.

Долго не отвечаю. В груди дремлет какое-то странное ощущение — не тревога, не грусть, скорее, растянутое между мирами осознание. Пальцы машинально теребят край одеяла.

— Где "тут" — вопрос более сложный, чем кажется, — отзывается вслух мысль, но не тяжело, а как лёгкое упражнение по размышлению. — Порой ощущение, что я одновременно в нескольких "здесь".

Хоши вздыхает. По-детски. Протягивает ладошку, почти касается, но убирает её — словно боится разбудить что-то большее.

— Тогда останься хотя бы в этом "здесь". Завтрак стынет.

На губах появляется улыбка. Нечёткая, тёплая, как солнечное пятно на полу. Здесь... Здесь пахнет сдобой, пылью старых книг и теми самыми бесконечно тёплыми утрами, которые редко случаются, но запоминаются навсегда.

— Этот мир, — говорю, почти не открывая рта, — слишком яркий, чтобы его игнорировать.

Сэтору, словно почувствовав окончание внутренней бури, бесшумно спрыгивает с подоконника. Ловкий изгиб крыльев, короткий писк — и пушистое тепло оказывается рядом, прижимаясь к боку Хоши. Маленькая пустельга устраивается так, будто всегда знала своё место в этом странном, уютном хаосе.

Смеюсь — негромко, с той игривой ноткой, что легко даётся только утром, когда весь мир кажется чуть более мягким и понятным.

— Похоже, сегодня урок придётся проводить втроём, — замечаю, наблюдая, как Сэтору важно устраивается под краем одеяла, вытягивая лапки.

Хоши хмыкает и забавно морщит нос. — Только если Сэтору сдаст контроль чакры лучше тебя!

— У него с контролем точно проблем нет. Сила духа — выше всяких похвал.

Хоши гордо расправляет плечи, будто речь идёт не о птице, а о ней самой. Косички подпрыгивают, а в глазах вспыхивает тот самый задорный огонёк, за который невозможно сердиться.

Тёплый свет стелется по комнате, растворяя остатки сна в мягком шелесте штор. В этом уютном хаосе кажется невозможным думать о чём-то тяжёлом или далёком — всё настоящее здесь, в этом утре, среди смеха, разлетающихся перьев и запаха только что испечённого хлеба.

На какой-то миг мир замирает — словно даёт передышку, чтобы можно было окончательно проснуться и не спеша собрать мысли. Шторы слегка колышутся, щекоча солнечные зайчики на полу. Где-то на кухне громко урчит кастрюля, Хоши дёргает косичку за ухо и важно приподнимает подбородок.

— Итак, господин соня, — протягивает она, с нарочитой серьёзностью сверля меня глазами, — признавайся: ты хоть помнишь, какой сегодня день?

Замешательство скребёт где-то в глубине черепа. День? Число? Месяц?
Секунда напряжённого молчания — и Хоши, не дожидаясь ответа, торжествующе щёлкает пальцами.

— Сегодня твой черёд готовить обед! — заявляет она с такой радостью, будто объявила праздник урожая. Косички подпрыгивают, щёки пылают победным румянцем.

Тёплый смех невольно срывается с губ. Похоже, это утро всё же решило обойтись без тяжёлых тем.

— Полагаю, шансов на помилование нет? — лениво спрашиваю, вытягиваясь на матрасе так, что он угрожающе поскрипывает.

— Никаких! — хохочет Хоши и угрожающе тычет в меня ложкой, выудив её откуда-то из-за спины. — Приговор окончательный и обжалованию не подлежит! Сэтору — свидетель.

Сокол, по-птичьи важно, чирикает и пристраивается у её ноги, будто поддерживая приговор.

Ладонь скользит по тёплой ткани одеяла. За шутками и детским задором прячется что-то ещё — то тёплое, настоящее, что не поддается объяснению логикой. Что-то, ради чего стоит готовить обед, стоять у плиты, смеяться вместе... жить здесь, сейчас.

— Принято, — соглашаюсь, поднимаясь. — Но предупреждаю: за последствия ответственности не несу.

Хоши довольно кивает, а её глаза сияют. Она так похожа сейчас на маленького полководца, уверенного в победе без единого боя.

— Мива-сенсей научила меня технике изменения голоса с помощью стихии Ян, — с лёгкой улыбкой сообщает Хоши, прижимая ладошки к коленям.

Голос звучит так буднично, будто речь идёт о том, как научиться завязывать пояс на хакама. Прищуриваюсь, разглядывая её круглые, чуть покрасневшие щёки. В уголках губ невольно рождается тёплая улыбка.

— Сенсей ведь говорил, что для этого нужно знание анатомии на высшем уровне? — тяну слова, наблюдая, как Хоши на миг прикусывает губу.

Ладошки взметаются в воздух, будто пытаются поймать ускользающие оправдания.

— Не на высшем! — торопливо бормочет она, глаза широко распахнуты. — Просто... хорошем. Там не анатомия сложная, а контроль Ян. Чтобы всё мягко шло, без перегрузок...

Тихо качаю головой. Голос Хоши дрожит на кончиках слов, словно тонкая нить паутины. Приятно видеть, как искренность побеждает гордость.

— Иначе можно сорвать голос, как ты неделю назад? — бросаю с ленивой насмешкой, чуть склонив голову.

Щёки её вспыхивают ярче, чем утреннее солнце за окном. Попал в самую точку. Пальцы неловко теребят край рукава.

— Угадал... — шепчет, стыдливо пряча взгляд.

Поднимаю бровь, будто сомневаюсь, хотя ответ уже ясен. — Тренировалась под присмотром Мива-самы?

Ответ запаздывает — секунду, другую. Слишком долгая пауза для простой правды.

— Сначала да, — шепчет, будто признаётся в страшной тайне. — Потом... потом решила попробовать сама...

Едва сдерживаю смешок. Голос почти дрожит от старания сохранить серьёзность.

— И в итоге охрипла, — подытоживаю, слегка склонившись вперёд, чтобы уловить каждую эмоцию, мелькнувшую в её глазах.

— Нууу, почти так... — виновато тянет Хоши, потупив взор. Крохотные плечи съёживаются, словно в ожидании мягкого тычка в бок. — Я использовала эту технику на тренировке с Тетсуя-сенсеем. Чтобы не выдать себя в хенге, меняла голос, разговаривая с продавцами.

Наблюдаю за ней, как за лекарственным растением на грани цветения: ещё маленькая, а уже такая цепкая к знаниям. Смешная и одновременно трогательная.

— Угу. Хенге, новый голос... Умница. Только переусердствовала во вот охрипла. Мива-сенсей вылечила тебя тем вечером?

Сэтору на подоконнике щёлкает клювом, будто вставляя в разговор своё короткое «Да».

— Угу, — радостно кивает Хоши, наконец осмелившись взглянуть в глаза. — Но Мива-сенсей сказала, что в следующий раз лечить не будет. Чтобы я понимала: даже техники Е ранга — не игрушки.

Сижу, разминая в руках угол подушки. Всё-таки странно: столько труда ради крошечной техники.

— Всего-то Е? — удивление прорывается в голосе прежде, чем удаётся его спрятать. — Почему-то казалось, хотя бы D.

Хоши вскакивает на колени, глаза загораются азартом.

— Ага! Я тоже удивилась! — с жаром объясняет она, размахивая руками. — По сути, техника как шуншин. Только шуншин требует комплексного контроля Ян, а тут всё точечно: надо влиять только на голосовые связки и дыхание, усиливать или ослаблять работу мышц... Голос можно сделать выше, ниже, тембр поменять...

Ветер мягко колышет занавески, наполняя комнату запахами утра. Воздух в комнате — тёплый, ленивый, уютный, как хорошо знакомая мелодия.

Смеюсь тихо, не громче шелеста крыльев Сэтору. Хоши тянется ко мне, на миг приобнимает за плечо — жест короткий, но искренний. В этом прикосновении вся она: заботливая, упрямая, трепетная.

Наконец-то выбираюсь из кровати, потягиваясь, как ленивый кот на солнце. Путь до кухни даётся легче, чем ожидалось. Шум воды наполняет тишину дома, когда споласкиваю овощи под прохладной струёй. Нож в руке ложится привычно, и вскоре доска оживает под размеренным стуком — начинаю готовить завтрак.

Хоши болтает ножками, сидя на краю стула, и расправляет подол рубашки, великоватой на её тонкие плечи. Свет утреннего солнца касается её волос, превращая каждую косичку в тонкую золотую нить.

Сэтору вздыхает, нахохлившись под лучами тепла, и с ленцой потирает клюв о край подоконника.

— Но всё равно, — настаивает Хоши, торопливо оправдываясь, — техника крутая! И полезная! — Она подаётся вперёд, заглядывая в лицо, словно ищет на нём поддержку.

Голову чуть склоняю набок, пряча ухмылку. Маленькая упрямица. В глазах столько задора, что невольно хочется поддаться и похвалить.

— Полезная, — соглашаюсь, нарочито серьёзно, — особенно если хочешь выдавать себя за торговца рисом... Или за старика с плохим слухом.

Хоши округляет глаза:
— Хочу! Нет, не старика... но если понадобится, то и старика смогу! — она обиженно надувает щёки, выглядя ещё младше, чем есть на самом деле.

Поворачиваюсь к окну. Деревья во дворе качаются в такт утреннему ветерку, роняя в воздух тонкий аромат цветущих слив. Где-то вдалеке лениво кричит петух, напоминая, что день только-только просыпается.

Пальцами неслышно стучу по столу, раздумывая.

— Так, — начинаю неторопливо, словно размышляю вслух, — значит, теперь, если на улице кто-то вдруг крикнет тонким голосом "покупаю всю рыбу!", нужно подозревать тебя?

— Эй! — Хоши всплескивает руками, почти сбивая с подоконника дремлющего Сэтору. — Я не только про рыбу! Я вообще серьёзно работала! И ещё я умею делать голос... — она понижает тембр, старательно имитируя грубое карканье старика, — ...таким!

Надрывается, но попытка явно даётся с трудом: голос срывается на хрип, а лицо принимает сосредоточенно-комичное выражение.

Чуть прикрываю глаза, наслаждаясь этой сценой, словно редким цветком, что распускается только в тёплых, защищённых уголках жизни.

— Великолепно, — качаю головой. — На рынке тебя точно никто не заподозрит. Только, может, собаки заорут от неожиданности.

Хоши фыркает, но быстро прикрывает рот руками, чтобы не рассмеяться в голос.
В уголках её глаз прячутся солнечные искорки.

Тянется ко мне, едва слышно шепчет:
— Но если честно... Я всё равно боюсь, что однажды голос сломаю. Даже зная теорию.

Отрываюсь от размышлений. В этом признании — вся она: умная, смелая, но всё ещё маленькая девочка, мечтающая о великом и осторожно прижимающая мечту к сердцу, как что-то хрупкое.

Наклоняюсь ближе, опираясь локтем о стол: — Потому и тренируешься. Чтобы в нужный момент не подвела ни сила, ни знание, ни страх.

Хоши смотрит на меня так серьёзно, что на миг кажется: перед глазами уже не ребёнок, а настоящий медик в белой накидке, готовый идти навстречу боли и спасать жизни.

И всё же, в следующий миг она снова надувает щёки, поправляет косички и лепечет: — И чтобы потом в хенге на фестивале голосом старушки сбивать с толку всех на ярмарке!

— А вот это уже благородная цель, — улыбаюсь краешком губ. — Главное — не забудь, кто твоя команда прикрытия.

— Сэтору! — без колебаний выкрикивает она и гордо указывает на пухлую птицу, которая в ответ тяжело вздыхает, словно смирившись с этой судьбой.

Тихий смех стелется между нами, вплетаясь в лёгкий утренний ветер. Всё вокруг дышит ожиданием чего-то хорошего, будто весь мир замер в предвкушении очередной маленькой, но важной победы.

И пусть пока этот мир ограничивается только комнатой с покосившимся подоконником, стулом и чайником на плите — лучше места просто не существует.

Солнечные лучи мягко ложатся на узкие улочки деревни, окрашивая мир в тёплые золотистые тона. Лёгкий ветер треплет листья на деревьях, перелистывает траву у обочины, а в вышине перекликаются птицы. Мир словно замирает в своём утреннем спокойствии.

Хоши идёт рядом, заплетённые косички вздрагивают при каждом шаге. На её лице — безмятежная улыбка, в голубых глазах отражается чистое небо. Время от времени она что-то шепчет Сэтору, осторожно поддерживая его ладонью через ткань. Ласковое движение — скорее для себя, чем для птицы.

Путь до академии привычен до мелочей, и именно в этой привычности скрывается особая прелесть. Каждый поворот, каждый камушек под ногой — словно часть чего-то большого и надёжного.

У входа в класс уже ждут остальные ребята. Легкие возгласы, тёплый гул голосов, дружеские хлопки по плечу создают ощущение, будто попал в родное гнездо, где каждому рады.

Аки смеётся, запрокинув голову, солнечные блики играют в её волосах. Хидео, насвистывая что-то весёлое, беззаботно прислоняется к стене, но взгляд его при этом цепкий, внимательный. Тору задумчиво крутит в руках яблоко, словно перебирает невидимые мысли. А рядом, немного в стороне, Шоичи стоит с тем своим вечным отрешённым спокойствием, будто время его не касается.

Всё происходит легко, естественно.

Пара слов — и вот уже беседа оживает.
Хидео, размахивая руками, с азартом рассказывает о недавней вылазке: как он и соклановец выслеживали оленя, учились не шуметь даже на пересохших ветках. Я внимаю каждому слову, стараясь выцепить новые знания.

Тору вставляет короткие уточнения, его голос чуть приглушён, спокойный. В его рассказах больше анализа, чем живых эмоций: где искать тропы зверей, как понять, что рядом хищник, а не безобидный заяц.

Мы обмениваемся опытом, поправляем друг друга, смеёмся над ошибками. Но за весельем незаметно проскальзывает другое — тень серьёзности.

— Слышали, — Тору крутит яблоко в пальцах, задумчиво глядя куда-то в окно, — в северных лесах снова видели разбойников.

Тишина в классе становится плотнее, почти осязаемой. Аки даже на мгновение забывает теребить косу. Смеющиеся голубые глаза становятся серьёзными. Хоши, до этого весело болтавшая с ней о лечебных травах и новых мазях, невольно прижимает Сэтору ближе к себе.

Хидео молча качает головой, больше себе, чем нам. Его губы сжимаются в тонкую линию.

Разбойники — не зверь, которого можно спугнуть или обойти стороной. Их тропы опасны, их шаги тихи, их намерения смертельны.

Внутри странно перекатывается чувство. Будто мир, только что такой тёплый и солнечный, стал на полтона темнее.
Мы — всего лишь ученики. Но каждый знает: рано или поздно мир за пределами академии потребует от нас не только знаний. Потребует силы. Смелости. И правильного выбора.

В голове рождается вопрос, щемящий и тревожный: — «Смогу ли стать тем, кто защитит близких?»

Смотрю на Хоши — её глаза полны решимости, несмотря на страх. На Тору, чей спокойный взгляд скрывает бурю размышлений. На Хидео, в чьих насмешливых жестах всё чаще проскакивает внутренняя собранность. На Шоичи — молчаливого, но надёжного, как скала.

Внутри медленно рождается ощущение: даже если дорога будет трудной — я не один. И эта мысль греет сильнее любого солнца.

Голос Шоичт звучит ровно, без выражения, но в нём есть что-то тягучее, будто скрытая тяжесть:

— За последние месяцы нападения разбойников участились. Караваны исчезают даже под охраной шиноби... — он делает небольшую паузу, как будто взвешивает каждое слово.

Замолкает. Отдаёт пространство следующему. Тору, всегда молчаливый, на этот раз говорит без лишних предисловий, перебирая в руках своё неизменное яблоко:

— Говорят, среди торговцев нашли информаторов. Тех, кто продавал маршруты, время отправлений и качество охранников.

Его голос низкий, негромкий, но от него по коже ползёт неприятный холодок.

Хидео отрывается от листа, где чертил что-то рассеянно, и кивает: — Тоже слышал. Сначала думали, что это случайность. Мелкие набеги. Но вот уже более полугода... — он с усилием сжимает кулак, скрип костяшек выдаёт его внутреннее напряжение, — словно кто-то специально выстраивал цепь атак. Удары стали массивнее. Словно идёт ещё одна война,но на этот раз торговая.

Тишина снова ложится между нами. Чувствую, как где-то под ложечкой начинает свиваться тугое ощущение тревоги.

Аки, обычно взрывная, на этот раз тоже не торопится с ответом. Только задумчиво теребит кончик косы, глаза её блестят холодным интересом:

— Такое впечатление... — медленно произносит она, — что за всем этим стоит одно из Великих Селений. Деньги, ресурсы, логистика... Только они могли бы спонсировать такой хаос месяцами, не выдохнувшись.

От её слов внутри щёлкает предупреждение. Слишком большое обвинение. Слишком много неизвестных.

Слова сами находят выход: — Сомневаюсь, — произношу, глядя в мутное стекло окна, за которым ветер медленно качает тяжёлые ветви, — Великие Селения сейчас заняты зализыванием ран. После прошлой войны каждая страна скорее собирает осколки, чем тратит силы на новую.

Из-за спины доносится тонкий, чуть дрожащий голос Хоши. Сэтору, её соколёнок, тревожно шевелится у неё под курткой:

— Я слышала... один торговец говорил: страна Ветра почти не пострадала. Страна Воды тоже держится. А вот Земля, Огонь и Молния... им тяжело. И мы... — она сжимает кулачки, пряча в ладонях детскую беспомощность, — мы между ними. И по нам тоже прошлись. Цены значительно поднялись, особенно на разного рода лекарства.

Молча киваю, ощущая, как тревога внутри превращается в вязкую настороженность. Слишком многое совпадает. Слишком тихо для обычной анархии.

Хоши вдруг снова поднимает голос, более твёрдо: — Но у кого хватит денег вести такую торговую войну и всё ещё оставаться в тени?

Здерживаю дыхание, на секунду погружаясь в тяжёлые раздумья. Голос звучит чуть глуше, чем хотел бы: — Сейчас все. Все — от бродяг до Даймьё — носом землю роют, чтобы найти их. Но чем больше ищут... тем меньше находят.

Хидео прищуривается, словно высматривает что-то в полутьме: — Нужно искать того, кому выгодно.

«Логично. Но... поверхностно.»

Тору перекатывает яблоко в руке, щурится: — Логика слишком проста. Очевидные цели всегда самые подозрительные... но не всегда настоящие.

Каждое его слово — словно укол иглы. Слишком много возможностей скрыться за шумом. Слишком мало зацепок.

Аки вдруг хмыкает, сбрасывая нарастающее напряжение одной грубоватой фразой: — Но за яйца их всё равно не схватили!

Невольно смотрю на неё.
На секунду вижу в её насмешливом огоньке не только её саму... но и отголосок Аои — старшей девушки, чья язвительная прямота всегда была сродни ударам по нервам.

Привкус лёгкой горечи остаётся во рту. Шутки-шутками, но реальность тяжелее.

В поразительном контрасте с тяжестью наших мыслей, за окном всё так же спокойно. Солнечные лучи мягко скользят по крышам, отражаются в стёклах, будто ничего не случилось. На улице мелькают знакомые силуэты, которые вновь направляются в сторону администрации селения. И, как бы ни хотелось остаться в утре безмятежности, мир за стенами академии уже шепчет о грядущем.

***

Утро мягко стелется по улицам Инака. Воздух ещё прохладный, пахнет влажной травой и горячим хлебом из пекарен. Солнце медленно продирается сквозь кроны деревьев, забрызгивая тротуары светлыми пятнами.

Команда номер 18 идёт мимо академии. Шагают неспешно, легко переговариваясь — каждый со своим ритмом в движениях, как будто неслышная музыка ведёт их вперёд.

Аои останавливается на мгновение, бросает взгляд на белоснежное здание с чистыми крышами.

— Малыш Сатори, скорее всего, уже корпит над учебниками, — лениво замечает она, пряча полуулыбку.

В голосе звучит тепло, почти незаметная забота, как старая закладка в любимой книге.

Мичи идёт чуть позади. Светлая прядь волос скользит у него над лбом, а зелёные глаза сверкают ядовитым светом под утренними лучами.

— Он не из тех, кто прогуливает. По крайней мере, по собственному желанию, — ровно откликается он, словно констатируя факт о чём-то куда более фундаментальном, чем просто мальчишеское усердие.

Тишина на мгновение повисает между ними, мягкая, как лёгкий туман.

— Да уж, упорный малый, — продолжает Аои, уже чуть игривее. — Всем бы такими быть в его годы... Хотя вряд ли многие захотели бы так надрываться.

От её слов остаётся лёгкий след иронии — почти невесомый, как дыхание ветра.

Мичи коротко кивает, задумчиво. Словно прислушивается к каким-то невидимым струнам реальности.

— От Тетсуи слышал, — говорит он, глядя перед собой, — что сестра Сатори почти от него не отстаёт. А в чём-то, говорят, даже превосходит. В больнице говорят, что у неё отличный потенциал, как у ирьёнина.

Голос его безэмоционален, но за словами сквозит уважение — то чувство, которое он редко позволяет себе выносить наружу.

Позади, чуть отстав, идёт Рен. Лицо ленивое, взгляд усталый, как у человека, который видел слишком много утренних патрулей, чтобы восхищаться ещё одним.

Он хмыкает, не скрывая недовольства: — Вы уже задолбали, честное слово. Каждый раз, когда проходим мимо этой развалюхи, начинается одно и то же. 

Слова бросает сухо, но в уголках рта мелькает лёгкая ухмылка — он больше развлекается, чем сердится.

Аои оборачивается через плечо, глаза её блестят озорным огоньком.

— А как о нём не вспоминать, если он наш дорогой... — она тянет слово, будто раздумывая, какое выбрать. Намёк повисает в воздухе, игривый, почти осязаемый, — ученик?

Рен закатывает глаза, делая вид, что его мутит от всей этой сладости.

— Вашим он был только незначительное количество времени. Не стоит путать временную опеку с родительскими чувствами, — лениво отзывается он, словно вяло стряхивая пыль с ботинка.

Аои делает вид, что ужасно возмущена, приложив ладонь к груди в преувеличенном жесте. — Какой ты всё-таки бука, Рен! С тобой даже узы дружбы ощущаются, как долговой контракт.

Мичи, не оборачиваясь, еле заметно усмехается, глаза его становятся ещё холоднее, ещё проницательнее.

Недалеко вспыхивают детские голоса — короткий взрыв смеха, шорох пробегающих ног. Аои на мгновение замедляет шаг, позволяя себе короткий взгляд через плечо.

Рен, с привычной ленивой насмешкой: — О да. Грядут новые звёзды шиноби. Осталось только золотой памятник поставить... с автографами всех восторженных взрослых.

Аои, прищурившись: — Просто трудно признать, что кто-то моложе уже подаёт больше надежд?

Рен ухмыляется: — Мне плевать на возраст. Просто я не верю в гении без боевых шрамов.

Мичи, спокойно, как будто констатируя очевидное: — Шрамы найдут их сами. Время не делает скидок.

Рен хмыкает, будто взвешивая: — Ладно. Когда он обгонит меня, я сам ему памятник поставлю. Мраморный. С надписью: "Победил упрямство."

Аои, с дерзкой улыбкой: — Запомню это, старик. Контракты на глупости у нас тоже считаются действительными.

Мичи, невозмутимо, будто между делом: — Потом, через пару лет, надпись придётся переделать. "Победил и тех, кто сомневался."

Рен, лениво пожав плечами: — Если доживём до этого веселья, я ещё свечку поставлю. В отделе завещаний.

Аои смеётся, слегка толкнув его локтем: — Только не забудь купить её со скидкой, скупердяй.

Мичи щурится: — Этот парень, честно… как будто всерьёз решил, что сила — это строчка в учебнике.

Аои подхватывает, полувсерьёз: — А ты в его возрасте, вероятно, пытался научить жабу плеваться сюрикенами?

— Почти, — ухмыляется Мичи. — Жаба погибла в честной схватке с моим завтраком.

— Истинная трагедия, — театрально качает головой Аои. — Достойна стихов. Рен, запиши. "Ода утраченной жабе и позавтраканной мечте."

Рен, всё ещё с тем же холодным взглядом: — Начну с эпитафии. "Умерла, как и все идеалы. Под соусом."

Пауза. Смеются все, каждый по-своему — Рен в нос, Аои с лёгкой хрипотцой, Мичи — уголком губ, почти незаметно. Смех не столько от шутки, сколько от взаимного узнавания.

Шаги команды растворяются в гуле пробуждающегося города. Слышен звон металла с кузницы на соседней улице, где уже разгорается первый утренний огонь. Воздух пахнет пылью, прогретой каменной кладкой, и свежими пирожками из булочной за углом.

Они сворачивают на площадь перед зданием администрации. Рен, всё ещё слегка хмурясь, бросает взгляд на лестницу: — Вот день только начался, а я уже чувствую, как жизнь требует компенсацию.

Аои смеётся, беззлобно: — Не споткнись на ступеньках, герой. Нам ещё нужен кто-то, кто будет ныть громче остальных.

Мичи, скользнув взглядом по строгим фасадам: — Главное, чтобы жалобы шли в письменной форме. Тогда есть шанс, что их никто не заметит.

Рен криво ухмыляется: — Подумаешь. Всё равно проигнорируют.

Их разговор замирает, но в воздухе остаётся лёгкий след — смесь поддразниваний, дружбы и едва уловимого ожидания нового дня.

На углу площади ветер перебирает рекламные листовки, пригвождённые к столбу. Один особенно упорно хлопает по металлу, будто стремится привлечь к себе внимание. Мимо пролетает бумажный пакет — бывший дом пирожка с вишней.

Рен прищуривается, словно вглядываясь в нечто за пределами банальности.
— Слишком тихо, — тянет он, — как будто город притворяется.

Аои усмехается, поправляя косу: — Ну конечно. Даже улицы в Инака умеют играть в драму. Надо же соответствовать нашим утренним репликам.

Мичи медленно переводит взгляд с фасада администрации на небеса. Свет отражается в его зрачках как холодное стекло. — Притворство — тоже форма существования. Если оно удерживает хаос на поводке, пусть будет.

Несколько секунд — только шаги и ветер. Потом Рен, криво улыбнувшись, качает головой: — Ты звучишь, как философ, забывший, где у него кафтан. Осторожно, Мичи. Следующий шаг — поэзия на стенах туалета.

Мичи, не отрываясь от неба: — Туалеты, по крайней мере, искренни. В отличие от большинства собеседников.

Аои хохочет, звонко, немного громче, чем позволительно в этом районе. — Вот почему ты такой популярный, Мичи. Искренний, как кивок палача.

Они сворачивают с площади, оставляя за спиной ленивое утро Инака — залитое медовым светом, дышащее неспешной жизнью. Каменные мостовые под ногами шершавы от времени, а в воздухе витает аромат печёного хлеба и мокрой травы.

Входная дверь здания администрации тяжело скрипит, будто нехотя впуская в свои строгие стены. Коридоры внутри встречают их сдержанной прохладой и той особой тишиной, что похожа не на пустоту, а на собранную в кулак волю. Стены украшают выцветшие от времени символы кланов: Матаги, Буки, Ватаси, Енсан, Кансатсу. Они кажутся сторожами памяти, наблюдающими из-за плеч.

Пятна света, падающие из высоких узких окон, расчерчивают пространство длинными тенями. Скрип пола под ногами звучит приглушённо, словно здание само убаюкивает тех, кто в нём ходит. Каждое движение будто замедляется, подчиняясь невидимому ритму старого сердца селения.

— Прямо как в святилище, — шепчет Рен с ленивым сарказмом, его губы изгибаются в лёгкой усмешке.

— Молись тише, — бросает Аои через плечо, провокационно замедлив шаг. — Местные духи не любят нытиков.

Мичи не вмешивается, только уголок губ едва заметно дрожит. В этом месте даже улыбки становятся осторожными.

В конце коридора их встречает массивная дверь — тяжёлая, будто вырезанная из самой скалы. Потёртая табличка над ней гласит: «Глава селения». Отполированная латунная ручка поблескивает в утреннем свете, как знак молчаливого уважения.

Тишина вокруг натягивается, как тетива на луке.

Рука Мичи легко касается дерева — оно отзывается теплом, почти живым. После короткого стука из-за двери раздаётся голос, твёрдый и уверенный:
— Входите.

Дверь скрипит чуть громче, чем хотелось бы, словно напоминая о весе момента.

Внутри их встречает просторный кабинет, полный строгого достоинства. Лучи света льются через большое окно, обволакивая всё тёплой дымкой.

Высокие шкафы вдоль стен внимают молча: ряды свитков, старинные книги, аккуратно расставленные папки создают ощущение, будто сами стены хранят знания прошлого.

В центре комнаты, словно остров среди бурных морей времени, стоит рабочий стол из красного дерева. Идеальный порядок на нём вызывает уважение: бумаги сложены в строгие стопки, чернильница и кисти выстроены как по строевой.

Озэму Матаги сидит за столом с той особой выправкой, которая не нуждается в декорациях. Его взгляд спокоен, пронзителен, полон молчаливой оценки. Каждое движение — выверено, словно в бою, где лишний жест равен поражению.

В голосе нет ни спешки, ни лишней серьёзности — только уверенность, подобная течению глубокой реки:
— Проходите. Для вас есть задание.

Рен первым пересекает комнату, лениво покачивая забинтованной рукой. Брови его чуть приподняты в вечном выражении скучающей настороженности.

Мичи остаётся чуть в стороне, позволяя себе несколько мгновений, чтобы впитать атмосферу места. Внутри разгорается привычное чувство: смесь почтения, недоверия и лёгкой усталости от бесконечной серьёзности окружающего мира. Селение, традиции, долг... Всё это звенит где-то на задворках сознания, как настойчивая, чуть фальшивая мелодия.

Почти машинально Мичи пробегает взглядом по книжным полкам. Каждый свиток здесь — застывшее усилие сотен рук, вера поколений, с которыми он — чужак. Ощущение лёгкой отчуждённости всегда с ним, даже среди старых знакомых.

Аои оборачивается и, перехватив его взгляд, едва заметно улыбается, будто читает мысли. В её насмешливой заботе есть что-то странно утешительное — словно она даёт понять: быть чужим здесь можно. И это нормально.

Медленно и молча Озэму Матаги проходит к окну. Утренний свет режет глаза. Сквозь стекло видно скрытое селение — молчаливое, будто затаившийся перед бурей.

Он поворачивается, взгляд цепляется за троих шиноби, выстроившихся перед его столом. Сосредоточенные лица, прямые спины. В этом молчании чувствуется не тревога — внимание. Уважение. И готовность.

— Как вы знаете, — начинает он, не повышая голоса. Каждое слово ложится точно, будто стрела на тетиву. — Уже полгода наши земли ощупывает чужая рука. Осторожно. Вкрадчиво. Нападения на караваны начались, как лёгкий сквозняк — неприятный, но привычный. Мы считали это эхом войны — беженцы, мародёры, остатки разрозненных отрядов, озлобленные и забытые.

Он делает шаг вглубь кабинета. Половицы скрипят приглушённо — почти с уважением к тяжести слов. Воздух здесь пахнет старым деревом и бумагой. Ничто не отвлекает — даже тиканье часов давно убрали, чтобы ничто не нарушало сосредоточенность.

— Мы заблуждались. И не только мы. Каждый Каге, каждый глава провинции видел лишь то, что происходило у него под носом. Недоверие между селениями — корни у него глубоки, и после Второй Мировой войны их не вырвать одним разговором. Каждый сражался в одиночку. Каждый считал, что это его личная буря. Но бури не уважают границы.

Он поднимает взгляд — в нём нет гнева. Только спокойное осознание.

— Когда информация была сопоставлена, стала очевидна закономерность. Удары не были случайными. Они били туда, где слабее защита — но не ради трофеев. Сначала это не замечали: продукты, инструменты, ткани — вроде бы всё под ударом. Но только недавно стало ясно: всё это — дымовая завеса.

Короткая пауза. Он делает вдох — как лучник перед выстрелом.

— Лекарства. Всё, что способно лечить, восстанавливать, сдерживать распространение заразы. Караваны с целебными травами, мазями, снадобьями — они уничтожались с особым усердием. Не грабили. Сжигали. Давили телеги, топтали корней до пепла. Это не разбой. Это подрыв. Целенаправленный, методичный.

В комнате становится тише. Даже дыхание шиноби кажется замедленным. Их лица не изменились, но напряжение уплотнилось, как воздух перед грозой. Он чувствует это — и это хорошо. Настороженность — щит, а не слабость.

— Мы имеем дело не с одиночками и не с обиженными на судьбу. За этим стоит воля. Организация. Цель. Те, кто ведут эту игру, понимают: чем слабее наше лечение — тем слабее мы сами. Они убивают не тела, они бьют по будущему. Это война в тени. Без заявлений, без знамён. И потому — вдвойне опасная. Мы имеем лишь предположения, но не знанием истинной цели, ведь и это может быть лишь маскировкой.

Он подходит к столу, кладёт перед собой свернутый свиток. С лёгким щелчком пальцев разворачивает его — внутри карта, пометки, список маршрутов.

На миг в кабинете повисает тишина. Ни скрипов, ни движения — только ровный, собранный взгляд троих шиноби, впитавших каждое слово, будто команды на поле боя. Озэму медлит — не из сомнений, а чтобы дать словам осесть, как пепел на тлеющей земле. Затем, словно закрепляя итог, продолжает:

— В последний месяц картина становится кристально ясной.

Он не повышает голос — напротив, говорит тише, и от этого напряжение лишь усиливается. Его голос будто бы тянет нить, за которую вот-вот начнут расползаться ткани покоя.

— Нападения почти полностью сосредоточены на одном типе груза. Караваны с лечебными средствами исчезают один за другим. Не грабеж — выжженная земля. Ни капли мази, ни травинки. Всё — в пепел. Системно. Последовательно.

Он снова проходит вдоль окна. Свет уже мягче — но взгляд у главы не меняется: такой же холодно-аналитический, как и прежде. Он не разглядывает деревню — он словно слушает её дыхание. Оно неровное.

— На этом фоне... — медленно продолжает он, — некоторые предприятия, как по волшебству, не только уцелели — укрепились. Трое из шести крупнейших торговцев лекарствами, поднялись ещё сильнее. Их маршруты — не здесь. Страна Ветра, Воды, юго-восток страны Огня. А сейчас — склады, контракты, расширение логистики. И всё это на фоне катастрофы.

Он поворачивается к шиноби. Их лица — как маски. Но Озэму чувствует: внутри у каждого пошло движение. Мысль, тревога, подозрение. Хорошо. Они не слушают — они думают.

— Подозрительно быстро. Подозрительно уверенно. Но юридически и фактически— кристально чисты. Не за что зацепиться. Даже жалоб нет. Или… пока нет.

Он кладёт ладонь на свиток, будто приглушая вихрь, который может подняться от его слов.

— И вот ещё что. На рынке появляются новые бренды. Неизвестные. Их лекарства — дешёвые, массовые. Но в лучшем случае — пустышки. В худшем — яд с красивой этикеткой. И люди, доведённые до отчаяния, покупают. У них нет выбора.

Пауза. Его голос звучит почти с сожалением: — На фоне этого дефицита истинные лекарства стали роскошью. Не для тех, кто нуждается, а для тех, кто может платить. Кто-то не просто ослабляет нас. Кто-то меняет саму систему. Устраняет конкуренцию. Ломает доверие. Переписывает правила.

Внутри кабинета становится прохладнее — не от ветра, а от понимания масштаба. Молчание длиной в пару ударов сердца. И затем, без лишнего драматизма, с той же сдержанной уверенностью:

— Мы не просто ищем виновного. Мы ищем центр этой паутины. Кто её плетёт — знает, что делает. И если не остановить сейчас… скоро лечить будет уже некого.

Он снова смотрит на карту. Метки, маршруты, имена. Его взгляд — как точка отсчёта.

— И теперь — когда шестой месяц подходит к концу — мы стоим на грани.
Кто-то использует нас как фигуры в своей игре. И если мы не найдём эту «руку, держащую нити», нас стравят между собой — снова.

Пальцы сдвигают один из свитков чуть в сторону. Движение не суетное — выверенное, как у воина, знающего вес каждого жеста. На улице просыпается селение: плеск воды, отдалённые голоса. Утро продолжает свой ход, не зная, как близко к сердцу его земли подбирается яд.

— Нас может погубить не сила врага, а наша медлительность. Пока мы сомневаемся — они меняют карту. Не линию фронта, но саму ткань доверия между селениями. Мы ещё не упали, но уже теряем равновесие.

Он поворачивается к шиноби. Их лица по-прежнему напряжённы, но теперь в них — зацепка. Мысль, ищущая опору. Озэму замечает это. И продолжает.

— Задача, которую вы получите, не расследование, вы не подходите на эту роль.

Он медленно подходит к дальней стене кабинета. Там, рядом с нишей для оружия, висит старая, потемневшая от времени маска — реликвия клана. Ни блеска, ни украшений. Лишь вырезанный из дерева лик — суровый, сосредоточенный. Тот, кто носил её когда-то, защищал селение в годы, когда оно ещё не значилось на картах. Озэму смотрит на неё, как на немого собеседника. Затем возвращается взглядом к своим людям.

— Вы встретитесь с членом клана Нокизару. Хоть данный клан и не входит в состав нашего селения, он является нашим союзником и предоставляет важную нам информацию. Разумеется, не просто так.

Он снова кладёт руку на карту. — Члены клана Нокизару добыли сведения о ниточке, что является частью этой огромной паутины. Ваша задача получить и проверить данные. Если получится схватить преступников-информаторов, хватайте, но сначала проследив за ним, чтобы найти следующую ниточку. Но, в случае если считаете, что не справитесь — не геройствуйте. Отступите и вызовите подкрепление.

— Отправитесь в назначенное место — завтра, в шесть утра.

Последний взгляд — не командующий, а хранителя. Сдержанный, глубокий, непоколебимый. Он не требует — он верит.

— Ступайте. И не забывайте: вы не просто ищете врага. Вы ищете узел, на котором держится сеть. Потяните не за ту нить — и сеть сомкнётся вокруг вас.