Отражаясь в аметрине

Сегодня Сюин совсем не так мил, как обычно. Иронично, но Чжоу уже привык — и к вежливости его, и к едкости. К издевательской заботе и легкой руке, исполняющей тяжелые процедуры.

Они прошли огонь и воду. Прижигания на левом и правом плече лечились разными средствами. На правом — затянулось быстрее. Удивительно даже, это было похоже на настоящий эксперимент! В отличие от опытов с охлаждением и нагреванием. Часы, застывшие в леднике... Струящиеся пóтом по телу минуты в разогретой до невозможности бане... Человеческий организм действительно способен на многое — Чжоу остался жив. И казалось, это единственное, что можно из этого извлечь. Что полезного скажут им его пульс и температура? Им вовсе не интересны его отчаяние и его страх.

Да, когда-то Чжоу тоже участвовал в странных жестоких забавах. Давно, так давно, что как будто не с ним — не зря, может, Сюин запрещает использовать имя? — он вот так же равнодушно наблюдал, как жизнь утекает из чужого тела. Капля за каплей. Лунный свет, разбавляющий пятна приглушенных ламп, придавал алому оттенок аметиста. Тонкая улыбка и безумный взгляд подталкивали продолжать. Да, своими руками... Но не по своей же воле! Чжоу ведь был не единственным, кто просто исполнял приказ. Другие тоже участвовали.

Другие сейчас — беззаконные лекари — с безразличием смотрят на приготовления медбрата. А медбрат — не смотрит в глаза. Что-то вешает на стену. Камера совсем крохотная: руки расставь — коснешься обеих стен. Черный гранит так и давит своей идеальной гладкостью. В горле удушающий ком. А может, это привкус тех дрянных трав, которые Сюин зажег в лампе?

Не просто светильник — странного вида курильница висит на стене. На лице у медбрата угрожающего вида маска: что-то похожее на черный клюв. А лекари — стоят поодаль, заглядывают в комнату через затянутое прозрачной пленкой оконце. Заглядывают со всей ответственностью, но ни толики любопытства в уставших глазах. Чжоу тоже не любопытно.

Ему страшно так, что поджилки дрожат. И губы дрожат, и пальцы. А про голос и говорить нечего. Нечего говорить.

— Сюин... Ты же обещал...

Мерзко от себя. Одно и то же каждый раз — с самого начала оказалось, что Чжоу не из тех, кто мог бы сохранить хоть крупицу достоинства. Но всё равно — мерзко.

Просто в этот раз — почему-то — ещё страшнее. Потому что Сюин молчит. И не смотрит в глаза.

— Господин медбрат!..

Может быть, он не откликнулся потому лишь, что обращение было несоответствующим? Чжоу пытается исправиться.

Но медбрат уже отходит к двери.

— Не бойся, Чжоу, — не оборачивается через плечо и голос не повышает. Знает, что тревога поможет расслышать даже тихое бормотание, заглушенное чудовищной маской: — Ничего не бойся. Это не конец — это только начало. Помни, что я обещал.

Потянуть время — пока не ушел. Только бы не ушел.

— Что ты обещал? — лихорадочно переспрашивает Чжоу, чувствуя, как дым сладкой проволокой царапает горло изнутри. И уменьшает объем каждого следующего вдоха.

— Что моя наглость нам ещё пригодится, — совсем тихонько, почти заговорщицки. Лишь запирая дверь, Сюин соизволяет обернуться. За клювом не видно, но Чжоу слышит елейную улыбочку в бессмысленных словах.

Разве только что он не намекал на загробный мир? При чем же здесь его наглость? Та ещё наглость, конечно, так напутствовать человека в последний путь!

Дверь запирается с лязгом. Плотно. Так плотно, что под ней не просочится ни одна ядовитая струйка. Курильница. Стихия воздуха? Огонь и вода уже были... Но как же земля? Как же дерево, как же металл...

Впрочем... Лучше ли умирать от заливаемого в глотку плавленого железа? Или будучи зарытым заживо? Или распятым на деревянном кресте?

Почему не сейчас?.. Когда просто — вдох за вдохом всё явственней — становится нечем дышать.

Когда вслед за неверным отсветом ламп мерцает и гаснет сознание. Гаснет, как будто бы непрерывно — пространство сужается, свет меркнет — и ускоряясь. Такое напряжение сложно переносить. На таком сверхусилии, может, и можно вознестись в загробный мир. Вот только небесами он точно не будет. Не для Чжоу — будь он хоть тысячу раз служителем праведнейшего Ордена. Из этой обители путь в небеса заказан.

В мгновении непрерывного угасания можно ли застрять навсегда?

Сейчас навсегда измеряется мерными щелчками клепсидры. Всё замеряют... И уже не измеряется вдохами — закончился кислород. Всё замерло.

Непрерывность затухания оказалась конечной, темнота — упокоила пляски теней. Осталось лишь ощущение полета — без тела, без мыслей. Без воздуха.

Разве без воздуха можно летать?..

♤♤♤

— Недолго протянул. Разве свеча не должна была успеть догореть?

— Новый состав, — медбрат пожимает плечами в ответ на придирчиво-безразличные замечания лекаря. — Придется отрегулировать. В другой раз.

Маска снята, и на лице приходится изобразить что-то наподобие жалкой улыбки. Заискивающей, но успокаивающей.

В самом деле, не всё ли равно, насколько успешен опыт, если просто удобнее было избавиться от узника побыстрей? И так провозились с ним все выборы. Выбрали наконец. Ритуальное посвящение нового владыки на носу, а из Обители как раз обещали прислать в скором времени нового подопечного. Надо же хоть немного передохнуть от трудов!

— Иди, проверь, — кивает Сюину один из лекарей. — Если точно всё, можешь заняться упокоением.

Сами исследователи не торопятся покидать наблюдательный пост. Ностальгически вспоминают былое:

— Глава Канг непременно использовал бы последний вздох подопытного для ритуала посвящения, — лекарь в белых одеждах, плотный, невысокий, оборачивается от окна, куда отходил подышать.

Другой — худой, с голым черепом — хмурит брови под круглыми очками:

— Глава Канг последние пару десятков лет был не в себе.

— Как скажете, будущий Глава Яо, — вежливо улыбается менее удачливый претендент. — Наш владыка действительно был особенным. Он ведь прибыл из Ордена, привнес оттуда свои суеверия. А вот первый основатель обителей, Лианг, я слышал, был, как и мы, из светских.

— Не дело для рядовых служителей обсуждать верования и методы Главы.

Третий лекарь — самый молодой, и пятидесяти нет — меньше всех ожидал повышения. Он присоединяется к разговору с юношеским задором. То ли Канга так уважает, то ли...

— Верно мыслишь, Лэ. Надеюсь, и с будущим Главой разногласий у тебя не возникнет, — ухмыляется Яо, поправляя очки. — В конце концов, наша обитель, как мне кажется, несколько отклонилась от чистого научного метода. Пора вернуться к рациональности, незамутненной призраками веры. Владыка Лианг основал обители не для того, чтобы сводить с ума и без того полоумных от страха бывших служителей.

Лэ молча сжимает зубы. У него было меньше всего шансов стать новым главным. И ему больше всего нравилось наблюдать, как не тело, но человеческое сознание обращается в прах.

Четвертый — самый пожилой лекарь, едва ли моложе усопшего Канга — улыбается примирительно, покачивая головой:

— Всегда можно совместить. Думаете, у владыки Лианга подопытные оставались в своем уме, когда он сшивал их воедино, надеясь получить двуполое существо?

— Двуполое?.. — переспрашивает «молодой» Лэ.

Старый лекарь кивает:

— Это было ещё до обителей. За это он и попал в опалу у светских властей. Тот ещё был затейник! Но благодаря связям с Орденом... Кажется, там в высоком чине пребывал какой-то его то ли дальний, то ли сводный родственник. Так вот, благодаря его связям с Орденом, выстроилась наша великолепная и нерушимая связь.

— Но в чем смысл?

— В науке, друг мой! Смысл всегда и только в чистой науке. Лианг понимал это — и смог свое понимание отстоять, — стариковский голос скрипит, как плохо смазанная телега, но катится так же резво, разогнавшись под горку неудержимых воспоминаний и праздных бесед: — Когда обители уже были устроены, поставки налажены, и система дала плоды, какой-то умник разведал обо всем и додумался угрожать ему, что донесет светским властям. И знаешь, что он сделал?

— Что же? — «молодой» Лэ вежливо отыгрывает роль неопытного юнца.

На самом деле, мало кого интересуют предания столь глубокой старины. Кто знает — тот знает. Кому ничего не известно — тому, скорее всего, и не нужно этого знать...

— Лианг донес на доносителя самому Цензору. И тот пустил под нож весь род зарвавшегося наглеца. Хотя поговаривали...

Лязг двери прерывает заунывно-душещипательные проповеди — вернулся медбрат.

— Подопытный мертв. Прикажете готовить тело к сожжению? Или пока отправляем в склеп?

— В склеп, — по-хозяйски взмахивает рукой Яо. — Могут ещё пригодиться органы. Бальзамированием займешься сам.

Сюин кивает и удаляется. Лэ недовольно тянет:

— Глава Канг с бо́льшим почтением относился к мертвым телам.

Будущий Глава пожимает плечами:

— Чем мертвые интереснее живых? Скоро будет пополнение. Захочешь, позволю тебе развлечься на свой собственный вкус. Если угодно равняться на прежнего Главу — пожалуйста! Четыре лекаря — четыре стихии. Выбираешь безумие, стихию огня?

Яо, по-видимому, решил быть снисходительным владыкой. Яо считает, что ничто не помешает исследователям заниматься любимым делом на свой лад, тон и вкус.

Хороший слух и особенности звукоизоляции позволяют Сюину оставаться в курсе замыслов темных владык. Сюин многое мог бы добавить к их фразам. И о пущенном под нож роде. И о стихии огня. И об аметистовом взоре Лианга.

Но сейчас он спешит увезти безжизненное тело в подвал. Первичное действие снадобья оказалось действительно быстрым — как бы его пролонгированное воздействие тоже не подвело.

♥♥♥

Вэю не по себе просыпаться одному в своей собственной спальне. Отвык. Не от одиночества, конечно, — от спальни. Проще подняться быстро, одеться, не оглядываясь на постель. Устремиться заниматься делами, стараясь не вспоминать...

Как оставил его вчера, не посмев даже перевести в другую камеру. Только одежду новую выдали, одеяло, подстилку... Только Зиан вновь благодарил, принимая питье из рук.

Как смотрел своим уже ожившим, уже насмешливым двойным взглядом и всё пытался успокоить, всё говорил ерунду...

Вэй не знает, имеет ли право отправить к нему слуг, чтобы отнести завтрак. Но отправляет.

И Вэй не знает, как помочь ему выбраться из этого замка живым! То есть... Как выбраться отсюда не в обители. Нет, он расслышал, он понял смутные фразы. Запомнил — даже слишком отчетливо — как один из признаков безумия. Не может человек в своем уме считать, что обители ему не страшны. Не может называть их своим домом!

Ущербность души...

Зиан болтает много — и чем больше болтает, тем яснее становится: Зиан не понимает сам себя. А Вэй теперь понимает... Вэй даже не знал раньше, что можно понимать что-то настолько отчетливо! Этот нелепый, хрупкий, дерзкий котейка должен жить. Не Вэю судить его за пролитую кровь. Да что бы он вообще понимал о пролитой крови!

Зиан не должен дрожать от холода, сидя на каменном полу. Да, ложе их порочно-невинной страсти ему подходило больше. Шелковая сорочка не должна валяться среди оков — запятнанная, но аккуратно сложенная — Вэй помнит, как соблазнительно она облегала стройное тело, соскальзывала с плеча, задиралась на бедрах...

Нет, Вэй правда старался — очень старался! — поверить Фэню. Поверить его недоверию, услышать все его доводы. Обжигающий стыд, испытанный прошлым утром, мог бы в этом помочь. Но ледяные пальцы, вцепившиеся в плечи, заморозили танец сомнений. Остудили и сжали сердце в тиски. Успокоили.

Как будто Вэй не знал и раньше, что для Зиана это просто обычный способ выразить благодарность! Да он сам так прямо об этом и говорил!.. Ещё глаза не открыв, предлагал расплатиться. Такой уж коварный соблазн!

Нет, Вэй сам решил воспользоваться. Сам решил, что, нарушив приказы в малом, ничего страшного не будет в том, чтобы пойти до конца. Единственное, в чем пришлось убеждать его Зиану, так это в том, что подопечный идет на это не только из-за своего подчиненного положения. Что это обоюдный, желанный обоими акт.

Какие же дальнейшие преимущества выгадал узник, так упорно и услужливо предлагавший себя? Этот жалкий завтрак из риса и овощей? Этот серый балахон из грубой шерсти? Но разве... удовлетворение этих минимальных потребностей должно достигаться так?

День протекал в заботах, а фоном шумел водопад мыслей, воспоминаний, вопросов... Как ни беги, от них не скроешься. Забыть можно о собственном завтраке, но когда время подойдет к обеду, снова вспомнить — об узнике. О Зиане. О нем.

Намерение игнорировать распорядок — в очередной, в бессчетный раз — нарушил сам хозяин замка. Фэнь пригласил Вэя разделить с ним трапезу. И поделиться тем, что ему удалось узнать.

— Ну как твои успехи по соблазнению? — Фэнь улыбается, не глядя в глаза, всё внимание безотрывно сосредоточив на чашке чая, стоящей перед ним на столе. Тепло янтаря смягчит ли суровый нрав?..

Вэй задохнулся бы, пытаясь подобрать слова. Поэтому не пытается. Да и не успел бы — напряженную неловкость неожиданно прорезает вкрадчивость тона и зелень взгляда:

— Ты ведь не обижаешься, Вэй? Кажется, такие шутки вполне уместны, после того, что ты учудил.

Вэй неловко поводит плечом, чувствуя, как прерывисто, рвано скользит по губам улыбка. Шутки, значит? Почти извинения... Вместо ответа удается только покачать головой. И приступить сразу к делу:

— Он не в себе, господин Фэнь. Когда я к нему зашел, он сидел на полу под окном. Совсем голый, промокший от дождя, замерзший... В совершенном ступоре! А когда смог наконец говорить, начал болтать сущий бред. Называл себя «наследным принцем», называл обители своим домом...

— Принцем? — Фэнь ухмыляется резко. — Час от часу не легче! Котейки, зеркала... Теперь вот принцы. Тебе он тоже городил всю эту чушь?

Вэй кивает, прикусывая губу. Ему сложно почему-то представить, о чем и как могут говорить Зиан и Фэнь. Оказывается, всё о том же. Насколько прямолинеен Зиан? Что из того, что говорил он о Фэне, может оказаться правдой?.. Зеркало никогда не врет?

— Господин Фэнь... — Вэй уже привык, что самые искренние, самые важные слова и просьбы выскакивают у него сами собой — без готовых слов, без особой надежды, по наитию. — Если Зиан правда не в своем уме, разве можно наказывать его по всей строгости? Может, и не было никакого заговора. А может, его использовали вслепую. Может быть...

Фэнь морщится, не дослушивает, взмахивает рукой:

— Я понял. Достаточно, Вэй, — усмехается нервно: — Глава Стражи учтет все ваши пожелания. Желаете отпустить убийцу с миром, потому что он слишком хорош собой и строит невинные глазки?

Глава Стражи всё-таки подозрительно редко смотрит в глаза... Вот и сейчас — только кольнул и тут же скрыл зелень за ресницами. Из-за опущенного взгляда и речь кажется приглушенно-отстраненной:

— Он говорил что-нибудь о предыдущем допросе?

Глухой голос настолько сдавлен, что еле слышен. Вэй помнит, что Фэнь всегда смотрит своим страхам в лицо.

— Он... сказал, что Глава Стражи сдержал слово, — пальцы судорожно сжимаются на коленях. Вэй помнит, что́ ещё сказал Зиан. Помнит, но понимать — даже примерно — не хочет. — Спасибо, господин Фэнь.

Вэй смотрит в глаза, как всегда открыто и прямо, но изумрудные искры обычно сами выбирают время, чтобы обжечь. А сейчас вышла накладка — взгляд Фэня словно застрял, запутался и растворился в распахнутых глазах, в душевной благодарности Вэя. Он ведь и правда благодарен! Что бы там ни было, на теле Зиана действительно не появилось новых ран, хотя сама идея допроса с пристрастием подразумевает другое.

Фэнь выглядит слишком растерянно — и для сурового Главы Стражи, и для могущественного хозяина замка. И Вэй чуть ли не впервые чувствует себя с ним на равных. Даже захотелось вдруг помочь. Подсказать... Он в чем-то запутался? Может, если прояснить это недоразумение, они смогут как-то выйти из этой несуразной ситуации, в которой они вдвоем так по-разному осуществляют свою власть над совершенно полоумным, чертовски обаятельным и непростительно дерзким мальчишкой? Ломают, лечат, снова ломают... Да, он убийца. А они — кто?

— Вэй, ты не мог бы... — Фэнь успел стряхнуть с себя оцепенение, но ещё не подобрал слова. Только смотрит теперь в пол и головой покачивает. Рубин дрожит в свете послеполуденного солнца... Время обеда прошло... Обрывки наспех составленных фраз доносятся сквозь отвлеченные домыслы: — Поменьше благодарностей, Вэй. Какой из меня благотворитель! Я делаю всё, что в моих силах, чтобы вытянуть из него информацию наиболее гуманным из доступных мне способов. Но...

Снова слова затихают, замирают. Оживлены лишь кровавые блики драгоценного камня — купаются в каштановых вихрах. Напоминают и о редком октябрьском солнце, и о грозовых раскатах почему-то тоже.

— Давай так, — тон меняется на деловой. Перед Вэем вновь Глава Стражи. Перед управляющим — хозяин. — Сегодняшний допрос я проведу здесь, не в камере. Распорядись, чтобы узнику выдали всё необходимое. Пусть приведет себя в порядок. Оденется поприличней. И это не благотворительность, Вэй! Просто способ сделать его посговорчивее. Может, расслабится в другой обстановке.

Сложно забыть о наставлениях, которые прозвучали всего минутой раньше. Вэй и не забывается. Да только не может скрыть ни сияющий взгляд, ни восхищенную улыбку! Уже предвкушает, какое облегчение принесет Зиану с минуты на минуту. А хотелось бы — прямо сейчас!

— Хорошо, господин Фэнь! Тогда я пойду?..

— Тебе обязательно кормить его с ложечки и одевать собственноручно? — кривая ухмылка отрезвляет горечью.

Отрезвляет, но улыбку угасить не в силах:

— Не обязательно. Просто... Я рад, что могу быть полезен. И что... вы не сердитесь на мое поведение... той ночью...

Тихое бормотание уходит в шепот. У Вэя так толком и не получилось попросить прощения. Ведь это чудовищное нарушение! И дело даже не в приказе. Дело в низости, аморальности, стыдности этого поступка. А из-за своеобразия Зиана даже не объяснить нормально, почему это всё же «другое». Не просто разврат, не просто соблазнение. Точнее, наоборот. Эти понятия слишком сложны. Между ними же — всё было гораздо проще! Вот Зиан это понятно объяснял. И показывал...

— Вэй, — Фэнь снова покачивает головой, а улыбается уже почти совсем тепло, — с извинениями тебе тоже следовало бы быть экономнее. Я не виню тебя. Я сам притащил эту заразу сюда — кто мог знать, что он так всех вокруг одурманит! Но я не собираюсь никого наказывать, ни его, ни тебя. Мне просто нужно выяснить правду. Найдутся способы. Всё под контролем.

Всё под контролем. Вот что важно для хозяина замка. Вот что нарушил Вэй своей спонтанной строптивостью. Вот почему Зиан не может не вызывать в Главе Стражи чувство противоречия — Зиана контролировать нельзя.

Можно наспех попрощаться с Фэнем — он не удерживал, снисходительно наблюдая его торопливость. Можно спуститься в подвал, на ходу раздавая распоряжения — об одежде, еде и воде. Можно распахнуть дверь в темницу — глаза не сразу привыкают к полумраку, солнечные лучи попадают в камеру только к закату.

Можно...

— Зиан, как ты? — улыбаться сумраку и искать вспышки аметрина.

Фигура узника обретает очертания — не прикован, не спит, не сидит неподвижно. Котейка потягивает спинку. Зиан, лежа на животе, приподнимается на руках, выгибается грациозно и плавно — выполняет то ли мистические асаны, то ли гимнастические упражнения. Оборачивается — и уже видно улыбку за растрепанными прядями.

— Как видишь. Разминка после сна. Ночью, как помнишь, не спалось, вот и разморило после сытного завтрака. Кстати, спасибо, Вэй. Но позволь сообщить со всей откровенностью, из-за этого узника ты показал себя как никудышный надзиратель!

Выгнувшись ещё сильнее, так что седая коса достает до подтянутых ягодиц, Зиан опадает обратно на пол и ловко поворачивается на бок. Подпирая голову рукой, принимает такую непринужденную позу, будто мягкой постели не покидал. Он сам по себе — мягкость и... постельность.

Любоваться Зианом можно бесконечно, можно удивляться ему, возмущаться. А вот контролировать Зиана — нет. Нельзя.