Глава четырнадцатая. 🛐✝️«В застенках заточения...»✝️🛐
В женском монастыре Святой Гертруды в овчарне работала непокорная отоми Алексия. Её заставили чистить гной за очередное переченье игуменье Карлите - от не захотелось Алексии в земле копаться, и прачествовать тоже ни в какую - на кухню хотелось, поближе к сьестному. Но мать-игуменья не просто так была настоятельницей обители более десяти лет, и даже в свои приклонные лета могла задать бывшей воительнице по первое число и показать, кто тут главная. Мать Карлиту боялись и уважали молоденькие монашки и старые монахини-затворницы, но всё же больше уважали за мудрость, справедливость и веру, коей не обладали многие падре. И мать-настоятельница любила всех, кто был послушен ей и покорен, а непокорных карала строго: могла поколотить рубелем, отлучить от трапезы, закрыть в карцере с одной свечёй, чтоб провинившеяся возносила Богу покаянные молитвы, а могла затавить чистить у козлищ и овец.
Знакомство Карлиты и Алексии не задалось почти сразу. После передачи Алексии Отто Шульцем мать-игуменья долго охала и сокрушалась с жалкого виду отоми: от неё несло нечистотами, волосы спутались, лицо - опухшое от слёз и синяки под глазами. Опытным глазом старая игуменья распознала злодеяние новоприбывшей - блуд и разврат, только за такое могли так опплевать и унизить, а ещё как - с ног до головы, ну то точно:
- Блудница вавилонская, - крестилась мать-настоятельница, и все сёстры разом с ней. Алексия из-подлобья окинула всех сестёр и тяжело произнесла:
- А вы, небось, все святые и безгрешные? За вами таких мыслишек не бывает, да? Не поглядает ли мать-настоятельница на падре похотливыми глазёнками?..
- А ну зокрой свой поганый рот! - тяжёлая рука настоятельницы обрущилась на щеку отоми, Алексия схватилась за место удара, тяжело сопела и глотала слюни, по грязной щеке катились слёзы обиды, а грозная мать-настоятельница начала всех поучать:
- Я с юных лет мечтала стать невестой Христовой, мужчины мне неинтересны, а блуд - противен! За сей грех многие будут гореть в огне вечном, даже за мысли о греховном соитии! Так что оставьте грязные помыслы, сёстры, вознесите молитвы Богу, чтоб оградил Он вас от диавольского навождения*!
Все сёстры тотчас упали на колени и вознесли молитвы покаяния, но отоми осталась неприклонной:
- Я не чувствую за собой вины, что отдавалась любимому человеку, он сам желал меня и склонял к соитию! - вовсеогласие заявила Алексия. - Он открестился от меня, променяв на плащ, унизил мене и даже не простился. Но он любил меня, а я - его, он хотел от меня ребёнка, но я не могу зачать - чрево моё поразила пуля...
- Достаточно! - оборвала её Карлита и ещё раз отвесила «материнскую пощечину». - Нечего тут невест Христовых смущать искусительными речами, ничестивица. Фу, ну и смердит от тебя, грешница. Сёстры Мария и Агатта.
- Да, наставница*.
- Отмойте сию девку и приведёте в мою келью. Я с ней с глазу на глаз поговорить хочу*.
- Да, мать-игуменья*... - откланялись сёстры Мария и Агата и провели новоприбывшую в монастырскую баню. Когда Алексия сбросила своё изгаженное рубище, сёстры поняли, что лучше гостью не задевать, ибо себе дороже будет - тело Алексии было в шрамах минувших битв и атлетично сбитое, чтоб её на колени поставить нужно с десяток сестёр в помощь. Но вот, что ещё подметили монашки - новоприбывшая не понимает немецкий язык. А значит можно пообсуждать диковинную гостью без риска быть побитым.
- Слушай, Агатта, а откуда сия девица*?
- А я откуда знаю, - сдвигала плечами Агатта. - Явно, и-за океана, может с Африки, а может - с Иудеи*.
- Та не, - отмахивалась Мария, - в Африке арабы и чёрнокожие, потомки Хамма, мать-игуменья читала когда-то, не помнишь*?
- Так она на латыне читала, а я не разумею латынь, сколько б не пыталась*, - оправдывалась Агатта, пока Мария золила волосы Алексии:
- Вот потому в хоре только рот открываешь, а слов не говоришь*...
- А как по другому, что мне в карцер загреметь хочеться? Ты там бывала*?
- Ни разу*.
- А я была, и не раз. Сырость, темнота, крысы - как кошки в велечину! Клянусь*!
Мария аж выронила деревянный ковшик от ужаса, и тот упал на ногу отоми. Алексия злобно окинула растяпу, но бить не стала, только положила пострадавшую ногу себе на колено, осмотреть синяк.
Молодые монашки ещё долго щебетали на незнакомом языке для отоми, обсудили её большой нос, кожу с красноватым оттенком, шелковистые волосы и большие губы. Но так и не смогли узнать главную тайну - откуда прибыла незнакомка, ведь на их распросы она только удивлённо смотрела на них и отвечала на испанском.
- Вот если бы она говорила на латыни, я б её уразумела*, - вытирая пот с лица, говорила Мария.
- Да что ты говоришь. Не важничай, сестра, грех сие, - отшучивалась Агатта, одевая Алексию в сорочку из льна. - Ну, гостья, пойдём, мать-настоятельница ожидает тебя. Давай, давай, пошли, пошли, пошли*.
В келье матери-настоятельницы было всё строго: дубовая кровать, услана старым матрасом, крест над постелью, подсвечник с лампадой в правом уголке, небольшой столик, на котором покоились святые книги и ветхий табурет. В первую очередь игуменья Карлита была строга к самой себе, и сиим примером вдохновляла остальных сестёр, чей дух был слабее. Употребляла в пищу настаятельница только немного овощей и краюху хлеба грубого помола, на Рождество и Пасху - немного сыра и стакан вина, не более. «В вине есть блуд!» - повторяла она каждый раз, когда наказывала нерадиву послушницу, которая осмеливалась упросить священника дать ей немного вина для причастия. Отец Гюнтер - добрая душа, но и донощик страшный был. Сольёт небольшую фляжку, благословит - и бегом к игуменье доносить «про слабость молодых сестёр». Ну, а там уже мать-настоятельница спешила навести порядок...
Но сегодня на её столике появился и сыр, и эль, и даже ягнёнок, но всё сие для гостьи, а сама игуменья будет своим примером показывать призрение к искушению яствами и вразумлять заблудшую душу. А если задасться разговор - склонит на путь истины, и тогда ещё одна заблудшая овечка вернёться в стадо доброго пастыря. Так помышляла старая настоятельница, но она не догадывалась, что для неё беседа с Алексией будет настоящим испытанием...
В дверь постучали, Карлита дала добро на вход. Сёстры Мария и Агата ввели гостью, а после, закрыв двери, прислонились к дверям и начали подслушивать, что далее будет.
- Ну, здравствуй ещё раз, Алексия, лейтенант Отто Шульц представил мне тебя ещё тогда, как ты переступила порог моей обители.
- Очень признательна ему, - хмыкнула Алексия. Настоятельница указала место для гостьи, и отоми уселась на табурет. Сверившись взглядами, изголодавшая Алексия потянула руки к хлебу, за что мать-настоятельница ударила её по пальцам розгой:
- Сначала помолись, потом руки простягай к еде, - строго приказала мать-игуменья. Алексия потёрла руку и волчьим взглядом окинула старушку. Карлита непоколебимым взглядом принуждала непокорную девицу выполнить её волю. Отоми не захотела ещё раз испытать гнев настоятельницы и не особо искренне прочла молитвы, бормоча их под нос. И снова розга настоятельницы больно коснулась плеча Алексии:
- Не гоже так благодарить Создателя за Его дары. Он ждёт искренней молитвы, только так можно донести к Нему свои прошения и благодарения.
Отоми начало подбешивать отношение игумени к её персоне, было чертовски сложно держать себя в руках, и всё же, сглотнув, Алексия выдавила из себя «искренюю» молитву, какую желала услышать старая монахиня. И только тогда Карлита разрешила приступить к трапезе. Алексия жадно накинулась на мясо и эль, ведь после всего, что она перенесла, её чрево сводило от голодания.
- Не подавись тут, - фыркнула Карлита, перебирая чётки, - не дай Бог скончаешься в моей келье без покаяния...
- А Вы ш-то уже настоко преисполнены в с(ш)вятости? - вопрошала Алексия с полным ртом мяса и хлеба. - Над Вами не видно ни нимба, ни крыльев за спиной не наблюдаеться. Откуда такая уверенность, что Ваша напыщенность сближает Вас с Иисусом, нет - уже сблизила на столько, что Вы получили апостольскую благодать и можете превратить моё вино в обычную воду? - смеялась Алексия с матери Карлиты, за что получила вновь в ланиту:
- Бестыжая, ничего святого у тебя, - просычала настоятельница, - мелишь языком всякую хулу, пота... блудница безумная!
- Ох, мать, - вытерла губу Алексия и ухмыльнулась, - ты моё терпение не испытывай, я ведь из воинов, терпеть побои старухи не буду. Что мне стоит убить тебя здесь на месте, сейчас? - стрельнула глазами отоми, но мать настоятельница и бровью не повела, еле подвернула уголок губ:
- Ты не сможешь...
- Проверить хочешь? Я сейчас... - и тут Алексия резко умолкла, когда мать-настоятельница достала из-под матрасса колёсный пистоль со взедённым курком и навела на задиристую гостью. Кровь застыла в жилах, перед глазами сразу встало побоище у тласкальской границы. Ведь так же один пехотный офицер навёл на неё ствол и выстрелил ей в чрево. Алексия нервно задышала и отодвинулась назад, на сколько могла и упёрлась спиной в белённую известкой стену.
- Один офицер, которого мы выходили, оставил мне сию вещицу, - неспешно поясняла игуменья отоми, откуда у неё появился пистоль, - я пожаловалась ему, что наши монастырские сады воры обчищают, а защитить мы не можем. Вот и подарил он, сделал пожертвование во благо обители. Когда воришки сунулись ещё раз, мы пальнули в воздух - они больше не суются. А пистоль я у себя держу, вдруг удумают меня ночью убить, а у меня - гром-дубина, не могу ж я девочек без материнского попечительства оставить. Так что давай условимся: ты мне свои ручёнки не распускаешь, а я уберу ствол, он бледная вся, как мел.
Алексия кивнула, нервно глотая, и старая хитрюга усмехнулась и опустила оружие:
- То та, девочка, со мной тягаться - себе дороже. Ну, давай, расказывай, откуда ты родом, как попала в Вормс и за какие пригрешения в мою обитель тебя упрятали? Хотя, знаю за что...
- Ох, мать, терзаешь мне душу, - вздохнула отоми, отщипывая кусок хрустящей горбушки, - да, было дело с майором, и до майора у меня был мужчина из племени отоми - славный воин, Небесный Ягуар. Я тогда не знала вашего Бога, была язычнией, жила не венчанная.
- Ох, Господи, срам какой... - ворчала Карлита, усерднее перебирая чётки.
- Да, мать-настоятельница, было и такое... Потом пришли люди с железной кожей и гром-палками, начали чинить разбой и наши народы в вашу веру перекрещивать.
- Сие есть благо пред Всевышним, - одобрительно кивнула игуменья, и тут Алексия подвинулась к ней почти в упор и вопрошала с болью:
- А убивать слабых и беззащитных тоже благое дело? Разве симу учит Церковь? Какую любовь тогда она должна привить последователям? А шествовать в рубищах и на показ истязать себя, может сие благо есть? Где же тогда тайна исповеди, о которой говорил мне Агиларе, утешая меня после истязаний де Гарсии?
Игуменья не знала, что отвечать. Она похлопала по плечу Алексию, чтобы та отодвинулась на место, и начала поучать:
- В Библии написано... Древо, неприносящее добрый плод, срубаеться и ввергаеться в огонь. Каждый в праве каяться, как пожелает, ибо каждый плод покаяния есть добр. Не тебе судить о покаянии других. По тебе видно, что ты не собираешься признать своё позорное дельце...
- Какое, - вновь возбуждённо произнесла Алексия, - совращение майора? Правоверного католика и блюстителя морали? Мать-настоятельница, не перекладывай на меня всю вину. Будто я сама желала быть его девкой для утех, а не законной женой...
- А кто вас, дикарей, знает, - хмыкнула настоятельница.
- Так сначала узнайте, а потом поливайте дерьмом, ежели сочтёте нужным. Мой муж погиб в Теночтитлане, жажда мести переполняла меня, я хотела найти убийцу и срезать его голову, затем выпить глаза и съесть сердце с печенью... Но я нашла только свой позор и унижение и как воина, и как женщины. Я попала в лапы де Гарсии, больной ублюдок, он хорошенько поизмывался на до мной... Если бы не крещение и беседы с Агиларе о рае и аде, я бы давно откусила себе язык... Но потом де Гарсия отдал меня капитану Адесаньи, он был для меня как ангел. Влюбилась я в него из далека, но ни как не решалась признаться в чувствах, но когда я призналась, он растоптал их. Сказал, что я должна быть настоящей, дикой, обоятельной, а не зачахлой и покорной... И я стала такой, по его прихоти, и он начал любить меня... И где я его совращала? Я только исполняла его прихоти взамен на его любовь.
Алексия шмыгнула носиком и отставила еду в сторону. Мать-настоятельница взвесила доводы отоми: с одной стороны девчёнка нивиновата, ведь бестыжие мужланы склонили её к греху, принудили. Но с другой - она сама заявила, что не чувствует за собой вины, ей нравилось грешить, да и сама она не спешит каяться. Тут нужен другой подход, материнский.
- Дитя, - по-матерински молвила Карлита, - пути Господни неисповедимы. Ты с малых лет не знала Истинного Бога, жила грешно за что тебя и постигла кара Божья - безплодие. Но Бог желает грешником спасение, а не смерти. Я видила на тебе крестик - добро сие есть. Но ведь и дьявол не дремлет, ставит козни, особенно - новообращённым, - акцентировала игуменья внимание на слове, подняв указательный палец, - потому подлый де Гарсия и начал иметь тебя, всё сие - происк сатаны. Ты невиновата, но грех есть грех. Даже лож во благо есть ложью, нужно каяться за такое. Потом майор... Бестыдник, пасквилянт, еретик! Да поразит его кара небесная за то, что смел порочить добрую христианскую душу! Но вот теперь ты в стенах святой обители. Твоя жизнь изменится к лучшему. Ни единый похотливый мужлан не увидит то, чем ты награждена от природы, ибо всё скроет ряса. Посвяти себя молитве и добродетелям, и увидишь, что Всевышний не только наказывает, но и милует, награждает за подвиги.
Алексия задумалась. Она преоткрыла рот и отвела губу в сторону, а затем обратно, несколько раз вздохнула:
- Эх, мать-настоятельница, не могу я остаться в твоей обители. Я из рода воинов, мне более ближе к сердцу поля сражений, чем застенки монастыря. Отпусти меня, пожалуйста, я подстрегусь под мужчину и оденусь как мужчина, слышала я при дворе, что король намеревается отбыть в армию и вести подкрепления. Я проскользну в его войска и буду сражаться за Его Величество на полях сражения, так больше пользы будет от меня.
- Ещё чего?! - прикрикнула мать-настоятельница. - В мужчину облачаться не позволю! К-хм, прости и выслушай глупышка: наша жизнь и миссия - духовная война против сатаны. Она опасна и ещё труднее, чем войны плоти и крови. На кону - душа и жизнь вечная. Плоть умрёт и уйдёт в землю, а душа - по поступкам твоим она отойдёт в рай или ад. Король даровал тебе милость искупить все твои грехи. Не сопротивляйся, Алексия.
Но Алексия была неприклонна:
- Не вживусь я в с вами, пойми, я из вольных людей отоми, не можем мы так жить. Падре Агиларе говорил, что по зову сердца он стал проповедником и отрёкся от мирских забот. Но я не чувствую зова, пойми. Вместе только греха наберёмся больше.
- Оно всегда так бывает, когда стаёшь на путь искупления, - отвечала мать-игуменья, - дьявол будет закладывать уши, глаза и сердце. Но ты должна противиться ему, разрушать его преграды, и награда за твои труды - Царство Небесное. Ты кушай, дочка, наедайся, вижу изголодалась совсем...
Карлита хотела погладить шелковистые волосы Алексии, но та одёрнулась:
- Не трогай меня. Не хочешь выполнить мою просьбу - не прикасайся ко мне, - как волчица, огрызнулась Алексия.
- Ну спесь мы с тебя выбьем, - усмехнулась Карлита и как стеганула по лицу розгой собеседницу, что аж кровь брызнула, - не хочешь с нами уживаться - будешь страдать, и только ты сама будешь виновна в своих страданиях. - И снова свист розги рассёк воздух, и Алексия схватилась за плечё и жалистливо вскрикнула.
Сёстры Мария и Агатта, близняшки, стоя за дверью, будто сами почувствовали боль гостьи и зажмурились:
- Похоже, мать Карлита осерчала на гостью*...
- Стягает с усердием, слышишь, как розга свистит*?
- Мне жаль сию женщину. С ней обошлись... жестоко и бесчестно, а теперь ещё бьют*, - смахнула слезинку Мария, а Агатта взяла её за руку:
- Сестричка, не плачь*...
- Агатта, Мария! - послышался строгий голос настоятельницы и-за двери, и сёстры разом встрепенулись. - Не думайте, что я не знаю, что вы там стоите, бездельницы и лоботряски, живо ко мне*!
Сёстры несмело открыли двери и вошли в келью матери-игуменьи и стыдливо опустили глаза в пол:
- Мать-настоятельница*...
- Мать-настоятельница*...
- Я уже как десять лет мать-настоятельница, - гневно прикрикнула мать-игуменья, - вы обе, проводите гостью в её келью, пусть отдохнёт, а завтра мы пристроем её на какое-то послушание. Выполнять, леньтяйки, ух, давно вас обоих надо выпороть и в карцер для вразумления*.
- Да, мать-настоятельница*, - единогласно ответили близняшки. Они подошли к забитой в угол отоми и поочерёдно получили по задницам розгой матери-настоятельницы за подслушавание:
- Благодарим, мать Карлита за наставление*, - отвечали монашки, потирая седалища, а мать-игуменья слегка усмехнулась.
- Пойдём, ты ведь Алексия*? - спросила Мария у отоми.
- Алексия, я Алексия, - повторяла отоми, услышав своё имя, хватая руку Марии. Юная Мария ужаснулась, увидев свежий шрам на ланите Алексии. Но перечить матери-настоятельнице она не осмелилась, только взяла за руки и вывела и-за стола.
По дороге к келье, сердобольная девица еле держала слёзы, ей было искренне жаль гостью. Агатта более сдержано вела себя, но уже помышляла отомстить матери Карлите за своё побитое седалище, ну и за гостью тоже, но более - за слёзы сестры.
- Вот твои покои, Алексия, мать-настоятельница определила тебе место здесь*, - Мария провела Алексию в тесноватую келейку, где не было ни мебели, ни свечей. На полу валялся старый тюфяк с клопами, из освещения - только окно, вместо стола - камень над которым весело распятие, сам шероховатый булыжник был в восковых пятнах.
- Агатта, сбегай за подсвечником и небольшой свечёй, смеркает ведь*.
- Хорошо, сестрёнка*.
Агатта скрылась за углом, а Алексия и Мария уселись на старый тюфяк. Солнце уже скрывалось за зелёными кронами, и сама келья становилась мрачной, неприветливой, сумрачным покрывалом закутывало ветхую комнатушку. Мария достала платочек и вытерла лицо Алексии. Отоми знала, как правильно отблагодарить, чтобы Мария поняла её без слов. Алексия обняла благодетельницу и поцеловала её в губы и щёчки, от чего Мария расскраснелась от смущения:
- Вот же бестыдница... В губы целовать нельзя, - начала объяснять сестра Мария, показывая на себе, - только в щёки, поняла, вот так*.
И дважды чмокнула в щёки Алексию, от чего теперь отоми покраснела. Ей было приятно на душе, и она понимала, что не все люди - звери, есть среди них и сострадательные доброделатели. Их еденицы, но они есть. И большая удача встретить таких...
Алексия не знала немецкого, не могла выразить словами благодарность, да и ценного подарка у неё для юной девушки не имелось. Она выражала благодарность как умела. Когда Агире дарил подарки, Алексия целовала его в губы и щёки, и идальго не был против такого. Но в монастыре, женском, в губы...
Как хорошо, что отец Гюнтер не увидел оного эксесса, ибо тогда познала бы Мария все ужасы монастырского карцера. Со свечёй в руке Гюнтер обходил монастырские коридоры, по которым эхом разносились его тяжелые шаги, хотя сам отец был щуплой комплекции и крысиной наружности: продолговатый нос, жидкие усы и бородёнка русявая, чёрные глазёнки сверлят всех и вся - не укроишься от них, да и подгорблен слегка он был. Как ходил он по коридорам ночью, все боялись выходить из келей и попасться ему на глаза. Хватал он провинившуюся сестру и волок за уши к матери-настоятельнице для дознания: «почему не в келье и ночью по коридорам шляешься?»
Остановился отец Гюнтер, прислушался, нос протёр, окинул взором все проходы:
- Стоять! - прикрикнул он на идущую Агатту. - Свечи воруем? Давно в карцере сидела*?!
Хваткой ручёнкой схватил Гюнтер Агатту за её шуйцу:
- Сейчас объяснишь матери-настоятельницы, зачем ты свечи воровала*, - приговаривал поп, пытаясь тащить девушку.
Мария и Алексия вместе затаили дыхание, боялись произнести слова с уст. Мария тихо подкралась к двери и прислушалась. Алексия осталась на месте и прикрыла уста рукой.
- Мать-настоятельница сама разрешила взять для гостьи две свечи*, - дрожала Агатта. Гюнтер просверливал бедную Агатту своими крысиными глазёнками, как сверлом, пытался вынюхать ложь, но так и не выявил её:
- Хорошо, поверю, но в следующий раз - не попадайся*! - и клацнул зубами для устрашения. Скоро его шаги перестали быть слышны, а Агатта наконец перевела дух:
- Святая Дева, спасибо Тебе, что спасла. Вновь в карцер чуть не упекли, вот крыса храмовая, чтоб тебя*...
Агатта вбежала в келью Алексии и поставила свечи на на камень:
- Мадонна Святая, Гюнтер опять бродит, как тень*.
- Мы слышали*, - отвечала Мария, поправляя рясу.
- Скорее бежим, пока он не вернулся*... - потарапливала сестру Агатта, и Мария даже толком не простилась с Алексией. Как мышата, монашки проскользнули за угол и поспешили к своим кельям. Алексия прикрыла засовку и улеглась на неудобный тюфяк. От него несло затхлостью, влага просочилась свозь ткань, бегали клопы и таракны, спать было чертовски неудобно и-за холода и влаги. Алексия долго ещё не могла уснуть. Она слышала как Гюнтер во второй раз тяжелой поступью обходил весь монастырь. Он останавливался возле её кельи и проверял, не заперта ли та.
Гюнтер мог навести страху на молоденьких обитательниц монастыря и даже гордился сиим, его питал страх сестёр и покорность. Он имел над ними небольшую, но всё же власть. И сейчас, подёргивая за кольцо, Гюнтер пытался припугнуть отоми, заставить её думать, что ней призрак рвётся. Алексия испугалась. Ещё бы, тогда, даже в век просвещения, суеверия жили в головах людей, знатных и простолюдинов, а страх перед сверхсилами сковывал сердца.
Алексия лежала не двигаясь, она была ни жива - ни мёртвой, холодный пот скатывался по лицу большими каплями, сердце билось с чудовищной частотой, и Алексия не могла шевелить ни конечностями, ни губами, ни веками. Настолько страх её пронизал. Да ещё перед вторым приходом отца Гюнтера Мария вела себя так, будто действительно за стеной бродил неупокоенный дух сварливого священника, который искал жертву, и любое движение могло привлечь его ненасытную натуру. Ох уж фантазия у Алексии была...
А Гюнтер, доволен своей шуткой, прошел далее. Столько ещё келий нужно проверить... А Алексия только тогда смогла оторвать голову от противного тюфяка и на четвереньках подползти прислушаться у двери. Эхо шагов рассеялось в темноте, и Алексия вернулась на место. Перекрестившись у распятья, она легла на спину, и устремила взор в низкий и белёный потолок, который давил на неё неподъёмной тяжестью. Повертев по сторонам головой, Алексия тяжело вздохнула: белёные узкие стены, низкий потолок и тяжелый воздух, одинокий тюфяк и булыжник - всё давящее, грузное, чужое и холодное.
«Как так, Агире, ты взял и бросил меня, - всхлипывала Алексия, - упрятал в коробку, закрыл от меня звёздное небо с Луной, сломал крылья свободы, уложил возле себя другую! Отоми не прощают предательств! Кто бы сейчас не был с тобой, любимый, я убью вас обоих, соберу погребельный костёр и сожгу тебя, её, и сама войду в пламя! Только бы вырваться на свободу, только бы добраться до тебя, господин...»
Алексия сама не поняла, как усталые веки сомкнулись, как Морфей перенёс её в своё волшебное царство, но сегодня оно было омрачено старыми кошмарами:
«Сдохни, язычник!..»
«Чт-т..Ш-ш..Тпу-уф!»
«А-а, ага-а-а.. Больно*!»
«Ну, всё, молись своим богам, падаль, сейчас сам к ним отправишься, потрох собачий...»
«А-а, боги, избавьте от мучений, прошу, добейте меня*...»
«О, та ты бабёнка.. ха-га, ещё и молодая, эл-фт, славная сучка, отыметь бы тебя сейчас, да боюсь, стечёшь кровью - рана слишком... Чёрт, на вылет! Бойцы! Сию раненую на волокуши и залатать! Бегом!»
«Ах-х-ах-ах, Боже, куда мне бежать? Загнали на скалу...»
«Бу-га-га, не прячься, де Гарсия добрый, сильно бить не будет...»
«Д-ш!»
«Ай, по лицу!.. А-ха-ах-ах, сил нет бежать... Он настигает меня... Агире.. Агире.. Стой, Агире не бросай!»
«Д-ш!»
«Плечё... больно... Стой, Агире.. спаси меня!»
« Будь у меня такие права и земли в наследство, я б в жизни не помыслил о таком страшном злодеянии. Я даже подавал прошение командору о разрешении на женидьбу, но он, нечестивый развратник, отказал мне!»
«Агире... ты...»
«У меня есть высокая идея, что и возвышает меня над другими...»
«Нет, постой, но разве ты... Воля Короля - закон...»
Алексия опустилась на каменную породу и несколько раз ударила по ней ладонью и закричала: «Не бросай меня-я!!!»
Агире повернул Ланселота и достал колокольчик и громко зазвенел: «Вставай, упрямица! Утро уже!»
- Вставай, Алексия! Время молитвы! Слышала?!
Алексия открыла мокрые веки и протёрла глаза. А за дверью вновь послышался звон медного колокольчика и строгий голос настоятельницы:
- За не явку на утреннюю будешь голодать целый день. У тебя пять минут на сбор...
После утренней и трёхчасовой молитвы и трапезы мать-настоятельница раздала послушницам и монахиням послушания: кто-то шел на пастбища, иные - прать вещи, самые смышлённые и голосистые отправлялись тренироваться пению святых псалмов и кантов.
- А куда тебя пристроить, Алексия, - вопрошала мать-настоятельница, - кухня занята, петь тебе рановато - хор уже собран и разлаживать его сомнительным новичком я не имею права, в город за провизией тебя пустить не могу - ещё сбежишь. А направляйся ка ты на лужайку, животине травы свежей накосить, потрудись там. Агатта*...
- А... ай...
- Ты мне не «акай», отвечай по уставу*!
- Я, мать-настоятельница*... - потерала лоб рассеянная Агатта после настоятельской ложки.
- Покажешь Алексии нашу лужайку и разъяснишь обязаности и тонкости работы*.
- Да, мать-настоятельница*...
Отоми внимательно наблюдала за проворной работой Агатты и пыталась повторять за ней. Агатта будто не чувствовала тяжелую косу и продвигалась вперёд по склону, оставляя за собой пласты свежей травы. Дурманящий запах зелени и пыльцы пьянил головы тружениц, хотелось упасть на мягкую траву и смотреть в чистое небо, высое и голубое, бескрайнее и глубокое, обитель ангелов и святых. Алексия в перерыве, когда Агатта точила косы, плела венки из цветов и травы.
- Ух ты, ну ты и мастерица... Мне? Ой, спасибо! - поцепилась молодая сестра на шею индианки, получив от неё подарок. - Вот сёстры обзавидуються от такой красоты... Ой... не гоже дразнить их... Может, и им сделаем... Ах да, ты же не понимаешь меня, жаль. Но за венок спасибо. Давай работать - как раз наточила косы*...
Вот уже подруги вместе тащат телегу полную сочной травы к овчарне. У обоих венки на головах, обе - щастливы, что даже не смотря на языковой барьер, они могут понимать друг друга и дружить. Другие сёстры поглядают на них с косо, немножечко та и завидно. Мать-настоятельница пришла самолично проверить работу новобранницы и спрашивала у Агатты, как Алексия справлялась:
- Да, управно и прилежно, учится быстро и хлопот не доставляла*, - докладывала Агатта.
- Что у вас на головах*? - строго спросила Карлита.
- Венцы... из травы*.
- Хороша работа, кто плёл*?
- Она*...
- Хорошо, значит вот что, девочки, порядок такой: ты, - обратилась настоятельница к Алексии, - отдай венец Агатте, и пойдёшь со мной, а ты - возложи венцы в склепе святой Гертруды, и бегом в пекарню - тесто должно уже быть готово, не хватает только твоих умелых рук*.
- Да матушка-игуменья*...
Настоятельница определила Алексию к артели сестёр-каменщиц, «криворукий проходимец, назвавшийся мастером-кладчиком, обронил одной сестре камень на ключицу и она работать не сможет ещё очень долго, а долг христианки - помогать ближним своим!». Так что пришлось отоми таскать тяжелые камни под полящим солнцем, та и в компании не самых дружелюбных сестёр. Им было противно работать с падшей девицой, они выказывали свою неприязнь к Алексии во всём: во взглядах, в речи, в движениях - резких и неучтивых. Отоми была смышлённая и всё понимала - ей тут не рады, но оспорить назначение настоятельницы она не решилась. От сией мысли у неё начинал побаливать шрам на щеке и зудеть плечё. Гордая Алексия переступила через себя и свою гордость, покорно складала пещанник в корзину и подносила к укладчицам:
- Дай, - резко выхватывали у неё, - теперь хоть в святой воде купайся, от твоих прикосновений смыться, блудница пропащая*... - с отвращением говорили ей в лицо...
«Тяжесть работы - равносильна тяжести греха и усилия покаяния! Чем страшнее грех - тем усердние надо прилагать усилия для его искупления, не стараться ослаблять рвение, иначе все труды будут напрасны*...» - поучала мать Карлита сестёр за трапезой, и очень внимательно поглядала на Алексию, которая сидела сгорбившись и смотрела в пустую тарелку; ей не лезла еда в рот, хотя в животе явно разыгрались менестрели. От обиды и тоски руки ничего не держали, глаза слезились и пухли.
- Ты чего не ела, - подошла Карлита к Алексии, когда уже трапеза была окончена, а все сёстры шли на вечернюю службу, - тебе никто не даст до самого ужина.
Только сейчас Алексия пришла в себя и посмотрела на нависшую над ней фигуру игуменьи:
- А как я могу есть, когда мне ничего не лезит? - всхлипнула она.
- Тебя что-то беспокоит, дитя, поведай мне, я как мать, выслушаю и дам совет... Ага... Понимаю... Значит, вот оно как. Сие плохо есть. Но и ты должна понять их: их гнев и неприязнь - праведны, ибо они отрешены от греха, и их миссия - обличить тебя, дать понять, что ты ошибалась и привести к покаянию.
- Но они не понимают меня, а я их! Я вижу только хмурые лица и слышу недовольное ворчание.
- Именно посиму я и говорю с тобой, дочь моя. Мой тебе совет: живи праведно, усердно работай и кайся, и сёстры приймут тебя. Учи язык и не ленись. Всё будет хорошо, дочка...
Но как бы Алексия не старалась, гнёт сестёр был непоколебим...