Глава 3
В которой капитан Метелин думает о пряниках и начинает расследование.
Симон Эдмундович виновато развел руками и еще раз осторожно постучал, но за дверями лаборантской оставалось негостеприимно глухо.
- Такое бывает, товарищ Метелин, но мы сейчас разберемся, - он слегка порозовел и застучал интенсивней.
Капитан тактично отвернулся, не выказывая своего нетерпения, и ещё раз оглядел помещение кафедры. Отсюда вчера вечером ушел домой славист Елиозов. Ещё лежал неубранный раздаточный материал, рядом с ним список студентов с какими-то закорючками напротив фамилий, уж не знал и не гадал товарищ покойный, что это его последний семинар. А на кафедре было хорошо, обжито. Вполне вероятно, что Елиозов приходил сюда, как во второй дом, - вот и калоши запасные в шкафу и фотографии на столе, например, собака и мальчики-гимназисты. Метелин повернул карточку, но на обороте ничего, кроме даты не было.
- А что, сентиментальный он был человек?
- Да не сказал бы, - Безборенко рассеянно и грустно улыбнулся, жамкая губами и подбирая слова. - Вот, пожалуй, что и не скажу. Родион Павлович был хороший, знаете, правильный человек, с принципами. А то что фотография из детства, так это, наверное, воспоминания о комсомольской юности. Там вот ещё у него с красной ленточкой была картинка... С баррикад. Берёг он такие вещи, хоть и миролюбивый был, интеллигент по натуре, знаете, не борец. Но большой патриот, большой. Эх, Родя!
Декан в смущении поспешил вернуться к двери, которая вдруг наотмашь открылась ему навстречу, и на пороге показался вздернутый носик молоденькой девушки с зеленым платком на голове и большими, чудесно-зелеными глазами. Что-то в её беззащитной юной фигуре печально напомнило Метелину его Леночку в дни, когда между ними только-только начинало зарождаться нечто неназванное, пугающее и новое для них обоих.
Лаборантка подслеповато заморгала, переводя взгляд с него на Безборенко. Тот сразу стал как будто выше, солиднее, словом, декан, лицо начальствующее.
- Муравьёва, вы никак только проснулись? - грозно сказал он, и девушка хлюпнула носом.
Глаза ее в самом деле жалко заблестели, и у Метелина на душе заскребли такие кошки, что захотелось выбежать отсюда прочь или оттолкнуть старика Безборенко в угол от этой несчастной. Ну-ну, им всем действительно стоило поберечь свой сон и начать высыпаться, а то того гляди и в самом деле не сдержишься и выкинешь что-то эдакое.
- Теперь придется мне, а не... покойный уже не поговорит, ох, что же вы, как вам ни стыдно. Продолжаете его не слушаться, - Безборенко закашлялся. - Но это позднее, это отложим. Вот, Муравьёва, это товарищ следователь.
Метелин сдержанно кивнул, но потом всё равно зачем-то улыбнулся.
- Капитан Метелин, Пётр Никанорович. Я вас надолго не задержу, но придется поговорить о вашем наставнике, так сказать, старшем по званию. Только вы не бойтесь, мне это так, для протокола. Не будете бояться?
- Не буду, - ответила девушка, но из глаз её всё равно одна за другой потекли слёзы, и она так и стояла с большими испуганными глазами, кажется, вовсе позабыв их утереть.
- Ну что же вы, напугали девушку, Симон Эд-эдмундович! - капитан с осуждением покачал головой.
Безборенко сокрушенно приподнял свои густые белые брови и прикрыл глаза рукой, словно только сейчас сообразил и потому мгновенно застыдился. А Пётр Никанорович как-то сразу ощутил у себя за спиной крылья, и вопросы, которые он готовился задать девочке, декану и другим служащим кафедры выстроились перед ним в ясный и изящный ряд, он даже решил, что будет немного импровизировать и добродушно подшучивать с лаборанткой и останется сухим и обманчиво небрежным со стариком, поэтому их стоило по всем правилам разделить. Может, сейчас очень сгодился бы и Доронин, в кои-то веки.
Он попросил показать ему телефон и позвонил в отделение, чтобы прислали сюда свободных людей и одного непременно с фотоаппаратом, и, дождавшись, чтобы на том конце линии с не очень заметным энтузиазмом пообещали всё выполнить, Метелин приступил к сбору показаний.
Первым отвечал Безборенко, как человек особенно ограниченный по времени своим служебным положением.
- Когда вы видели Р.П. Елиозова в последний раз?
Свидетель Безборенко: Вчера на кафедре. Перед уходом он хотел взять на дом работы студентов. Мы попрощались, он вышел, а я оставался тут ещё некоторое время.
- Как он выглядел?
Безборенко: Как всегда. Впрочем, я не обратил особого внимания. К концу дня все выглядят немного уставшими. Знаете, он страдал отдышкой, как это бывает у людей в его летах и такой, несколько богатой комплекции.
- И что же он вчера, тяжело дышал?
Безборенко: Не тяжело, я хотел сказать, обыкновенно. Ничего из ряда вон. Мне просто вспомнилось, вот я и сказал.
- А что вы можете сказать о состоянии здоровье покойника? Как часто он брал больничные? Были ли у него отдельные жалобы?
Безборенко: Знаете, товарищ, он, как ветеран двух войн, наблюдался у одного врача, понимаете ли, кремлевский специалист Зильберштейн, в высшей степени заслуженная фигура. Так вот, насколько мне известно, он у Родиона ничего не находил, и тот к нему так, только в дни диспансеризации и ходил. Ну или если давление подскочит. Всё по пустякам. Он сам так и выражался, мол, жаловаться на здоровье ему грех, когда есть младые умы, жаждущие глаза - педагог был в высшей степени прекрасный. Согласен, может, и бравада, но и вы согласитесь, как она, жизнь то есть, показывает, что для здоровья главный друг есть - любимое дело, удовлетворение, которое приносит очистительный труд, потребность отдавать все, что накопил, всё, к чему пришёл своей головой.
- Где вы живете?
Безборенко: Здесь же, в профессорских квартирах.
- И вчера вы после работы сразу отправились туда?
Безборенко: Нет, к сожалению, тут я вызову у вас подозрения, но был вынужден заехать к тёще на Фрунзенскую.
- Когда вы вчера вышли из университета?
Безборенко: Не позднее девяти часов. Это можно уточнить в журнале у сторожа, я сдавал ключи.
- Сколько вам требуется времени, чтобы доехать отсюда до тёщи?
Безборенко: Если своим ходом, считая метрополитен и троллейбус, то минут сорок, пожалуй, и выйдет, но это в правило не возведёшь. В хорошую погоду я могу и пройтись, а это ещё минут пятнадцать сверху.
- Вчера во сколько вы были там?
Безборенко: Точно не могу сказать, но я зашёл, умылся, причесался, успел переодеться и выпить молока, дамы накрыли на стол - тёщин юбилей отмечали - и только тогда начались девятичасовые новости.
- Стало быть, есть кому это подтвердить?
Безборенко: пожалуй, что и жена, и внучка, и сосед, наш домуправ, он тоже изволил к ужину. Ну и тёща, надеюсь.
- Как вы можете охарактеризовать ваши отношения с покойным?
Безборенко: Мы очень давно друг друга знали, - весь путь в стенах университета Родион прошёл рука об руку со мной, - но никогда не приятельствовали. Знаете, как бывает, добрый день, как поживаете, с наступающим. Характеры, что поделать. Я больше по управленческой, организационной части, а Родион учёный, искатель, романтическая натура, и разговоры у нас как-то не ладились.
- Были ли у Елиозова недоброжелатели?
Безборенко: Что касается фауны нашего преподавательского коллектива, то со всей ответственностью заявляю, что никаких внутренних распрей и, тем более, конфликтов не наблюдалось. Это если в целом, а уж насчёт Роди. Его все исключительно уважали. Я с трудом представляю, чтобы кто-то мог всерьёз затаить на него обиду. Да, у него были споры, и с коллегами, и со студентами, но чтобы обиды - это смешно. Он такой тихий человек. Знаете, я был очень удивлён, я до сих пор глубоко удивлён тем, что с ним могла приключиться такая странная история. Столько неизвестных элементов. Есть о чем подумать, но пока не представляю, что тут можно добавить. Очень жаль.
Симон Эдмундович был рад откланяться, вернее, пожать Метелину руку и выйти с гордым видом, не удостоив даже коротким взглядом лаборантку, скромно ожидающую на кафедре своей очереди. Почти сразу же после его ухода явились присланные из участка ещё вчера хворый и определенно не долечившейся сержантик Желобов и милиционерка Оля Кошеверова с фотокамерой. Едва догадавшись, что больше никого и не думали присылать, Пётр Никанорович мысленно изверг последние проклятия, которые только могли прийти ему в голову. Что такое было это уважение, которое исключительно у всех вызывал покойный Елиозов, и которое никогда не знал в своем участке несчастный капитан уголовного розыска Метелин - вот о чем ему хотелось пожаловаться, но ни один рапорт этого бы не вынес. Все подчиненные - вчерашние студенты и школьники, и это МУР? Пусть, пусть эти одинокие старики задыхаются в Сокольниках, никому же не нужно, чтобы кто-то был за это наказан. Пусть Кошеверова документирует, пусть Желобов опрашивает свободных профессоров, а потом они тут вместе с Петром Никаноровичем рядом с елиозовскими фотокарточками выпьют чаю с пряниками и обсудят свои измышления в духе сочинений по картине Саврасова «Грачи прилетели» или эссе по роману Чернышевского «Что делать?»
- Что делать? - бойко спросила Оля, сдувая с носа нестриженную челку. Она была грубоватая девушка, не красила глаза, не носила капроновых чулок, и просила закурить, едва завидев в отделении огонек папиросы.
- Ничего, - огрызнулся Метелин, но скоро ухватился за переносицу, пытаясь вернуть мысли на землю. - Фотодокументируйте. Ищите и фотодокументируйте. С вас потом письменный перечень всех предметов на рабочем столе жертвы. И в лаборантскую не забудьте зайти.
- Так точно, - Кошеверова словно в подтверждение принятого приказа щелкнула откинутым кожаным чехлом потертого Зенита.
Желобов, видимо, тоже витал далеко отсюда и задумчиво поглаживал пыльные кувшины на шкафу у двери. Он зашел последним и так и остался стоять в проеме, не закрыв за собой дверь.
- Вот тебе список, - Метелин снял с пробковой доски список дежурных по кафедре. - Вот прямо по нему и пройдись. Видишь, напротив среды чья стоит фамилия?
- Давидян Л.В., добавочный 10-32, - вежливо ответил сержант.
- Замечательно, желаю удачи, - в тон ему притворно сказал он. - Ты методичку-то помнишь?
Тот сразу густо покраснел до самых ушей и черных корней волос, затем наклонил голову к своему дипломату и вынул оттуда знакомую замусоленную брошюрку. Метелин тяжело вздохнул.
- Давай, только не робей, - и отворачиваясь махнул на него мол уходи уже с глаз долой.
Наконец, дошла очередь до лаборантки, которая услужливо помогала Кошеверовой отпирать ящики и приподнимать папки, пока та с видом большого профессионала только и успевала ловко крутить катушку и нажимать на затвор. Метелин усадил девушку за парту в лаборантской, попутно отметив домашние предметы обихода в роде раскладушки, радиоприемника, кипятильника и каких-то беспорядочных картинок на стене.
- У вас тут уют, - весело сказал он.
Лаборантка снова смутилась и с большим сожалением оглядела брошенные в беспорядке книги, тетради, плащ на столе, словно вещи от ее укора могли сами привести себя в должное состояние. Метелин поковырял грифель карандаша и решил, что остроты ещё должно чуть-чуть хватить.
- Давно вы здесь работаете?
Свидетель Муравьёва: Первый год, то бишь с сентября.
- Вы здесь учились?
Муравьёва: Да, четыре года. В прошлом году как раз и окончила.
- У Елиозова?
Муравьёва: Да, я у него писала курсовую. Один раз писала. А так он вёл у нас несколько дисциплин на старших курсах.
- Каким вы находили его здоровье? Случалось, что он болел и его заменяли?
Муравьёва: Нет-нет, если его заменяли, значит, он уезжал. Несколько раз на симпозиумы. Один раз защищал диссертацию. А здоровье? Это сложно сказать, но он был похож скорее на очень бодрого, деятельного человека. Он много двигался, очень любил участвовать во всех факультетских мероприятиях, даже на эстафеты ходил. И когда за кубок играли, я помню. Он не прямо-таки сам участвовал, просто старался посещать, как зритель. Но на круглых столах всегда говорил. Очень любил фольклорные диспуты.
- Могли бы вы назвать его конфликтным человеком?
Муравьёва: Родиона Павловича? Нет, ни в коем случае. Он был дипломат, очень чуткий к юношеству, к свежим взглядам. Разве что иногда горячился, но без злобы, знаете, как-то естественно. Мы все его понимали. Как человек, как ученый, должно быть, он был в высшей степени достойный образец. И гражданин тоже. Как преподаватель - это мне трудно судить. Некоторые студенты любят преподавателей такого рода, знаете, очень ратующих за свой предмет, за идею. Иногда это было сложно, но это лично для меня, я говорю за себя. Он говорил с нами, как с другими учеными, молодыми учеными, и требовал очень серьезного отношения к науке. Я тоже люблю фольклор, но не так, как например, современную литературу и язык в целом. Это не для меня, и когда Родион Павлович это чувствовал, он не понимал, ему было трудно понять.
- Это не мешало работе рядом с ним?
Муравьёва: Нет, он был даже рад мне здесь, как своего рода оппоненту. И здесь ему было проще общаться, чем в аудитории. Эти отношения, преподаватель - студент, он их органически не очень признавал.
- Каким вы запомнили его вчера?
Муравьёва: Как и всегда, он был увлечён и полон энергии. Как и всегда после семинаров, я же говорю, он любил диспуты, чужие мнения. Его очень интересовали чужие мнения.
- Когда вы видели его последний раз?
Муравьёва: Он принёс мне методички. Я была здесь, в лаборантской, а за дверью сидели как раз ещё и Симон Эдмундович, и завкафедры, и ещё был секретарь, а может, и ещё кто - они пришли из деканата. Он постучал, я вышла. Он сказал, что оставит бумаги, которые надо разобрать и положить на место. Потом он подумал и сказал, что это можно сделать и с утра, и чтобы я не засиживалась. Перебросился ещё парой фраз с остальными и ушёл.
- Как видно, вы не разобрали бумаги, а значит, послушались его и ушли?
Муравьёва: Да, я стала собираться домой. Я отнесла часть бумаг и оставила здесь на столе - вон они до сих пор там лежат. Я бы тотчас же с утра и разобрала, но узнала, что случилось, и было тяжело к ним подступаться. Но их всё равно придется убрать. Я бы занялась этим позднее, когда ваша девушка всё опишет.
- А другие бумаги почему остались на кафедре?
Муравьёва: Мне было неудобно мешать.
- Чем бы вы помешали?
Муравьёва: Они разговаривали. Был поздний час, и товарищ Безборенко с другими, должно быть, заканчивали какую-нибудь работу. У них это часто бывает. Соберутся на кафедре и сидят над организационными документами. Особенно во время экзаменов, когда надо отчетность подводить. Они иной раз скажут, что я под ногами верчусь и всё не так делаю, вот я вчера и решила поскорей уйти. Знаете, они это не со зла. Товарищ Давидян так со всеми, у нее характер крепкий, восточный, а я что? Я понимаю, мне не обидно.
- И вы ушли?
Муравьёва: Да, сразу же после Родиона Павловича и я вышла. Была половина восьмого. Я это помню, потому что сверяла часы в гардеробе.
- Не видели ли вы Елиозова ещё раз в тот день?
Муравьёва: Нет, я и не могла. Он обычно сразу же на метро садился. Потому что далеко вверх по ветке живёт. А я только до метро дохожу, а от него уже на автобусе и мне здесь до дома три остановки.
- Когда вы были дома?
Муравьёва: Кажется, в восемь. Около того, но не позднее четверти девятого.
- Вы одна живете?
Муравьёва: С родителями и сестрой.
- Значит, они могут подтвердить?
Муравьёва: Разумеется!
- Последний вопрос. Где обедал Елиозов обыкновенно и непосредственно вчера?
Муравьёва: Должно быть, в нашем буфете. Он никогда ничего не брал из дома, хорошо, если печенье или бутерброд на завтрак захватит. А так сидел до окна или большого перерыва и шёл со всеми в буфет.
- А вы где обедаете?
Муравьёва: Мне удобнее всего здесь, но это не поощряется. И если гонят или мне самой скучно, я беру обед и тоже спускаюсь.
- А вчера как было?
Муравьёва: Я хотела позвонить, а здесь аппарат был занят, поэтому спустилась. Но он обедал за преподавательским столом, так что я его даже не заметила.
Метелин медленно постучал костяшками пальцев по столу и устало улыбнулся, а девушка, кажется, напротив, взбодрилась, осознав, что от него ей по-видимому ничего не грозит.
В лаборантскую постучали, и плечи лаборантки вздрогнули в испуге.
- Ах, Родион Павлович всегда так вежливо стучал, - печально сказала она. - Я запираюсь для всех остальных (я знаю, что нельзя так - когда в голову взбредет), а будь все такие же интеллигентные, как он, я бы не запиралась вовсе.
Кошеверова с силой потянула на себя послушную дверь, которая опять отлетела настежь, и уверенно шагнула внутрь.
- Прошу прощения, товарищ капитан, с кабинетом я всё, разрешите здесь приступать?
Метелин, собираясь разозлиться на её бесцеремонность, вдруг наоборот как-то стушевался, спохватился и сам стал изучать учебные материалы, попадающие ему под руку, протягивал их Оле, и та молча со знанием дела отдавала каждой папке и всем одиноким листочкам кадр за кадром.
Когда с лаборантской было покончено, они втроем вернулись на просторную кафедру, и Пётр Никанорович, расправив плечи, ощутил некоторый груз усталости, уже накопившийся за только расходящийся день, а вместе с ним и какое-то новое чувство неудовлетворения, уже не собой одним, а обстоятельствами в целом. Вполне вероятно, что дело может оказаться вязким, и придется им всем в нём здорово поплутать, ну да в этом ли беда? Капитан смотрел, как Кошеверова проходится по листочку с описанными предметами, морщит нос, словно хочет на что-то фыркнуть, и спускается ниже по списку, - и он понял, что чем дальше они ищут, тем меньше остается предположений, и, если в институте они не обнаружат зацепок, им по сути больше не за что будет цепляться.
Он покачал сам для себя головой и ободряюще припомнил: «Будут ещё результаты лабораторной экспертизы, показания других соседей, доктора Зильберштейна, да мало ли, может, что-нибудь узнает в школе Митя. К чему это падение духа? Надо больше спать, хорошенько спать, как полагается, все восемь часов, и не меньше, вот и вся наука».
Из коридора в незакрытую дверь выглянула курчавая голова Желобова. Он был особенно румяный, так что даже покраснели и увлажнились его большие испуганные глаза.
- Простите, товарищ ка-капитан, - парень зачем-то потянулся к Метелину руками с дипломатом и очень кривовато улыбнулся.
- Ты чего так скоро? Что? Что такое?
Сержант заморгал и блестящие глаза его замигали, как неисправный светофор. Честное слово, он весь взмок за одно мгновение.
- Это телеграмма, то бишь записка, - он опять отвратительно тоскливо улыбнулся. - Я позабыл ее отдать.
И повернул свою руку ладонью вверх, скатывая на бок дипломата бумажку. Метелин плотно сжал губы, проглотив вздох отчаяния, и быстро выхватил этот помятый, весь заляпанный чернилами (видно прямиком из дипломатных внутренностей) листочек:
«Товарищ Метелин, попросили дать информацию: если послали сотрудника, то почему не доложили об угрозе инфекции в 237 школе?»
Кошеверова тоже заглянула в текст, но успела зыркнуть на Желобова ехидным взглядом:
- Эх ты, тютёха, отдали бы через меня, я бы ни за что не забыла. И кого только не понаберут, да?
-Что? - машинально отозвался капитан.
- Я говорю, вот чудеса-то, товарищ Метелин...
Он прервал её и задумчиво заговорил, не очень вникая в собственные слова, а просчитывая дорогу туда и обратно:
- Продолжайте тут вдвоем, я приеду через два часа. Спуститесь ещё в буфет, где вчера обедал славист, и там тоже по форме, кто что видел и думает. Что ел, что пил. Я буду через пару часов. Желобов, дай ей методичку что ли, вместе пойдете.
- Я ознакомлена, - Оля гордо подняла голову и опять немного наморщила нос.
Пока машина везла его обратно на северо-восток, он лихорадочно выстраивал мостик между инфекцией в Славиной школе и парком, связь между которыми непременно грозила разрастись на все Сокольники. Объявят карантин, закроют город, а тут ещё даже непонятно, в чём проблема. «Бактерии, - думал Метелин. - А может, и химическое оружие. Вражеские самолёты-опылители. Американские летчики... Но почему мы не знаем о других случаях? Нет-нет, мы бы знали. С другой стороны, пошли только вторые сутки, того гляди, это только начало. Как же Славке повезло! Сволочи, фашисты...» На небе расходились тучи после утреннего дождя, и низкое серое небо начинало рваться на неровные ослепительно белые кусочки. Солнце играло на влажном капоте автомобиля, отвлекало, било в угол глаза, и Пётр Никанорович жмурился, а там уже сдавался темноте и начинал дремать, и в ловушке неверного сна ему виделись тревожные картинки, низкие потолки, холодные коридоры и ледяные октябрьские дожди.
Через час он, заехав по пути в отделение, совершенно разбитый телом и душой, вышел в оживленный школьный двор. У охраны он повстречал классную сына, завуча и ещё тройку малознакомых смущенных женщин, которые, видимо, нарочно ожидали его здесь. В первую очередь он попросил вызвать сюда Славу. На это Софья Тимофеевна немножко расстроилась и сказала:
- Как же? Они же все вот только вышли, поди на улице и ждут.
Метелин занервничал и попытался подавить желание выбежать обратно во двор, но ему сегодня не очень-то везло с самоконтролем, поэтому он только кивнул женщинам и быстро развернулся, на ходу пропуская вперёд себя не спеша ковыляющих на выход девочек.
С крыльца капитан мог бы хорошенько разглядеть весь двор, но то ли зрение от волнения подводило его, то ли сына не было и там. Он окликнул знакомую фигуру Вадика Филимонова и, не дождавшись, сам поспешил ему навстречу.
- Добрый день, Пётр Никанорович, - удивленно поздоровался парень. - А вы это, правда, что ли школу приехали закрывать? Из-за эпидемии, да?
Слово «карантин» шепотом полетело на Метелина сразу со всех сторон. Их с любопытством окружили другие дети, но лохматой головы Славика среди них не было.
- Вадим, ну-ка тише, - он оглянулся кругом. - И вы это бросьте, а то, смотри, как обрадовались. Где Слава?
Вадик разочарованно цокнул и пожал плечами.
- Домой ушёл.
- Только что? - выдохнул капитан.
- Не, он вылетел раньше всех, теперь уже, наверное, не догонишь.
Пустяки, никуда он не денется, тут пешком идти минут двадцать, не дольше. Не станет же он один гулять, когда все товарищи ещё тут? Сейчас Метелин вернется в отделение и оттуда позвонит домой, попросит разогреть котлеты и не сидеть долго без дела. Как бы то ни было, Славе он сумеет обеспечить безопасность, а тот - толковый парень и на рожон лишний раз лезть не станет.
Надо было забирать Митю и ехать обратно, день всё никак не желал закончиться, и время тянулось, тянулось без конца. И вот на крыльцо ему навстречу как по заказу выплыл младший лейтенант с удивительно мирным, по-кошачьи довольным выражением лица. Завидев капитана, он беззвучно ойкнул и пристыженно потер уголок рта, облизал губы.
- Митя! - воскликнул капитан. - Объяснись сейчас же!
- Позвольте, товарищ капитан...
- Па-азвольте! Эпидемию, значит, сочинил? Ты где сейчас был?
Доронин потупил взгляд и виновато улыбнулся.
- В столовой. Щи ревизировал.
- Что?
Метелин вдруг понял, что парень изо всех пытается сдержать смех, и сам как-то немного подостыл.
- Я вам всё объясню, товарищ капитан, честное слово. Отчет будет как надо, - кусая щеку, забормотал Митя. - У них там вполне вероятно возникновение инфекции на фоне несоблюдения санитарных норм, вопиющая история намечается. До эпидемии ещё далеко, но если до Сокольников уже дошло, не знаю как, но...
Пётр Никанорович тотчас же помрачнел и не глядя на лейтенанта пошел внутрь, на ходу отрывисто бросая:
- Сейчас разберемся, что ты тут устроил, блюститель порядка. Жандарм! Но с инфекцией не получается. Нет, никак не получается. Пришли результаты экспертизы. Если хочешь, на, держи, почитай, полюбопытствуй.
Он вытащил из внутреннего кармана сложенную в два раза копию заключения из лаборатории. Митя молча стал читать, поймав в полумраке тамбура небольшой квадратик света.
- Ни яда, ни грибков, ни чужеродных веществ, - опережая его чтение, сказал капитан. - Мне дали понять, что скоро дело придется закрывать и возвращаться к более насущным вопросам. Как тебе такое, ревизор?