Прогнивший Мир

Очнувшись в бездонной пустоте, наполненной вязким, застывшим мраком, сознание дрожит, словно тонкая нить над пропастью. Мир вокруг неподвижен, неестественно тих. Нет ветра, нет звуков, даже собственного дыхания не слышно — только звенящая пустота, которая, кажется, впивается в уши, как иглы.

Всё внутри сжимается в холодном страхе, тяжелом, липком, как смола. Этот страх древний, не рожденный в один миг, а будто всегда живший во мне, просто дремавший до этого момента. Воспоминания путаются, покрытые тем же мраком, что окружает меня. Кто я? Где был до этого? Ощущение, будто меня не существовало вовсе.

Но тьма… Она не просто здесь. Она жива. Она дышит. Она наблюдает. Её присутствие давит со всех сторон, проникает в самые глубины сознания, шепчет беззвучные угрозы. Шёпот неслышен, но его смысл ясен: здесь нет спасения.

Отгоняю мысль, что это реальность. «Это сон. Иллюзия. Нужно только проснуться!» Но чем сильнее пытаюсь ухватиться за это, тем глубже погружаюсь в этот кошмар. Тьма становится гуще, почти осязаемой, её холодные пальцы скользят по коже, пробираясь внутрь, словно впитываются в кровь. Дышать становится трудно.

«Я мёртв?» – мысль вспыхивает внезапно, как искра, но тут же угасает, оставляя за собой пустоту. Разве смерть не должна быть другой? Спокойной, безмятежной? Здесь же — нечто иное. Это не конец. Это заточение.

Грудь сдавливает, сердце глухо стучит, как пойманная в клетку птица, не решаясь биться слишком громко. Одиночество разрастается, заполняя собой всё. Кажется, что если останусь здесь ещё немного, забуду, что значит быть живым.

Попытка закричать тонет в вязкой пустоте. Горло сжимается, звук рвётся наружу, но вместо слов вырывается нечто чуждое—глухой, звериный рёв, грубо раздирающий тишину. Эхо многократно отзывается откуда-то сверху, сбоку, снизу, как будто пространство здесь не имеет формы, а звук теряется в нескончаемом лабиринте.

Холод вползает под кожу, прячась в костях. Сердце сдавливается страхом, будто боится, что этот рёв принадлежит мне. Но это невозможно... или возможно?

Сдерживая панику, приказываю себе двигаться. Дрожащие пальцы шарят в темноте, цепляясь за реальность, пытаясь хоть что-то ощутить. Но прикосновения встречают пустоту. Затем—кожу. Холодную. Чужую? Нет… свою. Дыхание сбивается, грудь сжимает осознание: что-то не так.

Глаза… Их нет!

Разум отказывается принимать это. Мысленно бросаюсь на поиски объяснений, цепляюсь за надежду: «Нет, это просто сон! Это не может быть правдой!» Но тьма не оставляет лазеек для сомнений, нависает тяжёлым грузом, давит.

Паника взрывается новой волной. Нужно двигаться, вырваться из этой ловушки, но с каждым новым движением тело ощущается всё чужероднее, всё неправильнее. Как будто границы реальности стираются, оставляя только один несомненный факт—что-то ужасное уже произошло.

Пальцы дрожат, наталкиваясь на что-то неестественное. Грудь вздымается тяжелее, но дыхание рваное, чужое, не принадлежащее прежнему телу.

Под руками — не лицо. Вместо привычной формы головы под руками появляется нечто… искажённое. Гротескная грудная клетка, в центре которой зияет пасть, окружённая четырьмя дугообразными бивнями, напоминающими те, что были у древних чудовищ. Они выступают дугами, извиваясь, словно готовые сомкнуться, раздавить всё, что попадёт внутрь. Их холодная поверхность обжигает, как металл на морозе.

Каждое новое прикосновение — удар, подтверждение кошмара. Разум отчаянно ищет лазейки: иллюзия, обман чувств. Но пальцы не врут. Нет носа, нет глаз, нет ушей, но мир не молчит. Тяжёлый, липкий запах крови, приглушённые звуки, проникающие не через уши, а словно через сам воздух.

Пальцы скользят дальше — длинные, покрытые шерстью руки, когти, слишком острые, слишком правильные. Это не руки человека.

За спиной что-то движется. Вес этого... чего-то тянет вниз, позвоночник изгибается под тяжестью. Чужие мышцы напрягаются, ощущение, будто спина теперь принадлежит кому-то другому. Крылья. Они существуют. Они здесь.

Тяжёлые, грубые, вытянутые вверх. Перья гнутся под пальцами, но они твёрдые, как осколки металла, острые, режущие. Внутри нет жизни, только безмолвное ожидание, жуткое, неотвратимое.

Где-то глубоко внутри зреет отвращение, не страх, а чистое, сырое отрицание. Это не моё тело. Это не может быть МОИМ телом!

Пальцы скользят вниз, натыкаясь на неровную поверхность. Ожидаемый контур живота отсутствует — вместо него под ладонями проступает твёрдый хребет, натянутый, как канат, обтянутый тугой кожей. По нему тянется грубая щетина, жёсткая, словно выжженная солнцем трава.

Дыхание сбивается. Всё внутри восстаёт против происходящего, но руки двигаются дальше, ведомые ужасом, отвращением, невозможностью остановиться.

Ноги... слишком длинные, непривычно вытянутые. На стопах, шерсти нет, но пальцы — бледное отражение тех, что растут на руках. Такие же удлинённые, такие же чужие.

Грудь вздымается в попытке сделать глубокий вдох, но ответом служит не знакомый ритм лёгких, а глухой, чужеродный рёв. Тяжёлый, прерывистый, исходящий не из горла — изнутри, из самой сути.

На миг мир сжимается, оставляя только давящую пустоту. Пальцы застывают, мысли сплетаются в клубок паники. Но тело движется дальше.

Последний штрих этого кошмара — длинный хвост. Гибкий, как извивающаяся змея, он следует за каждым движением, повторяет ритм дыхания. Мускулы под пальцами перекатываются, шерсть грубая, живая. Кончик хвоста заканчивается тяжёлой кисточкой, покачивается, будто ожидая приказа.

Ощущение становится невыносимым. Это не тело. Это не может быть тело. Но оно живое. Оно дышит. Оно слушается.

Дрожь сковывает каждую мышцу, страх разрастается, тесня ребра изнутри, но затем приходит нечто ещё хуже — полное, бесповоротное отрицание. Нет. Это не реальность. Это не может быть реальность.

Стук сердца отдаётся глухим эхом, будто кто-то отбивает ритм в пустом, мертвом зале. Мысль судорожно цепляется за спасительную мантру: —«Это просто сон. Это просто сон.»

Но голос внутри — не мой — смеётся, впиваясь в сознание зловещим шёпотом: — У Ковчега всегда должен быть демон…

Слова звучат, как предсмертный колокол. Хочется кричать, но горло разрывает не человеческий голос, а низкий, звериный рёв. Гул прокатывается по тьме, отскакивает от невидимых стен, возвращается искажённым эхом — будто сама тьма смеётся в ответ.

— «Нет. Это ошибка. Это невозможно!»

Грудь сдавливает паника, дыхание сбивается, но голос внутри продолжает звучать, вторгаясь в мысли. Гнев, страх и отчаяние сливаются в один-единственный порыв: вырваться, докричаться, доказать, что человек внутри ещё существует.

— Есть кто-нибудь?! — голос срывается, выкрик дрожит в пустоте. — Я не хочу быть один!

Темнота отвечает эхом: — Один… один… один…

Словно острые лезвия, эти звуки вонзаются в грудь, разрезая остатки надежды.

Тьма вокруг живая, ощутимая, давит, пробирается под кожу, заполняет каждую клетку. Вжимаюсь в холодную стену, скрючиваюсь, пытаясь сохранить хотя бы крошечное тепло собственного тела. Шёпот с губ срывается сам собой:

— Этого не может быть... этого просто не может быть... — Но холод не отступает. И тьма не исчезает.

Время здесь давно утратило смысл. Воспоминания становятся призраками — бледными, ускользающими. Чей-то голос, обволакивающий теплом. Мягкий взгляд, обещающий безопасность. Легкий свет, пробивающийся сквозь веки. Кажется, стоит потянуться, и они вернутся… Но нет.

Как только пальцы сознания пытаются ухватить их, картины гаснут, разбиваясь на осколки, исчезая в пустоте. Остатки прошлого выскальзывают из разума, оставляя только жгучее чувство утраты.

Что-то важное. Что-то бесценное.

С каждой новой попыткой вернуть их становится только хуже — вместо лиц и голосов приходит осознание: что-то уходит безвозвратно. И вместе с этим уходит собственное Я.

***

Тяжесть сомнений давит, загоняя в угол, но вместо страха приходит нечто новое. Гнев. Он вспыхивает, как искра в смоляной темноте, жадно разгорается, охватывая каждую мысль. Кому он адресован? Этому безликому пространству, пожирающему всё? Или себе — за то, что позволил оказаться здесь?

Тело напрягается, руки сжимаются в кулаки. Кричу — мой рев рвётся наружу. Тьма словно слушает и откликается неистовым эхом, многократно усиливая мой рёв. Она голодна. Питается страхом, поглощает отчаяние, впитывает слёзы, оставляя после себя холодную пустоту.

Кулаки с силой ударяются о стену — гулкое эхо разносится, но ничего не меняется. Пространство остаётся неподвижным, словно насмехается над тщетными попытками вырваться. Злость пульсирует в висках, подталкивает к действию, но границы тюремной клетки не дрогнули.

Значит, мало. Ещё удар. Ещё. До боли в костях, до онемения пальцев. Если эта тьма живёт за счёт страха, то пусть захлебнётся в ярости.

Руки сжимаются. Искажённая, уродливая плоть. Под пальцами она податливая, чужая, словно сотканная из кошмаров. Когти — длинные, острые — с лёгкостью разрывают кожу, из которой с влажным хлюпаньем вырывается горячая, густая жидкость. Она стекает по ладоням, пульсирует жаром, пробирается под ногти. Обжигает. Отрезвляет. Но ненадолго.

Вспышка боли — яркая, пронзающая сознание, будто всполох молнии среди беспросветной тьмы. Острая, реальная. Последнее подтверждение того, что существование ещё не растворилось в пустоте. Боль вырывает из липкого плена страха, на мгновение заменяет собой всё: мысли, воспоминания, отчаяние.

Но слишком быстро уходит. Оставляет после себя холодную, давящую пустоту. Будто мир задержал дыхание, ожидая, что будет дальше.

Пальцы дрожат, покрытые липкой, горячей влагой. Она стекает вниз, оставляя за собой жгучий след, но кожа под ней остаётся гладкой. Ни порезов, ни царапин — ни единого знака, что тело ещё принадлежит реальности. Раз за разом ладони скользят по предплечьям, по рёбрам, по шее — ничего. Будто плоть отвергает саму возможность боли, лишая последнего подтверждения жизни.

Страх проникает глубже, переплетаясь с отчаянием. А если всё это — сон? Или хуже того — нечто среднее между жизнью и смертью, застывшее в чужой, беспросветной пустоте?

Тихий голос разрывает тишину. Слова несутся в ничто, взывая к тому, кто мог бы услышать. Кто угодно. Что угодно. Любая сила, способная вытащить из этого кошмара.

— Забери что пожелаешь, — шёпот дрожит, пересыхает в горле. — Душу… жизнь… всё… Только…

Свет. Тепло. Что-то, что разорвёт этот вязкий, удушающий мрак. Но пустота молчит. Её ответ — лишь гулкое эхо, возвращающее отчаяние обратно.

Темнота колышется, пульсирует, извивается. В ней вспыхивают силуэты — неясные, зыбкие, но до боли знакомые. Голоса шепчут, манят, зовут, обещая тепло, утешение. Стоит сделать шаг, протянуть руку — образы тают, растекаются дымкой, оставляя после себя пустоту.

Что-то удерживает, не даёт приблизиться. Невидимая преграда давит на грудь, сковывает движения, заставляет замирать на грани между надеждой и отчаянием.

Воздух густой, вязкий, с привкусом сырости и ржавчины. Дрожащие пальцы касаются колкого холода, но опоры нет — лишь зыбкое, ломкое нечто под ногами.

Хруст.

Замереть. Вслушаться. Глухая тишина окружает, но в ней слышится дыхание — близкое, липкое, заползающее под кожу. Ещё шаг. Холодные, сухие обломки с треском крошатся под ногами. Что-то маленькое, хрупкое, разбивается, рассыпаясь прахом. Мороз пробегает по позвоночнику.

Шаги. Гулкие, размеренные, отдающиеся в пустоте. Их слишком много. Каждый звук отзывается эхом, слишком чётким, слишком правильным, словно кто-то другой шагает в унисон, подстраиваясь, копируя движения.

Воздух становится плотнее. Холодный страх вплетается в дыхание, проникает в грудь, заполняя изнутри, как вода лёгкие утопающего. Он чужой, неподвластный, но цепляется за кожу липкими пальцами, пропитывает мысли. Мир вокруг густеет, как сгусток тёмной крови, давит, впивается в сознание первобытным ужасом. Что-то рядом. Ждёт. Жаждет.

Тьма сжимается, принимает форму, начинает звучать. Её не должно быть слышно, но в глубине раздаются мягкие, влажные шорохи, как шелест плоти, скользящей по камню.

А потом — шёпот. Холодный. Близкий. Словно дыхание у самого уха. — У Ковчега всегда должен быть демон…

Фраза повторяется. Едва уловимая, проникает в сознание, течёт по венам. Шепчет ли её тьма? Или губы уже сами беззвучно формируют эти слова?

Шёпот срывается с губ, дрожит в неподвижном воздухе. — Пожалуйста… отпустите… Сделаю всё, что угодно… только не оставляйте…

Кому адресована мольба? Тени, сжимающейся вокруг? Безмолвной пустоте? Или тому, кто смотрит из глубины собственного сознания?

Ответа нет. Только гулкое эхо возвращает обрывки слов, растягивая их в нечто чуждое, неправильное. Шёпот растворяется, оставляя после себя лишь тягучий, ледяной страх.

Тьма бесконечна. Тягучая, живая, она не просто окружает — проникает внутрь, вплетается в мысли. С каждым шагом вспыхивают чужие знания: как воздух становится лезвием при взмахе крыла, как раскалённая энергия разрывает плоть, оставляя за собой пепел. Не свои воспоминания, но они горят в сознании, выжигая границы реальности.

Пол холодный, гладкий, но под ногами раздаётся хруст — глухой, ломкий, неправильный. Шаг. И ещё один. Надежда на выход тает, уступая место леденящему страху. Звук усиливается, раскатывается эхом, будто что-то хрупкое разлетается в пыль.

Воспоминания множатся. Странные, чуждые, жгут разум, оставляют на нём следы, как когти по стеклу. С каждым шагом всё сложнее отделить себя от них.

Знания прорываются сквозь сознание, разрывая его, как когти сквозь плоть. Они чужие. Не принадлежат человеку. Каждый образ — вспышка, выжигающая остатки прежнего себя. Города, стертые в пыль. Хрупкие тела, рассыпающиеся под тяжестью шагов, как песчаные замки. Смерть. Разрушение. Воспоминания не мои, но они обволакивают, срастаются с мыслями, как паразит, впивающийся в мозг.

Гнев и страх сплетаются в единое чувство — пульсирующее, безжалостное. Ступни с силой вдавливаются в поверхность, разрывая тишину глухими ударами. Всё, что попадается под ноги, ломается, крошится, исчезает.

Гладкая, ледяная поверхность прерывает движение. Стена. Осторожное прикосновение — и по спине пробегает судорожная дрожь. Она реальна. Единственная точка опоры в этом кошмаре. Пальцы скользят по холодному камню, ведя вперёд.

Шаг. Ещё один. Шаги превращаются в счёт, в отчаянную попытку удержаться за логику. Но чем дальше, тем яснее — выхода нет. Замкнутое пространство. Клетка. Гроб, вырезанный из самой тьмы.

Мысль застывает в черепе ледяным ужасом. — «Не выйти. Никогда.»