Глава 5
«Мюр и Мерилиз»
Все, кто хотя бы некоторое время знал Володю Полетаева, его очень трепетно любили, потому что просто бывает такой род людей, на которых смотришь и понимаешь, что они скажут и сделают, что хорошо бы сказать и сделать тебе, но ты как-то до этого не дошёл, ну а они вот взяли и дошли, и как бы оно было без них - даже боязно представить. С большинством своих знакомых и приятелей он был очень открытый и простодушный человек, но его никто никогда лишний раз не дергал и не отвлекал, потому что Володя Полетаев всегда был чем-то занят так, что все непременно знали над чем он работает, о чем хлопочет, и все без исключения сразу понимали, что это-то сейчас и надо было делать, поэтому как же можно мешать, ни в коем случае, ещё чего.
Когда он взял шефство над Элиным четвертым классом, это сразу возымело на всех, и на четвероклассников, и на Володю какой-то молниеносный эффект с долгоиграющими последствиями. Он тогда уже был председателем совета дружины, отличником и главным активистом школьного комсомола, и, само собой, это назначение тут же выделило четвертый «А» среди всей началки, да и в средней школе вполне себе тоже. Репутация у учителей, товарищей и девушек двигала Володю вперёд быстрее, чем он успевал соображать, и очень часто против его воли толкала на различные фантастические вещи, которые едва были под силу лучшей части педагогического состава.
Например, он почти сразу подтянул весь балласт класса до троечников исключительно своим обаянием и, что называется, природной харизмой. Сам он давно плохо понимал, что сейчас проходили в начальной школе, зато ему удалось замечательно донести до малышей сам принцип постановления цели и выстраиванию пути к ней – так, как он это себе представлял. На отрядных сборах он давал им много разных книг, про бесстрашных мореплавателей, сумасшедших золотодобытчиков, отчаянных борцов за свободу рабов в Америке и, конечно, красноармейцев – это были те книжки, которые Володя, как он припоминал, прочёл примерно в их возрасте и считал полезными (хотя вполне мог ошибаться на пару классов). Все, даже такие бунтующие личности, как Слава Метелин или его вечный сосед по парте и двору Егор Сапегов, были обречены попасть под влияние своего вожатого на несколько лет вперёд и даже потом, когда Володя совершенно блестяще (а как же ещё?) закончил школу и поступил в университет, они не смогли избавиться от ощущения его наставничества и поддержки, потому что совет дружины оставил его своим председателем и Володе приходилось иной раз проводить по полдня в школе, словно ничего не изменилось.
Как относилась к нему Эля – это был очень легкий для неё вопрос. Однажды в пятом классе кто-то из параллели сказал ей, что их класс признали образцовым, потому что учителя необъективны, и тогда она, ещё не полностью отошедшая от старых привычек, в порыве благородного возмущения, конечно, наговорила приличных грубостей, но дома задумалась - что именно её так возмутило? Ведь как бы учителя не любили Володю – положим, в этом не было никакой их вины, а всё только его заслуга, - похвальную грамоту класс получил совершенно по делу.
Она оглянулась назад, чтобы оценить, какие перемены случились с ними за год шефства Володи, и не узнала ни себя, и ни своих одноклассников – какие они тогда были дураки и дурочки! Отсутствие жизненного опыта и четкого представления о своей роли в общественных процессах давило на них безобразнейшим образом. Они, что называется, бесновались, изводили учителей (классная даже плакала однажды), дрались, плевались (ох, и Эля плевалась, да ещё как!) свистели, смеялись на уроках не только от скуки, а потому что сами не могли с собой совладать, как безумные звери – один начинал и остальных уже было не остановить. А Володя – он был хороший парень с сияющими карими глазами, у которого любое дело в руках приобретало какой-то особенный смысл. Он нравился девушкам, выигрывал любой спор, либо не вступал в него вовсе, подтягивался пятьдесят раз, жил один с дедушкой – детским писателем, которого на праздники приглашали в школу, где тот читал вслух или рассказывал что-то из жизни и всё было одинаково интересно, казалось, ну не может такого быть, а ведь было. Наверное, Володю нельзя было не уважать, в нём действительно было всё, чтобы вызвать уважение у любого человека в школе и вне её. Красивый, энергичный с чуть смущенной и доброй улыбкой, которой всегда интеллигентно извинялся за похвалы, за награды и все свои успехи, весь будто состоящий из твердых принципов и горячей веры, он много работал, много двигался, но в этом не было ни суеты, ни шума, всё ладилось и устраивалось как по маслу, стоило ему за это взяться.
И если бы Элю серьезно спросили, кем она хочет стать, когда по-настоящему вырастет, она бы так же серьезно ответила – Володей Полетаевым.
И больше всего в школе, а, может быть, и в жизни в целом, она ценила его мнение. Замечание, тройка, да ладно, пусть и двойка – не несли в себе серьезной беды для неё, если бы это не могло расстроить Володю. В нём было что-то предельно важное для её будущего, для спокойствия души. Он был, совершенно очевидно, во многом прав, и Эля верила его правоте и отчасти невольно, отчасти самостоятельно сформировала свои взгляды и отношение к окружающему миру в согласии с тем, как жил в нём Володя. Он хорошо играл в футбол - она подтянулась по физкультуре и теперь бегала на всех районных соревнованиях. Он увлекался филологией и организовал литературный кружок - она увлеклась вслед за ним и выписывала все литературные журналы. Он решил изучать в университете фольклор - она согласилась с тем, что это стоящая и нужная современному обществу вещь, и собиралась и здесь вновь пойти вслед за ним. В пионерский актив Эля тоже случайно попала из-за него, а теперь уже в комсомоле на неё с радостью вешали кучу общественно-полезных поручений и мероприятий. Нет, конечно, сознательность временами брала верх, и по своей инициативе Эля тоже делала много интересных вещей, приносящих ей безусловное удовольствие – например, тот же кружок юных натуралистов. Эля узнала, что ему требуется председатель и в принципе хоть какая-нибудь организационная поддержка, и предложила свою кандидатуру, ну а там уже ей в помощь Володя поставил Лену Тимофееву, организовались походы в Ботанический сад, Аптекарский огород и черт знает ещё куда - всё опять пошло как маслу и зажило.
Зная, что над ней есть Полетаев и что он рассчитывает на неё, Эля никак не могла его подвести, даже если дело касалось дурацкого доклада на пионерском сборе. Но утром следующего дня, когда она, сонная из-за засидевшихся допоздна гостей, собиралась в школу, родители попросту остановили её в коридоре, чуть ли не за руки схватили и сказали, что ни в какую школу ей идти нельзя, потому что на третий день после пробуждения магических сил она обязана зарегистрироваться в специальной комиссии какого-то магического органа власти, поэтому надо надеть парадную школьную форму или вчерашнее бордовое платье, и до полудня успеть пройти все необходимые процедуры.
Может быть, потому что Эля не выспалась и после событий прошедших дней ещё не успела отдохнуть душой, она расплакалась - коротко, но всё равно неожиданно для себя и всех присутствующих. Отец так удивился и растерялся, что громко сказал:
- Когда же у тебя этот твой сбор?
- На пятом уроке, в двенадцать, - печально ответила она.
Григорий Семёнович помялся, но рассудил, что к сбору она в школу в принципе может успеть, если выходить тотчас же. И они втроём, с отцом и матерью, пошли на троллейбус.
Скорее даже побежали, понеслись на всех порах. Отец придерживал Элю за локоть и, едва она сбавляла ход, приподнимал её и подталкивал вперёд. Олимпия Николаевна тоже очень старалась и, хоть ей при её хрупкой изнеженной комплекции уже давно стоило запыхаться, показывала поистине чудеса выносливости и оказалась на остановке самой первой. Любимая греческая прическа её слегка растрепалась, но она только взглянула на себя в зеркальце, добытое из ридикюля, и удовлетворенно оглядела остальных. Несмотря на морозное утро, день обещал быть солнечным.
- Какой же троллейбус туда ходит? – спросила Эля, по своей спортивной привычке быстро выровняв дыхание.
- Номер 29, - ответила мать.
- Но мы проедемся только до метро, так оно сподручней, - не глядя на жену сказал Григорий Семёнович. Та вмиг испуганно обернулась и как-то вся сжалась беззащитной мокрой пташкой, и от былой уверенности её не осталось и следа.
- Как же так? – сказала она.
Отец сделал несколько попыток встать к ней ближе, но Олимпия Николаевна отшатнулась от него, чуть не задев плечом остановку. Некоторые пассажиры оглянулись на них, и Эле стало неудобно. Нет, она часто жалела мать, когда на ту нападала тревога, но сейчас тревожилась сама, поэтому ей только ужасно хотелось как можно скорей разобраться с транспортом и оказаться там, куда они собирались. В сущности, маме можно было бы остаться и дома, если это было не слишком важно.
- Давай мы поедем вдвоем? – тихо предложила Эля.
Олимпия Николаевна, не отводя блестящего взгляда с мужа, покачала головой:
- Нет-нет, cara mia, тебе нужна поддержка, это такой ответственный момент.
- Стандартный бюрократический, - отец пожал плечом и вздохнул. – Ладно, Олимпия Николаевна, послушай...
Он рукой отвёл Элю в сторону и шепотом начал убеждать маму ехать на метро. По крайней мере, должно быть, это было так, потому что Эля не могла хорошенько расслышать, о чём они говорили. Григорий Семёнович осторожно держал жену за руку, она упрямо и тяжело смотрела себе под ноги, а лицо её оставалось особенно бледным, как всегда, когда ей становилось страшно.
Троллейбус подошёл через пять минут, зазвенели двери, и они сели в него втроём. Мать молчала, отец помог ей занять место поближе к окну, и с Элей они встали преградой между ней и толпой остальных пассажиров, плотно набившихся в вагон. Эля тут впервые задумалась, что именно из всех удивительных событий в длинной жизни матери могло послужить причиной её страхам? Как много войн! Не мудрено, что они отдалили её, такую хрупкую тепличную натуру, от людей. Надо бы быть с ней добрей. Она же не какая-нибудь инфантильная чудачка, а женщина, которая доверяла, может быть, только пяти людям за всю свою жизнь, а Эля была в их числе. Это стоило беречь. Эля смотрела на её натянутую как струнка спину и непроницаемый, застывший полупрофиль, устремленный к окну. Захотелось положить матери руку на плечо, но девушка не стала, побоявшись её смутить.
Троллейбус шероховато заскользил по умытому ночным инеем проспекту. Оконное стекло приветливо отражало встающее солнце, а маленькая заспанная пионерка дышала на него и пальцем рисовала сердечки и цветы. Какой долгий день им предстоял! А ведь теперь и пойдут всё только длинные тёплые дни.
В метро было поспокойней, Олимпия Николаевна села, а Эля и Григорий Семёнович снова встали над ней дружественным щитом. Перед входом в вагон, отец спросил у неё, всё ли в порядке, но та оставалась совершенно холодной и едва слышно сказала «да», как будто тут не о чём было говорить. Как она держалась, бедная! Сочувствие немного отвлекло Элю от безотчетного волнения, которое точно могло быть больше и росло с каждой минутой, потому что нервы её уже третий день были особенно напряжены. Она подавляла зевок за зевком и поглядывала на своё мутное отражение в черном туннеле. Странно, но сегодня Эля нравилась себе больше, чем вчера, хоть глаза её были заспанные, а щёки румяные от духоты в вагоне. Ей нравилось, как легли сегодня волосы, как сидел в талии фартук. Пустяки, а всё-таки какое имеет значение! Даже смешно, что это может играть роль в том, как она себя почувствует там, где будут спрашивать о делах и достижениях. Не опоздать бы только на сбор, ох, а что, если опоздают! Прав был Слава, отдала бы доклад Ленке, ну вот чего ей стоило!..
Они перешли на площадь Свердлова и вышли на улицу. На севере немного сгустились тучи, и сливочный фронтон Большого театра на их драматичном фоне казался неестественно жёлтым.
- Красиво, - выдохнула Эля.
- Холодно только, - Григорий Семёнович огляделся коротко, но тоже не без удовольствия. - Давай не зевать, а то мать застудим.
Они обогнули голые изгороди, кусты сирени и не проснувшийся фонтан и обошли театр мимо белоснежных колон. Перед ними выросло ещё одно хорошо знакомое каждому москвичу здание, напечатанное на всех современных открытках с видами на Большой театр.
- Мюр и Мерилиз, - зачарованно прошептала Олимпия Николаевна, и это была самая длинная её фраза с троллейбусной остановки.
- ЦУМ, - с некоторым сомнением произнесла Эля.
- Или мосторг. Как кому нравится, - заключил отец. – Ну вот и он - момент истины. Сейчас, Эля, ты имеешь возможность увидеть форму, в которую заключил себя советский магический мир.
Над входом красовался невозмутимый плакат, призывающий изучить в шестом ряду ассортимент шерстяных тканей отечественного производства – ничего хотя бы отдалённо необычного, кроме цен на товары повышенного качества. Тяжелые дверцы распахнулись, выпустив маленькую женщину с двумя огромными детинами, которые несли по паре рулонов батистовых штор на каждого. Отец с матерью покорно подождали, пока двери за ними закроются, затем как-то неуверенно подошли ближе ко входу, будто хотели как следует присмотреться, правильно ли двери выглядят.
- Нет, пожалуй, не то, - сказал Григорий Семёнович.
- Разве тут хоть раз был вход? – рассеянно заметила Олимпия Николаевна.
- Значит, пройдём ещё.
Но они остановились у следующей же двери, которая тоже была стеклянная, разве только за ней не проглядывалось ни толпы покупателей, ни нагруженных прилавков. Отец попробовал открыть, но ему навстречу тут же вылез аккуратно выбритый усатый охранник.
- Извиняйте-с, - с ухмылкой пропел он.
- А мы вот к господам шотландцам, - холодно ответил ему отец.
- Это можно, это хорошо. Будьте добры.
Охранник чуть шире приоткрыл дверь, пропуская Элю с родителями, и когда они оказались внутри, Григорий Семёнович сразу же пробурчал, что не к лицу играть в эти двусмысленные игрушки и разглагольствовать про господ и шотландцев средь бела дня.
Эля на миг ослепла – до того здесь было светлей, чем снаружи. Мерцали чистые витрины, информационные стенды в стекле, цветные узоры мозаичного пола, мостики, перила, тумбы, фонарики и лампы из молочно-матового стекла, и далёкий прозрачный потолок, казалось, выливал на всё это чистое и новое богатство, лишённое следов времени и советской торговли, все лучи, освещающие этим утром Москву. Впрочем, толпа было совершенно будничная, советская, но только издалека. Вблизи же Эля разглядела, что снуют туда-сюда, вниз и вверх по лестницам и балкона в основном только служащие в форменных разноцветных кителях. Так одевались очень давно, ещё при царе. В похожий китель одевался в гимназии Ленин – Эля хорошо знала фотографию, где у него смешные зализанные назад волосы и огромные золотые пуговицы на груди. Только у этих они шли в два ряда, и на лацканах блестели значки.
- Настоящий муравейник! – встревоженно шепнула Эля отцу, хватаясь покрепче за его локоть. – Как тут понять что к чему?
- Главное, - он закашлялся, вытягивая шею и поглядывая по сторонам. – Получить талон и занять очередь, то есть времени зря не терять.
Тут же словно в подтверждение ему запел колокол, красиво, раскатисто, словно до него в вестибюле стояла тишина и не было ни движения, ни галдежа. Эля задрала голову и сквозь перекинутые с балкона на балкон мосты и фуражки канцеляристов увидела сливочный циферблат больших часов – они били девять. Отец потянул их с матерью через арку на лестницу, и на втором ярусе Эля не смогла побороть любопытства оглядеть с балкона эту странную кутерьму из зелёных, голубых и рыжих мундиров.
- Гриша, посмотри, - Олимпия Николаевна кивнула мужу на гладкую вывеску над одними из множества стеклянных дверей, которая тремя лапками цеплялась за свод под балконом третьего этажа.
На ней изящными тонкими литерами в один ряд было напечатано: «КПВЮЗ». Отец радостно прочёл эту несуразицу вслух и распахнул перед ними двери, при этом внутри отзывчиво зазвенел колокольчик.
Должно быть, так выглядела среднестатистическая контора где-нибудь в девятнадцатом веке, где мучились и пропадали чеховские лишние люди: пара деревянных столов из хорошего, массивного дерева, шкафы вдоль всей стены, полные по-разному сложенных папок и конторских книг. Двое мужчин: один с небольшой бородой и глубокими морщинами у глаз, другой заметно моложе, гладковыбритый и бледный. Григорий Николаевич вежливо поздоровался с молодым, принял у него протянутые листы, затем обернулся к другому столу и принял бумажки уже от бородатого.
- Имя фамилия девушки, пожалуйтесь, ещё раз, - сказал он.
- Нелли Григорьевна Музиль, - улыбаясь, отвечала мать.
- А число-с?
- 15 апреля, - участливо добавил отец.
Молодой канцелярист пропустил их в соседнюю комнату, представляющую собой идеальный квадрат, по периметру там шли покатые для удобства столы и скамейки, а в центре расположились горшки и вазы с раскидистыми кустами не то пальм, не то обычных фикусов. Тут не было окон, только крупные холсты морских пейзажей, но их неожиданно хватало, чтобы добавить света и ощущения широты пространства.
- Будем заполнять, - Григорий Николаевич разложил листочки на одном из столов. – Разделим на троих, чтобы закончить скорей. Тебе, Эля, попроще, - анкета дебютанта. Липа, возьми заявление о постановке на учёт. А я заполню свидетельство о проявлении сил и остальное по мелочам.
Он пробежался взглядом по отобранным бумагам и протянул Эле ещё одну.
- Правила эти надо будет прочитать и выучить.
Она приняла у него список, начинавшийся с воззвания «Юный маг!» и обрамлённый витиеватыми алыми узорами, изображавшими не то шиповник, не то густой колючий лес.
Эля заполняла пункт за пунктом по типу «группа крови» или «цвет глаз в солнечный день», перечисляя все свои скарлатины и лихорадки, с ощущением, что её отправляют за границу. Закончив описывать, как она предпочитает спать – на боку, на спине или животе – девушка почувствовала себя не в своей тарелке до такой степени, что почти поверила в то, что её могут не принять в этот чудной магический орден, не выдать свидетельства, паспорта или чего-то там ещё – когда окажется, что она слишком часто болела, неправильно спит и не любит кашу. На строке про первое проявление магии в груди неприятно сжалось.
- А что тут писать? – спросила она.
- Пиши просто число и место. 15 апреля, номер школы – этого достаточно, - не поднимая головы, сказал отец. – Дальше там должна стоять приписка, что к анкете прикреплено вот это свидетельство. Здесь мы всё и распишем, как надо.
- И про Славу тоже?
- Про мальчика обязательно, конечно, - кивнул он.
Неужели ничего не будет? Эля недоверчиво смотрела на отца, но он был увлечён своими бумажками и новеньким автоматическим пером, которое послушно бегало по листу от начала до конца строки, ни на минуту не задерживаясь.
- Мама, а мне ничего не будет за Славу? – она тихо повернулась к Олимпии Николаевне, и та ободряюще обняла её свободной рукой.
- Это пустяки, Эленька, бывало и похуже. Случалось, даже... по счастью, не по опыту знаю, а так, рассказывали, что отрубали пальцы. Но потом пришивали, не переживай!
- А ещё волосы жгли, - добавил отец. – Тут уж редко кому везёт. Пиши, Нелли, пиши спокойно, а там пусть сами разбираются.
Закончив она повернулась на скамейке спиной к столу и рядом сложила заполненную анкету. В комнате было две двери, та – через которую они зашли, снаружи больше почти не открывалась, зато вторая напротив неё постоянно распахивалась, пропуская людей, которые выходили из присутствия или заглядывали в прихожую с каким-нибудь вопросом, слегка приоткрыв дверь и придерживая её плечом или носом ботинка. «Надо же, - думала Эля. – И это всё волшебники! Может быть, я видела их уже десятки раз на улице или в магазине, и никогда бы не подумала, что они колдуны. Самые обыкновенные лица и одежда как будто тоже. И где они работают? Неужели профкомы не знают, что некоторые рабочие могут наколдовать прибыли на пять планов вперёд?» Пару раз она видела подростков, таких же, как она, школьников и школьниц, растерянных и смущённых. Что тут ещё можно делать, кроме оформления на учёт, Эля не знала, поэтому ей оставалось только с тревогой гадать, что в КПВЮЗе происходит с её румяными ровесниками, не задерживающимися в этой квадратной комнате.
Молодой гладковыбритый канцелярист, проходя через комнату, остановился и поинтересовался, может ли он забрать документы. Эля протянула ему со скамейки свою анкету, отец попросил Элю расписаться рядом с их подписями, и они с матерью тоже поспешно отдали свои листочки и расслабленно вздохнули.
- Тогда получайте талончик и ждите-с, - участливо сказал канцелярист и унёс их бумажки в следующую комнату.
Григорий Николаевич подошёл к кадкам с пальмами и меж листвы отыскал на тонком высоком постаменте коробочку, издалека напоминающую копилку или жестяной сундучок с горизонтальным отверстием посередине. Из одного бока у неё торчала ручка с деревянным наконечником, и отец повернул её несколько раз, прежде чем из отверстия не показался бумажный язычок талончика.
- Как в трамвае, - весело сказал он.
Из приёмной долетело эхо колокольчика, а вслед за ним опять распахнулась дверь, пропустив из приёмной стройную даму с долговязым подростком. Завидев из-за пальм Элю, он глуповато улыбнулся щербатым ртом, но женщина за локоть безжалостно протащила его через дверь напротив, и в комнате снова не осталось никого, кроме Музилей. Эля слезла со скамейки, чтобы посмотреть на пейзажи поближе. Они так забавно выглядели здесь: эти пустынные набережные, бухты, освещенные луной, объёмная соблазнительная влага огромных волн посреди одинокой беспокойной глади океана где-нибудь далеко за Пиренейским полуостровом. Неужели на свете ещё были люди, которые помнили времена краха Византийской империи? С ума можно сойти! И гораздо, в десятки раз легче, чем вообразить это себе и поверить...
- Зачем нам талон, если тут нет очереди? – спросила Эля. – Может, нам лучше тоже пройти в следующую комнату? Вот люди же прошли просто так, без талончика.
- Их там ждут и так, - сказала мать. – Кажется, нашкодил мальчик. А нас вызовут и обязательно сюда заглянут, не переживай.
Как незаметны были мазки кисти, когда сливались в одну неумолимую громадину волны. Отойди на пару шагов назад и раму картины не отличить от окна, а за ним и воздух, и прохлада и шум прибоя – синее, древнее, бессмертное. Глаза человека увидели это и руки научились писать, и вот увиденное давно мертвыми маринистами теперь навечно живо, обрамлено отполированными багетами и висит в галереях, гостиных, присутствиях. Если в этой магии никто не сомневается, то почему бы не быть другой? Что если жизнь вся состоит из колдовства и за каждый вздох люди были обязаны чему-то доселе не названному?
Вторая дверь отворилась и из соседней комнаты раздался скрипучий, как старые доски лодочек на Чистых, старческий голос:
- Второй талон, пройдите на фотографию.
Родители одновременно вскочили со скамейки, а Эля, напротив, замешкалась, пока они вновь не подхватили её под руки и не затащили в приоткрывшуюся наполовину дверь.
Эта третья комната была длинной, как железнодорожный вокзал, и уходила далеко вперёд и вправо, вся испещренная мягкими скамейками с высокими спинками. По периметру, как на почте или в ломбарде, зал опоясывала цепь окошек, над каждым из них была закреплено число на большом прямоугольнике белоснежной пластины. Может, от того, что мозаичный мраморный пол здесь казался более скользким, чем в других комнатах, никто тут не носился и не сновал из угла в угол. Все сидели почти неподвижно в относительно мерном стуке часов, печатных машинок и каких-то станков, которых от двери Эля ещё не могла бы разглядеть.
- Нелли Музиль пусть следует за мной, сопровождающие могут присесть, - сказал тот же досочный скрип.
Эля обернулась на низенького старика, по самое горло туго затянутого в тёмно-синий мундир с медным значком на груди, и чуть не прыснула от смеха, как пятиклассница, из-за дурацкой седой прически на его голове – два завитка у висков смешно топорщились вверх, как рожки. И самым смешным казалось то, что это нельзя было сделать не нарочно.
Убедившись, что она его поняла, старик, развернувшись на каблуках, пошёл по залу вдоль приёмных окошек, за которыми сидели другие синие мундиры. К ним подсаживались эти разномастные посетители, бабушки и юноши, одетые, как простые прохожие, как соседи, одноклассники, случайные знакомые Эли, и руки их дрожали и складывались в умоляющие или протестующие жесты точно так же, как они могли бы это делать в сберегательной кассе или в аптеке. Десятки и сотни людей жили по единой с Музилями привычке, и ничто не выдавало в них невероятные, фантастические секреты – не выглядывали клыки, не росли крылья, не сверкали адским пламенем глаза, на кривом носу не росли зеленые бородавки, а уши не заострялись к верху.
«С какой-то точки зрения, это даже скучно», - с облегчением подумала Эля. «И не слишком страшно».
Старик остановился возле низенькой двери меж угловыми двадцатым и двадцать первым окнами и пропустил Элю вперёд в какую-то мрачную коморку со шторками и выросшей прямо перед носом дверью с надписью «Проявочная», которая и в обычной жизни несла вполне себе волшебный и таинственный смысл.
- Пройдите направо, - неуютно сказал дед ей в спину.
Она послушалась и прошла дальше за шторку. Там было светлей и совсем похоже на обычное фотоателье с лампами, круглым креслом, белым задником и громоздким фотоаппаратом на треноге. От стола, который стоял слева и не сразу оказался в поле зрения, поднялся мальчик, улыбнулся Эле, внимательно посмотрел на старика и только потом включил весь свет, залив безжалостной белизной всю комнату от пола до потолка. Старик тоже поморщился и, не медля ни минуты, прошёл за камеру, присел на старый, на вид давно уже отслуживший своё стульчик, и жестом показал Эле на зеркало у стола.
Эля снова очень внимательно оглядела своё лицо. Свет не давал спрятаться ни единому изъяну, но всё равно с косичками, белыми лентами и белым праздничным воротником она казалась себе какой-то удивительно милой, как иллюстрация хорошенькой принцессы из сказки: коралловые губы бантиком, густо-накрашенные черные ресницы, лицо, глаза, щеки будто освещены улыбкой, хотя она не улыбалась. «Да ты как будто хорошенькая, гляди-ка, Элька!» Она, будто желая разделить своё открытие, покосилась в сторону стола и мальчика, который всё ещё скромно стоял там. Он, может, и не мог её понять, но ещё раз приветливо улыбнулся. Совсем юный парень, наверное, младше её на пару классов, не меньше.
Когда она села на круглое крутящееся кресло, старик коротко посмотрел в окуляр, затем поднял на Элю строгий взгляд поверх лампы-вспышки, а она поежилась, закусила щёку. Момент затянулся, и ей снова вспомнилось, что она спешит и даже не знает, сколько времени прошло с тех пор, как они втроем переступили порог Мюра. Наконец дед снова обратился к окуляру и начал раздавать обычные для фотоателье команды, вроде «голову левей, подбородок ниже, правое плечо держите ровней, сейчас не моргайте». Потом он пару раз нажал на затвор и попросил представиться.
«Вот это аппарат – одновременно ещё и кинокамера!» - Эля зачарованно уставилась в объектив, глубина которого, кольцо за кольцом, казалось, не имела конца. Она сказала своё имя и, на всякий случай, возраст, пока старик не кивнул, нажал на затвор повторно и встал, сняв камеру с треноги. Очевидно, что процедура была благополучно завершена, но так как отмашки ей никто не давал, Эля осталась сидеть на этом шатком весёлом кресле, даже когда фотограф скрылся за шторкой на пути к проявочной.
- Можете встать, я вас сейчас провожу обратно, - радостно сказал мальчик.
Она послушно выпрямилась и сделала несколько шагов по комнате, краем глаза замечая своё чудное отражение в зеркале. Глядя вниз, она видела ноги в парадных чулках и чистые сапожки, изящно облегающие её стройные щиколотки. Почему бы ей не нравится Метелину? Не хуже многих её ещё не до конца расцветшая женственность, а уж если брать в расчет усердие, ум, образованность и все следующие за этим перспективы – то она многим даст фору.
- Поздравляю, - услышала Эля опять весёлый голос подмастерья (или кем он тут был?).
- А?
- Поздравляю вас с открытием магического дара! – вдохновлённо отчеканил паренёк, и Эля не смогла сдержать улыбки в ответ. – Рад за вас от всего сердца!
- Ну, спасибо. А ты давно тут всё знаешь?
Эля ещё с трудом могла бы дать ему хотя бы четырнадцать.
- О да, я всю жизнь мечтаю наконец дорасти до колдовства, - на мгновение он смутился, но тут же довольно подмигнул скорее сам себе, чем собеседнице. – Но ничего, осталось ещё совсем чуть-чуть. Редко, но бывают случаи, когда магия просыпается не в семнадцать или шестнадцать, а в пятнадцать, например. Если знать, что она придёт, и ждать, можно открыть её быстрей. Вы так не думаете?
- Не знаю. Честно, я пока ещё не поняла, как у вас тут всё работает, - Эля виновато развела руками, не зная, чем отвечать на энтузиазм юного волшебника. - Но у меня есть книжка, и там к одному юнцу пришла магия с первой порослью. Так что, возможно, это зависит от генетического набора.
- «Теория» Северцова, да? – тихо и грустно спросил он.
- Его самого.
- Ох, мне её никак не разрешают читать раньше срока. Никто не даёт свои экземпляры, а мой-то ещё дождись, пока напечатают! Но такое правило. Чтобы стать магом высокой категории, нужно для начала хорошо освоить правила. А больше мне пока ничего не остаётся.
- Ты молодец. Как тебя зовут?
- Олег. А вас Нелли Музиль, я запомнил.
- Скажи-ка мне, Олег, почему я этого всего не знала раньше? Ты вот всю жизнь ждёшь, а я узнаю, когда магия уже льётся из моих рук без предупреждения и контроля.
Он посмотрел на неё с какой-то снисходительной грустью, слегка наклонив голову набок.
- Это мне дед рассказал. Ему скучно было работать одному, а я дома всегда помогал, вот он и рассказал, и стал брать меня на работу. Говорит, что сделает из меня хорошего фотохудожника, а грамоте и жизнь научит, - Олег рассмеялся. – Шутка, конечно! Он меня за отметки очень гоняет. Если лебедя принесу, месяц не разрешает сюда приходить, один сидит, мучается, но никого, кроме меня к технике не подпустит. Это фамильный секрет, понимаешь? Особая технология.
- Как же он тебе рассказал, если раньше срока нельзя? – удивилась Эля, предчувствуя нарастающую волну обиды в груди.
- А он у меня такой. Упрямый, и никого не слушает, - гордо сказал пацан. – Ему понадобилось, он все комиссии обошёл, каждую ступень по несколько раз, пока ему официальное разрешение на меня не предоставили. Это такая специальная грамота с печатью и лентой, как будто наградили, знаешь? Она у деда дома в кабинете на самом видном месте висит, потому что вроде как достижение не хухры-мухры какое.
- А он очень старый, да? – шепотом спросила она.
Олег не обиделся, только таинственно поманил её пальцем и округлил глаза.
- О-чень, - протянул он. – Ещё при императрице Екатерине у князей Гагариных в крепостных был.
- Господи, - по спине пробежал жутковатый холодок, словно прямо здесь, в темноте за ширмами разверзлась и зияла дыра в далёкие опасные века, где люди умирали почем зря в турецких походах, дуэлях и эпидемиях оспы.
Но оттуда вдруг раздался тоненький звонок, и над столом коротко мигнула красным маленькая лампочка.
- Кадр получился! – Олег кивнул ей. - Можем идти, но потом я должен поскорее вернуться в проявочную. Работы тут невпроворот.
Он по-хозяйски отвёл перед Элей в сторону одну за другой все шторки, и вдвоём они вернулись в залу, где, казалось, скопилось чуть больше народу, чем было прежде. Эля с волнением заметила, что посетители в двадцатом и двадцать первом окошке не изменились – обслуживали тут не спеша.
- Когда же меня отпустят? Я просто очень опаздываю, и это никак не сможет подождать, понимаешь? На меня там рассчитывают, - она попридержала мальчика за локоть.
Он поднял на неё чуть озадаченный взгляд.
- Жалко, что вы торопитесь, ведь это целое торжество! Да, бумажки и очереди, но это только снаружи, а на самом-то деле, всё – прощай, детство!
Они посмотрели друг на друга, Олег – с восхищением, как если бы на девушку прямо сейчас возлагали алмазный венец, а она растерянно, повторяя в голове сказанную им фразу.
- Хотя осталось самое интересное, - он постарался сказать это как можно бодрей, пусть в этом не было нужды, все-таки все его фразы и без того носили немного экспрессивный оттенок. – Сейчас будут смотреть вашу магию. Это самая древняя часть протокола – раньше ведь было совсем мало этой бумажной возни, только обряд, а позднее торжественный смотр, но грамоту тогда уже давали.
Пока они разговаривали, Олег незаметно для Эли вдруг безошибочно нашёл нужный диванчик с Олимпией Николаевной и Григорием Семёновичем, которые через спинку вполоборота переговаривались с соседями – пожилой парой граждан из Средней Азии. Вежливо поздоровался, но, тут же откланявшись, чуть ли не вприпрыжку отправился через всю залу обратно к двадцатому и двадцать первому окну. Присаживаясь, Эля с грустью посмотрела ему вслед. Значит, будет экзамен? Вступительный экзамен?
Григорий Семёнович горячился, одергивая себя на полуслове и жестикулируя. Во время споров, особенно на застольях, он всегда очень быстро расходился, а потом неизменно корил себя за невоздержанность и кусал локти – иногда едва ли не в прямом смысле.
- Послушайте, товарищ, а что же вы скажете в свете прошлогоднего инцидента в солнечном Узбекистане? Там разве не было экспедиций? Не далее, как в январе публиковали отчёт комиссии по тому же самому вопросу фольклора республик. И к чему это привело? Вот это показательно, милый человек, по-ка-за-тель-но.
Кругленький и седой его собеседник был настроен более миролюбиво и сидел ровно, сложив руки на коленях поверх бумажного пакета с документами.
- Я за себя говорю. Я на местах работы фольклорных комиссий не бывал уже порядочком давно, поэтому попусту рассуждать не буду. Но то, что они там за молодежь взялись решать - это обязательно, - он расплылся в лукавой улыбке и погрозил пальцем. – Как и везде, как и везде, товарищ учёный. Много думы, а жизни мало, за них жить никто не станет. А всё сочиняют, сочиняют, что мораль у тех не такая, европейска мораль. А она, что вчера, что сегодня...
Он смешно говорил, на повторах качая головой, как будто прибаутки читал.
- Ничего не понимаю. О чём говорят? - устало пробормотала Эля матери на ухо. – А сколько времени, вы следите? Когда уже на этот экзамен позовут?
- Что? Гриша, не шуми, не шуми.
Со всех сторон доносился разноголосый приглушённый шепот, и Эля невольно вылавливала обрывки странных, волнующих фраз, буднично построенных и буднично звучащих, но если не с парой, так с одним каким-нибудь элементом, выпадающим из общего ряда, как чёрная клавиша меж двух белых или, скорее, как белый гриб, выросший на опушке среди васильков. Люди вокруг оформляли справки для подводных путешествий, готовились к тестированию перед телепортическим туризмом, подавали заявления о павших духом родственниках, получали разрешение на коррекцию внешности, переезжали, сдавали отчеты, приходили по объявлению – и всё в общих чертах походило на совершенную чепуху из детской игры с листьями-монетками и пирогами из глины. Иногда коротко звенели колокольчики, и люди вставали со своих мест и шли к освободившемуся окошку.
Эля напряженно следила за каждым, дождавшимся своей очереди, посетителем, пытаясь узнать среди них таких же новичков, как она. Если у них был второй талон, то где-то же должен был быть номер один – комсомолец или комсомолка, тоже открывшая магию на этой неделе. А если так мало пришло к девяти часам, почему бы не объединить их в группу? Это же куда проще и эффективней, а самое главное, гораздо быстрее. Впрочем, мысль о том, что тут в силу средней продолжительности жизни никто не привык торопиться, вполне подтверждалась вот хотя бы отсутствием каких-либо часов в кабинетах.
Эля ещё раз встревоженно потрясла мать за плечо, привлекая её внимание. Та сидела, сложив руки на спинке скамейки и мягко устроившись на них щекой, с улыбкой слушала, как говорит Григорий Семёнович. Через её голову Эля вдруг заметила на себе мягки й взгляд пожилой узбечки. Она, ничего не спрашивая, вытянула руку, при этом широкий рукав её причудливо расписанного плаща чуть сполз вниз и обнажил на кисти с пол дюжины браслетов и маленькие часы на разноцветной косичке, кончающейся двумя шнурками с кисточками.
- Четверть одиннадцатого, - сказала женщина и с любопытством посмотрела на Элю.
К её щекам тут же хлынула горячая волна паники и её беспомощности в этой панике. В сущности, было сразу понятно, как мало представляют себе родители масштаб ответственности, которая лежала сегодня на Эле, как на председателе кружка натуралистов. И никому, кроме неё, не было никакого дела до успеха доклада.
- Мы опоздаем, - выдохнула она.
«Надо сбежать!» - промелькнула мысль и сразу же за ней другая: «Или перечитать. Если задержусь, надо будет опустить отложенный вечер в зоологическом музее и с порога начать самым, как говорит бабушка, животрепещущим – о наборе новых членов из началки. Если поменять местами, тогда изменится и вводная часть, а это хорошо бы успеть продумать».
Эля полезла в портфель, и едва в её руках послушно щелкнул замочек, раздался звон колокольчика и все, мать, отец, пожилая пара из Средней Азии, как один, подняли головы и устремили взгляд за спину Эли.
Она обернулась, и крыло портфеля сморщилось в руках от взволнованно сжатых кулаков. К Эле надвигались три канцеляриста в синих мундирах. Их высокие, закрывающие весь голень, сапоги были одинаково безукоризненно чисты и блестели, как кокарды их опоясанных зеленой лентой фуражек. В голове холодным шепотом прошелестело это тёмное, как непроглядная ночь, слово «экзамен».
- Прошу пройти на смотр сверхсил, - сказал канцелярист посередине, бывший на вид немного старше своих товарищей.
- Мама? – Эля с безотчетной мольбой обратилась к матери. Отец, мысленно ещё поглощённый разговором, рассеянно всмотрелся в канцеляристов, словно соображая, зачем они могли подойти, но мать участливо встала рядом с Элей, крепко обвив её талию рукой.
- Нет, - отрезал старший канцелярист, едва согнув в протестующем жесте ладонь. – Достаточно одной дебютантки.
- Отчего же? Нам совсем не трудно пройти с вами, - простодушно и уверенно сказала Олимпия Николаевна.
- Этого не нужно.
Два канцеляриста по бокам сделали несколько шагов вперёд, поравнявшись с Элей, и её посетило смутное предположение, что они намеревались подпереть её с двух сторон, чтобы она не дай бог не убежала отсюда.
- Позвольте, разве раньше на смотр не приглашались все желающие? – Григорий Семёнович наконец присоединился, но синие мундиры едва ли на него взглянули, сжимая Элю с матерью в полукруг.
- Это когда же? – бесцветно уточнил старший.
Затем с немым требованием посмотрел на Элю, и она с трудом постаралась убедить себя, что взгляд его совершенно лишён какого-либо пристрастия или злого умысла. Она для него – одна из множества подростков, проходящих через КПВЮЗ, что бы это ни значило, и у него нет никаких оснований быть заранее настроенным против неё. Осталось всего ничего, и они выйдут отсюда на свободу. Главное, справиться.
- Что надо делать на смотре? – шепотом спросила она Олимпию Николаевну.
Та, кажется, успела снова немного побледнеть - неужели и для родителей тут не всё было предсказуемо?
- Что-нибудь, - быстро ответила мать, сбивчиво подбирая слова. – Всё что угодно. Сдвинуть, толкнуть, приблизить. Любая магия, даже самая крошечная, понимаешь, cara mia?