Прогнивший Мир

Тьма здесь не просто отсутствие света — она живая, плотная, как застоявшийся воздух в заброшенном склепе. Каждый шаг отдается глухим эхом, будто стены, которых не должно быть, подслушивают, сжимаясь всё ближе. Время распадается на осколки: секунды тянутся, как расплавленный воск, но стоит отвлечься — и проваливаешься в бездну мгновений. Гнев растворился бесследно, оставив после себя лишь тягучую пустоту, липкую, как старая паутина.

Ничего не осталось. Ни голосов, ни борьбы, ни слабого дыхания надежды — только чернильная темнота, тяжелая, как мокрая ткань, липнущая к коже. Она давит со всех сторон, вкрадчиво шепчет в тишине, но слов не разобрать.

Шаг. Еще один. Смысл движения давно ускользнул, но тело продолжает идти, словно ведомое неведомой силой. И вдруг — вспышка. Воспоминания вспарывают сознание, обнажая старые раны. Жаркий укол боли — будто языки пламени лижут обугленные угли, заставляя их тлеть снова. Угли, которые, казалось, давно превратились в пепел.

Смех пронзает сознание, словно осколок стекла, застрявший в виске. Светлый, искристый, он звучит где-то рядом, но стоит прислушаться — и исчезает, оставляя после себя лишь пульсирующую тишину. Образ вспыхивает в темноте, дрожащий, размытый, но до боли знакомый.

Сестра. Рыжие волосы полыхают, как пламя, сплетаясь с солнечными лучами, пробивающимися сквозь густую зелень. Голубые глаза сияют чистым утренним светом, в их глубине — ни тени сомнений, ни тревоги. Платье лёгкое, воздушное, розово-жёлтые переливы напоминают крылья бабочки. Она кружится, смеётся, но стоит шагнуть ближе — фигура растворяется, оставляя лишь дрожащие всполохи цвета.

Тёплая тяжесть ложится на плечо, и сердце сжимается от странного, тягучего чувства — это рука отца. Сильная, но удивительно мягкая, вселяющая уверенность одним своим присутствием. Тёмные волосы, пронзительный взгляд, в котором отражается не только строгость, но и что-то ещё — едва уловимое, спрятанное за суровой маской. Голос звучит приглушённо, словно сквозь толщу воды: — Не бойся. Всё исправим.

Нотки уверенности в его тоне неизменны, как будто в мире не существует невыполнимых задач. Как будто всё действительно можно исправить.

Но тьма сгущается, смыкаясь плотным кольцом, и в ней проступает ещё один силуэт. Светлый, словно сотканный из утреннего сияния, но почему-то холодный. Карие глаза — строгие, оценивающие, в их глубине клубится усталость, спрессованная годами. Волосы такие светлые, что отливают серебром, губы сжаты, но в уголке рта таится едва заметная тень улыбки — та, что никогда не предназначалась для чужих глаз. Мать.

Её гнев — как летний ливень, резкий, порывистый, мгновенный. Он захлёстывает, сминает, оставляя после себя влажную тишину, в которой — прощение. Запах — тёплый, домашний, в нём смешиваются ноты свежеиспечённого хлеба и тонкий аромат белья, высушенного под солнцем.

Шаг вперёд — и всё исчезает. Темнота колышется, словно живое существо, плотная, липкая, давящая со всех сторон. Она заполняет лёгкие, сдавливает виски, шепчет что-то на неразличимом языке. Но сквозь её глухой, вязкий шум пробиваются другие звуки — теплые, знакомые, почти забытые.

Голоса. Они не угасают, не тонут в этом бездонном мраке. Напротив, вспыхивают, удерживая на грани, не давая провалиться в пустоту окончательно. Чувствуется их тепло — призрачное, мимолётное, но не иллюзорное. Прикосновения — лёгкие, как дуновение ветра, то ли воспоминание, то ли нечто большее.

— «И всё же, что бы они сказали, узнай, где я оказался?»

Сестра кинулась бы в объятия, наивно веря, что одно только её тепло способно отогнать тьму. Смех её звенел бы, как колокольчики на ветру, будто всему происходящему можно найти простое объяснение.

Мать, сдерживая тревогу, провела бы ладонью по волосам — бережно, осторожно, но в этом движении было бы всё, что нужно понять. «Всё будет хорошо». Не пустые слова, а клятва, оберег, укрытие от всего, что пытается разорвать на части.

Отец... Он не сказал бы многого. Только одно, но этого хватило бы: — У тебя всё получится. Мы с тобой.

Простые, уверенные слова, такие твёрдые, что в них невозможно усомниться. Даже если они существуют только в сознании.

Отчаяние уходит, оставляя после себя не пустоту, а что-то другое. Осознание. Принятие. Бездействие — это путь в небытие, а раствориться в этой искажённой бесконечности слишком просто. Если конец неизбежен, значит, стоит бороться, чтобы хотя бы сохранить себя.

Камень не поддаётся. Ни царапины, ни трещины, ни даже шероховатости – лишь мёртвая, безразличная гладь. Кулаки уже горят тупой болью, когти сломаны в кровь и вновь восстановленны, но стены остаются такими же бесстрастными, как и прежде. Проклятая тюрьма. Проклятый куб. 

От ярости сжимает горло. Бросаюсь на стены снова и снова, бью, скребу, царапаю, вгрызаюсь в них зубами, пока во рту не остаётся металлический привкус. Бесполезно. Камень глух к отчаянию. 

Нога натыкается на что-то твёрдое. Пинаю, не задумываясь, но тут же замираю – по телу прокатывается странная, незнакомая тяжесть. Дрогнув, теряю равновесие и падаю на колени. 

— «Крылья.» — Они двигаются. Они живые. 

Глухо выдыхаю, ощущая, как мышцы в спине напрягаются и разжимаются в ответ на малейшее движение. Они тянутся, сминаются, расправляются, будто живут собственной жизнью. Громоздкие. Непривычные. Мои. 

– Чёрт… – шёпот тонет в тишине. 

Силой расправляю крылья, пробуя их в деле. Пространство вокруг вдруг сжимается, воздух густеет, становится душно. Перед глазами вспыхивают видения – резкие, обрывочные. Ослепительное небо. Ветер, хлещущий по коже. Свобода. Я летал. Или… Ковчег опять играет с сознанием?

— А кто сказал, что слабое место этого куба должно быть на земле? — голос звучит глухо, растворяясь в застоявшемся воздухе. 

Кровь толчками разгоняет тепло по венам. Идея зацепляется в сознании, разрастается, становится навязчивой. Но чтобы добраться до вершины, нужно сначала научиться двигаться. 

Первый шаг — неуверенный, скованный. Под ногами что-то скользит, смещается, предательски хрустит. Груды тел. Вонючая, спёкшаяся масса, слипшаяся в бугристый ковёр. Влажная, липкая, холодная. Кожи — одни твёрдые, другие мягкие, прорвавшиеся, источающие гниль. 

Крылья — слишком тяжёлые, словно цепи, тянут назад. Хвост рвано дёргается, не подчиняется, рушит хрупкое равновесие. Каждое движение — борьба. Ноги подкашиваются. Грудь ударяется о мерзкую поверхность, ладони вязнут в липкой жиже. Запах разложения въедается в ноздри, забивает лёгкие. Тошнит. 

Перед глазами вспыхивает образ: мать, протягивающая руку. Голос отца — строгий, спокойный. Смех сестры — светлый, звонкий. 

Стиснув зубы, поднимаюсь. Ещё шаг. Ещё.  Каждое движение — боль, но и напоминание. О себе. О том, что был прежде. И что ещё есть путь вперёд.

Движения становятся увереннее. Сначала неуклюжие, рваные, скомканные, но постепенно обретают ритм. Напряжение в мышцах отпускает, уступая место чему-то более естественному. Как дыхание. Как моргание. Разум больше не цепляется за каждое сокращение, позволяя телу вспомнить то, что оно всегда знало. Каждый шаг – проверка. Каждый взмах – испытание. 

Габариты ощущаются странно. Мир вокруг кажется меньше, тела под ногами – хрупкими, как детские игрушки. Воспоминания монстра, вспышками прорывающиеся в сознание, складываются в единую картину. Около двадцати пяти метров в высоту. Не человек.  Нечто гораздо большее.

Воздух режет, бьёт в лицо, но это неважно. Взмах — резкий, мощный, пространство взрывается потоками ветра. Хвост молниеносно меняет направление, а острые, как клинки, перья срываются и с пронзительным визгом вонзаются в стены. Но камень остаётся неуязвимым. Они лишь беспомощно осыпаются вниз, глухо ударяясь о пол. 

Движение захватывает, в теле рождается странное, пугающее чувство — наслаждение. Это слишком естественно. Слишком правильно. 

Но страх не отступает. Он не исчез, не сломался, не отступил. Просто затаился, терпеливо ждал момента, когда можно будет вновь вцепиться в горло. И теперь он делает это. 

Понимание приходит внезапно. — «Ковчег подталкивает вперёд.»

Вспышки мыслей сливаются в одну: во время тренировок страх почти исчезает, отступает вглубь сознания. Но как только предел преодолён, он возвращается — ещё плотнее, глубже, всепоглощающим мраком. — «Зачем?»

Стараясь заглушить панику, освобождаю место на полу, отбрасываю прочь всё, что мешает. Камень холодный, застывший, чужой. Но, возможно, именно в чужом сознании можно найти ответы. — «Монстр знал.»

Складываю крылья, закрываю глаза, отстраняясь от настоящего. Где-то в глубине, среди смутных обрывков памяти, может быть то, что прольёт свет на происходящее. Тепло надежды почти угасло. Но ещё тлеет.

В памяти нашёл лишь нескончаемый хаос и бои — с людьми, с неведомыми гибридными чудовищами, с существами, обладающими множеством хвостов. Повсюду разрушение, хаос и неизбывный страх. Этот страх был как основа всего. Но... а является ли этот страх однородным?

Спустя долгое время осознал, что страх вокруг меня делится на два вида. Первый — древний, звериный, густой, как смоляной туман, он окутывал всё и давил на разум. Второй был иным. Этот страх был непостоянным, многослойным, он не подавлял, не поглощал. Более того, он казался... человеческим.

Понемногу начал ощущать, что окружающий меня страх словно притягивается ко мне, как мотыльки летят на пламя. Внимательнее вглядевшись в его природу, заметил, что человеческий страх был иным: холодным, дрожащим, словно испуганный котёнок, ищущий спасения.

Желая разобраться, попытался уловить его источник. Это оказалось невероятно трудно — как искать определенную каплю воды в бурном потоке реки. Но в этом бескрайнем океане ужаса эти капли страха воспринимались как долгожданный глоток после изнуряющего зноя пустыни.

Подбираю одно из маленьких тел. Оно безвольно лежит на прохладном полу — лёгкое, почти невесомое. Кожа холодная, но под ней — дрожь. Не физическая, нет… страх. Трепет живого существа, бессильно застывшего перед лицом того, что его разрушило. Он хрупкий, тихий… в нём нет паники — лишь остаточный след ужаса, почти уютный на фоне того ледяного безмолвия, что впился в кости и давно стал частью моей собственной плоти.

Заставляю себя не отвернуться.

Страх впитывается, проникает сквозь кожу, будто старый шрам, оживший на морозе. Но это — не пустота. Не бессмысленный ужас, что таится во мне. Здесь — нечто другое. Иное. Внутри этого страха тлеет что-то живое. Тёплое, как крохотный уголёк в золе. Он греет, обманывая, словно обещание, в которое хочется поверить. Согревает… и не отпускает.

Воспоминания монстра говорят: чудеса не уникальны. Он сталкивался с теми, кто ломал законы мира — люди, твари, призраки с глазами, полными истины. И каждый из них обладал чем-то… страшным, прекрасным — способностями, которые видел лишь в фильмах.

Снова — этот тягучий провал вглубь. Транс обволакивает, лишает времени, очертаний, веса. Страх, чужой и трепещущий, становится ориентиром. Прислушиваюсь к нему, будто к биению сердца под слоем земли. Он не просто жив — он дышит, сжимается, цепляется за последние крохи сознания, как зверёк в ловушке.

И вдруг — искра. Где-то в самом центре этого страха теплеет крохотный уголёк. Незаметный, но упорный. Словно память о свете, о доме, о чём-то настоящем, не изуродованном тьмой. Это тепло не пугает. Оно странно живое. Почти ласковое. Успокаивает… и пробуждает одновременно.

Но не приносит покоя.

Стенки Ковчега Блаженства, этого полого и живого сосуда, в котором оказался заперт, начинают двигаться. Он учится. Впитывает. Приспосабливается к найденному ощущению. Страх вокруг сгущается, становится плотнее, почти осязаемым. Он не просто давит — проникает в лёгкие, в кости, в мысли, забирает опору.

Дышать становится труднее.

Отступать — значит исчезнуть. Раствориться. Стать пустотой, чужим инструментом. Поэтому остаётся только одно — искать то, что живо. Собирать тела, ещё не до конца остывшие. Не ради убийства. Не ради власти. Они сами отдают тепло, соскальзывающее с их кожи, изломанных конечностей, трепещущих грудных клеток.

Каждое прикосновение — как вдох. Не просто страх, а множество его лиц. Один — острый, как ржавый нож. Другой — липкий, будто разложившийся мёд. Некоторые кричат, даже не открывая рта. Другие молчат, но внутри у них ураган. Все они — живые. Боятся. И в этом страхе таится что-то безмолвно прекрасное.

Тепло не лечит.

Но напоминает: чувство не исчезло. Память всё ещё пульсирует. Значит, не всё потеряно. В глубине — всё ещё что-то шепчет. Не тьма. Не Ковчег. Не эта вязкая тишина, что зреет в черепе и смотрит, не мигая.

Что-то иное. Что-то, что хочет остаться собой.

— А есть ли оно… внутри?

Мысль звучит тише шепота, но глухо отдаётся в черепе, будто озвучена чем-то внешним. Не голос, а ощущение, вопрос без рта. Отклик — в темноте. Плотной, вязкой, как отработанное масло. Погружаюсь в неё, позволяя сознанию соскальзывать с поверхности реальности, как кожа с гниющего плода.

Нырок вглубь — без ориентиров. Ни формы, ни света. Только чужие воспоминания, чужая боль, вплетённая в ткань тела. Монстр... когда-то оно чувствовало так же. Его память — живая, как старые ожоги. Не говорит — намекает. Словно тенью указывает путь к истоку.

Сначала — тишина. Упрямая, гнетущая. Мышцы затекают, время становится липким, но внутри — будто треск костра вдалеке. Едва уловимое тепло. Как будто кто-то чужой спит под грудной клеткой, свернувшись калачиком. Он шевелится. Дышит вместе со мной. Нет — во мне.

Огонёк.

Маленький, неуверенный. Но живой. Из него расползаются нити — тонкие, пульсирующие, похожие на корни, прорастающие сквозь плоть. Они не жгут, не разрывают. Мягко проникают в каждую клетку, вплетаются в сухожилия, в мысли, в сны.

Становится жарко. Не больно — тревожно. Будто ловишь что-то важное на грани осознания, но всё время чуть не дотягиваешься. Тепло движется — не хаотично, нет. Оно знает, куда идти. В нём — память. Уверенность. Структура, вытканная из уцелевших кусков чего-то, что было раньше.

Трепет пробегает под кожей, и страх отступает, но не исчезает — как зверь, что затаился, наблюдает. Слишком тихо.

— Это… сила?

Нет ответа. Только напряжённая тишина, как перед землетрясением.

И всё же — это моё. Оно не пришло извне. Не дано, не навязано. Всегда было рядом, под слоями чужих криков, под пеплом боли. Спрятано. Спрятано так глубоко, что даже мысли боялись приблизиться.

Теперь — слышу его.

И в этом тепле — впервые появляется возможность. Не победа. Не надежда. Но искра воли — не раствориться, не стать тенью Ковчега. Ответить.

Первые попытки — беспорядочные, болезненные. Сила отзывается неохотно, как раненый зверь, то затаиваясь, то вырываясь наружу в виде жалких искр. Едва различимые вспышки тепла гаснут прежде, чем удаётся их удержать. Иногда — слишком резко. Внутри будто что-то срывается с цепи, и тогда на ладонях остаются следы — не ожоги, но нечто близкое. Жгучее. Глубинное. Как будто сама плоть отторгает прикосновение к источнику.

Каждый раз — неудача, и всё же не без смысла. В этих провалах есть закономерность. Неровные выбросы, хаотичные импульсы, слабо подчиняющиеся воле, дают ключ. Отголоски реакции тела, дрожь в пальцах, пульсация под кожей — всё становится подсказкой. Начинаю прислушиваться. Втягиваюсь в ритм. Напрягаю мышцы, будто выдавливаю жар изнутри. В груди появляется вязкое, тёплое давление, которое требует выхода. Пробую снова. И снова.

Постепенно — легче. Энергия уже не брыкается, как раньше. Не подчиняется, но позволяет прикасаться. В ней всё ещё ощущается нечто дикое, непокорное, но структура начинает обнажаться. Понимаю, как она движется. Где скапливается. Куда можно направить.

Однажды удаётся вытолкнуть наружу тонкую дымку. Не яркую — скорее, горячее марево, едва уловимое в воздухе. Оно дрожит вокруг тела, как испарина над раскалённым металлом. Аура.

С ней становится тише. Не в ушах — в голове. Страх, вечно точивший изнутри, отступает на шаг. Воздух вокруг уплотняется, очертания предметов проступают чётче — не глазами, чем-то иным. Словно мир сдвинулся в сторону, но стал ближе. Прозрачнее.

Радость? Нет. Облегчение — с примесью тревоги. Каждый новый сантиметр расширения этой оболочки требует запредельного напряжения. Тело отзывается болью. Сосуды будто гудят, как провода под током, кости ноют. Зубы сжимаются до скрипа. Выдох — тяжёлый, с металлическим привкусом на языке.

Нет способа упростить это. Пока что. Но если подчинить структуру — возможно, удастся вытянуть нечто большее. Не просто защиту, не просто пульсирующее тепло. Влияние.

И всё же... что-то внутри шепчет — не стоит. Но остановиться — значит исчезнуть.

Тогда начинаю толкать энергию — не плавно, не мягко, а рывками. Всплески — короткие, резкие. Как удары сердца в панике. Они расходятся вокруг, натыкаясь на невидимые формы, отскакивают, затихают. Вместо устойчивого поля — беспорядочные волны, пробегающие сквозь воздух и плоть. Каждая несёт с собой чувство. Не звук — вибрацию. Лёгкий шорох там, где кто-то дышит. Едва уловимое тепло там, где тлеет чья-то жизнь.

Искры, затерянные в ледяной пустоте. Одинокие. Слишком слабые, чтобы сопротивляться, но всё ещё живые. В этом есть что-то пугающее. То, как Ковчег глушит любое движение. Мир за его пределами кажется безмолвной шахтой — глубокой, давящей, без права на крик.

Форма волны нестабильна. Каждый импульс будто срывается с оси — крошится, распадается, исчезает, не успев дать ответ. Требуется невыносимо много времени, чтобы научиться сохранять ритм. Дни, месяцы, годы… сколько именно — теряется в тумане повторяющихся попыток. Никто не считал.

И всё же, несмотря на прогресс, становится только тяжелее. Ковчег сдавливает. Его присутствие — не шум, а отсутствие. Абсолютная тишина, столь глубокая, что любое движение внутри — как удар в барабан. Он чувствует каждое прикосновение к силе. Словно знает. И ждёт.

Старый страх возвращается без предупреждения. Медленно. Сладко. Как будто вползает под кожу, обвивая кости. Память отзывается дрожью в позвоночнике. Эта безысходность, будто сам воздух тянет в себя, как вязкая жижа. От неё нет спасения — только бегство в ещё более глубокое безмолвие.

Тогда пытаюсь другое. Подсказка скрыта в чужих воспоминаниях. Чудовищных. Но в них — знание.

Энергию сжимаю в ладонях. Концентрирую. Заставляю подчиниться. Она шипит, будто недовольна, извивается, как жгучий пар под кожей. Мучительно. Плоть сопротивляется. Пальцы немеют, дрожат. Ладони будто пульсируют.

Пытаюсь создать форму. Удержать хоть что-то. Хоть слабый контур. Но на выходе — только искры. Слепые, упрямые, пустые.

— «Так ли это должно работать? Или я снова ошибаюсь? Или Ковчег врёт — даже сквозь чужие воспоминания?»

Ответа нет. Только жар. И одиночество.

***

Руки пульсируют — как будто вены наполнились огнём. Не жаром, а именно пламенем, прожигающим до костей. Каждое движение — как удар кнутом под кожу. Мышцы изгибаются, не слушаясь, а нервы шепчут, что скоро сдадутся. Сквозь суставы проходит хруст — будто ломаются старые, пересохшие корни деревьев. Хрупкие, забытые под землёй.

Боль уже не ощущается как враг. Она становится чем-то привычным, почти интимным. Она здесь — как дыхание, как тень. Она убаюкивает и мучает одновременно. Не отпускает. Не даёт исчезнуть. Только в этой пытке чувствуется движение. Прогресс. Или его жалкая иллюзия.

Подобие сферы рождаются одна за другой. Каждая — как выкидыш, вырванный из плоти. Они не хотят формироваться. Не хотят подчиняться. А тело кричит. Не слухом — где-то глубже, в местах, где раньше был покой. Теперь там — зияющая рана.

Невозможно остановиться. Пальцы дрожат, лицо искажает судорога. Но продолжаю. Потому что что-то внутри уже давно перешло черту. Сломалось — и стало чем-то другим. Тем, кто идёт дальше, даже когда ткани рвутся, а кровь становится дымом.

Разум пытается сохранить контроль. Как старый водитель на перегруженной машине — следит за потоками, направляет, сдерживает. Энергия беснуется, рвётся наружу, и с каждым разом становится всё опаснее. Всё непредсказуемее.

В висках пульсирует мысль: — «Ещё немного — и обратно дороги не будет.»

Но голос другой — тихий, липкий: — «Назад нет. Уже слишком поздно.»

Мир вокруг исчезает. Лишь голые стены Ковчега. Их не видно — но чувствуется давление. Пространство дышит. Смотрит. Выжидает.

К сожалению ошибки не могут стать последними, они принесут лишь новую боль и безумную регенерацию. Здесь только фиксируют момент, когда слабость перерастает в поражение. Но шаг за шагом удаётся выстраивать стабильность. Плавно, будто собирая из пепла хрупкую структуру.

Тело дрожит. Не от страха — от перегрузки. Или… возможно, от того, что внутри уже кто-то другой. Тот, кто выживает в условиях, где остался только холод и огонь.

Куб — чёрный, гладкий, холодный, как плита надгробия. Мёртвая геометрия, лишённая времени. Единственное, что остаётся неизменным в этом зыбком аду. Когда тело рассыпается, превращаясь в сгустки боли и дрожащих обломков, он возвращает форму. Без слов. Без условий. Регенерация будто механическая — как будто внутри больше нет плоти, только механизм, способный вечно чинить себя заново.

И всё же с каждым возрождением что-то меняется. Он становится тяжелее. Не физически — глубже, на уровне ощущений. Как будто давит не массой, а присутствием. Чем дольше нахожусь тут, тем сильнее гул в висках. Страх, первобытный, липкий, вползает под кожу. Прячется за рёбрами. И там уже не бьётся сердце — только тревога.

Позже получилось удерживать сразу несколько сфер — дрожащих, тугих, наполненных до предела. Каждая словно сердце, готовое разорваться. Направляю их к стенам Ковчега — медленно, почти с благоговением, будто сам обряд требует уважения. Когда они касаются поверхности, воздух содрогается. Взрыв. Оглушающий, глухой — и всё же обволакивающий, как удар под воду. Звук отскакивает от стен и снова впивается в уши, раскатывается эхом, многоголосым и пустым.

Каменные плиты не трещат. Даже не дрожат. Чёрные, безликие, как сама бесконечность, они просто… существуют. Невозмутимые. Холодные. Вне времени.

Материал стен не поддаётся описанию — он кажется живым, но не умирает. Как будто смотрит. Не глазами — сущностью. Чуждой. Враждебной не агрессией, а абсолютной равнодушной.

Сферы одна за другой исчезают в безответной пустоте, и каждый раз внутри что-то умирает вместе с ними. Не плоть. Что-то глубже.

Сначала кажется, что дело в технике, в несовершенстве. Исправляю форму, пробую другое напряжение, другую скорость. Меняю всё — кроме себя. Но стены не реагируют. Всё тщетно.

И вот в какой-то момент приходит понимание. Не как мысль. Как судорогой вывернутый инстинкт. Стены… они пропускают мою энергию. Не отражают, не сдерживают — впитывают. И в их глубинах — она. Та же субстанция, что пульсирует в моих венах. В их структуре — я сам.

Это не барьер. Это продолжение.

То, что должно было быть выходом, оказывается зеркалом. Отражением. Клеткой, сотканной из тех же нитей, что и моё «я».

В этом нет крика. Ни даже боли. Есть только ощущение, что всё было напрасно. Не внешняя преграда оказалась непреодолимой — внутренняя.

Понимание не освобождает. Оно парализует. Поражение без внешнего врага — самое страшное. Оно не даёт умереть. Оно заставляет продолжать.

Воспоминания прорываются, как ледяная вода, скользят по коже, проникают под неё. Они не зовут — утягивают. Без разрешения. Без пути назад. Каждое — осколок, каждый — заноза. И всё глубже. Ни границ, ни берегов — только вязкая бездна, глотающая сознание.

Но в этой серой жиже, как слабая искра под пеплом, вдруг — образ. Тень. Движение в темноте. Существо, рвущееся наружу. Искривлённый силуэт, дрожащий на грани узнавания. Оно… здесь. Оно тоже заключено в этом проклятом Ковчеге Блаженства.

Не утешает. Наоборот — давит. Как знание, что за тонкой плёнкой стены — не спасение, а другой, худший кошмар.

Страх не возникает — он вплетён в каждую мысль. В каждое движение. Давно перестал быть чем-то отдельным. Это не враг. Это — я. Всё остальное растворилось. Даже боль больше не режет. Она просто... присутствует. Как пульс. Как шум в ушах.

Не чувствуется границы между «было» и «есть». Течение времени — абстракция. Здесь оно не движется, а давит. Как потолок, нависающий всё ниже, хоть и не двигается вовсе.

Но цель не исчезла. Нет — в ней всё, что осталось от воли. Она — костыль, стержень, фиксация. Не потому что верю, что выход существует. А потому что альтернатива — полное растворение. Без остатка.

Выход. Вон.

Мир по ту сторону стены уже почти не вспоминается. Образы — выцветшие, будто чужие. Там были звуки, цвета, лица... или, может, это всё придумано? Возможно, мир был лишь маской для чего-то гораздо более древнего — для этой клетки, что ждала с самого начала.

Сколько прошло? Не угадать. Ощущения обманывают. Пустота растягивает мгновения, сгибает их, мнёт и возвращает обратно, изменёнными. Тут нет ни отсчёта, ни конца.

Только существование. Суррогат жизни.

В каждом шорохе стены — ответ. В каждом ответе — очередной тупик. Но умирать не выходит. И забыть — тоже. Остаётся лишь быть. Как эхо, застрявшее между ударами сердца, которого, быть может, уже и нет.