Глава 1
В которой расходится ветер и путаются мысли, а комсомолка Эля приносит новости
Но ещё несколько часов назад сизое утро с плотной молочной дымкой быстро таяло за окном и оборачивалось наступившим полуднем с вытянувшимися рыжими линиями стволов и помрачневших за зиму трехэтажных домов с косыми крышами на фоне акварельного неба. Толстое мутное стекло с осыпавшейся желтой замазкой вдоль трещин принимало и спешило разлить по своим ватным пустотам блеклое, робкое солнце. Оно тонуло в стеклянной полости и не рябило в глазах, но Изольда Максимовна на всякий случай опустила каждую штору и попросила мальчиков с последней парты проделать это с дальним окном. Сидя почти перед самым носом Изольды, было не очень с руки заглядывать за шторку и наблюдать, как на солнце начинают мерцать вчерашние лужи, но десятиклассница Эля Музиль машинально отодвинула край ткани пальцем и зацепила взглядом небольшой уголок вовсю окунавшегося в тепло дня.
Впереди было две самостоятельных и одна контрольная на последнем уроке и ещё одна завтра первым – по истории, значит, после школы надо будет сразу домой, к тому же собрание и неподготовленная повестка. Сходить бы вместе с бабушкой за новыми калошами, а там, может быть, найдутся и хорошие туфли на выпускной. Хорошо бы, бабушка спросила у знакомой, как обещала, потому что что в Элиных парадных никак нельзя, каблук совсем прохудился, в ремонте сказали даже думать нечего, пора менять всю пару, никаких вторых шансов, какие вторые шансы, если речь о школьном выпускном? Ну хоть с платьем есть определенность: оно почти такое, как во французском журнале, на двенадцатой странице справа, у блондинки с кошачьими глазами. Пусть это выпуск трехлетней давности, но Эля любовалась им слишком долго, чтобы сейчас поддаваться новым веяниям. Нашли замечательную ткань, серебристо-голубую с розовыми волнами, и Эля в четыре руки с бабушкой почти справились, остались рукав и ворот, а швы на юбке можно оставить и так, вполне себе, в своём роде очень даже любопытно.
- Алис, а пуговицы?
- Синие тканевые, немного мягкие, если пощупать, - не отводя близорукого взгляда от доски, ответила её соседка, русая пионерка с большими водянистыми глазами и большим смешливым красным ртом.
Эля кивнула. Да, разве что с пуговицами остаётся нерешенность. Впрочем, её внимание тотчас выдернуло из зефирных грёз о майских праздниках шипение со стороны учительского стола. Удостоверившись, что девушка обернулась и достаточно напряглась, Изольда Максимовна выговорила ей за ловлю ворон.
- Какие пустяки, - Эля фыркнула, уже склоняясь над тетрадью. – Она так гремит, что при всём желании не отвлечься.
- А я думал, она гадюка, но за гремучую змею тоже сойдёт, - отозвался сидящий за её спиной Славик Метелин.
Эля полезла в пенал за пером и тут же с досадой одернула руку, словно та обожглась о ручки и карандаши – от сгиба кисти к пальцам пролег ковёр из мелкой розовой сыпи, такой жуткий на вид, как если бы кто-то исколол Элину руку самой тонкой булавкой. И давно это она так?
- Штора что ли пыльная?
Эля не заметила, что от испуга и омерзения у неё уже щиплет в носу и блестят глаза – как с этим отсидеть три письменных работы!
- Ну-ка, дай погляжу, - Алиска деловито перехватила её кисть своей маленькой узкой ладонью. – Сезон аллергии, как никак. Да ладно тебе, на перемене сходим в медкабинет, и все дела.
И потянулись тревожные в ожидании результатов за геометрию и похода к медсестре сорок минут третьего урока, кажется, продлившегося в три раза больше. Благо накануне Эля вложила все свои старания в задачи из параллелепипедов и конусов, чтобы оставаться уверенной в них при любом раскладе и варианте, даже если Изольда достанет задачки из дидактического пособия, так что какая тут сыпь на руке. От нетерпения ныло в животе и, ко всему прочему, разболелись глаза – в следующий раз надо будет пересесть куда подальше от этих штор и странных растений Изольды в керамических кадках на подоконниках.
На переменке их с Алисой настиг Славик, тоже поглядел на руку, хотя Эля старалась затянуть рукавом, пожелал удачи и усвистел к своим товарищам во главе с Егором Сапегой.
- Как думаешь, он поступит в авиационный? – спросила Алиса, проводив его неодобрительным взглядом.
- А он разве не в машиностроительный шёл?
- Да чёрт его знает, он про свои самолёты звенит с седьмого класса. Куда же ему ещё?
Эля не помнила хорошенько, о чём была вся инновационно-техническая болтовня Славика. Это походило на то, что писали в «Науке и жизни» в рубриках, которые она не читала, но отмечала как теории фантазийного характера, очень далёкие от естественных наук, к каким лежала Элина строгая душа.
- Самолёты, так самолёты.
Медсестра развела Эле в стакане супрастин, спросила не чешется ли, не зудит – у Эли сразу сильнее зачесалось – измерила температуру и отпустила восвояси. Можно было пожаловаться на что-нибудь ещё и со спокойной душой побежать домой, но эта последняя контрольная по биологии стоила бы Эли большой веры в себя. Не зря же она до ночи изводила себя формулами, генетическими кодами и треклятым эпидермисом. К слову, её эпидермис не переставал зудеть и даже ни капельки не побледнел.
Они поднимались по свежевымытой за урок, но по-прежнему неумолимо серой лестнице на свой этаж, где ещё не закончилась перемена и на перебой со всех концов с протяжным эхом доносились знакомые и чужие голоса. В тускло освященной уборной Эля попыталась осмотреть своё лицо, не вылезли ли где-нибудь на видном месте новые мерзкие пятнышки. Фу, оказывается, она давно ужасно румяная, прямо-таки большими красными блюдцами, и глаза тоже покраснели и блестят нездоровым, лихорадочным блеском. Как это кому-то идут небольшие недомогания, а Эля сразу так простецки портится? Глупое мещанское лицо, как на иллюстрациях к Островскому. Какой же странный этот Славик, если находит в нём что-то. Право, Эле впору было начать его побаиваться.
Она заметила это вслух, едва выйдя из уборной, и Алиса рассмеялась.
- Мещанство, Эленька, у тебя проскальзывает в мыслях. А Славику, - она взяла её под руку и вкрадчиво зашептала. – А Славику ты нравишься своею цельностью, ясным отношением к насущным задачам и редкой стойкостью.
- Какая же девушка захочет такое услышать? – Эля рассмеялась.
- А между прочим, это очень верный подход. Метелин - дельный человек, когда это дело касается его товарищей. Поэтому в супруги ему тоже нужен хороший друг, самый что ни на есть проверенный временем.
- А это уже мне неинтересно.
- Совсем неинтересно?
- Совсем-совсем, - Эля освободилась от подруги и нервно затянула кисть рукавом.
На свете были вещи, которые по странному стечению обстоятельств интересовали Элю именно в этом ключе, и в её мыслях, как и в жизни, они занимали такое определенное, интимное положение, что никак не могли подобно весеннему ветру ворваться в школу с её шумом в коридорах, духотой в классах и скользкой плиткой на первом этаже, что она за десять школьных лет как-то не успела привыкнуть всерьёз обсуждать это здесь.
Они остановились у комнаты вожатых. От их класса сегодня дежурили Лена Тимофеева и Вадик Филимонов. Лена как раз вышла им навстречу, посмотрела на свои грубоватые отцовские часы, и покачала головой.
- Три минуты до урока, а гвалт всё ещё невероятный.
- Ну, дежурь-дежурь, Леночка, - Алиса подпихнула её дальше по коридору. – Хороша дежурная, нашла кого сторожить.
Девушки переглянулись и захихикали. В кабинете была только пара-тройка человек, худощавая старшеклассница из параллели, с которой они с давних пор соперничали не пойми почему, студентка и студент.
- Полетаев, - значительно произнесла Эля, подняв указательный палец.
Алиса понимающе кивнула, сдерживая новый приступ хохота. Юношей был их высокий кареглазый шатен, красивый, стройный и статный, как французский принц, старший вожатый Володя.
- Вот он наш Жан Маре идёт, - говорила Алиса.
- Да какой Жан Маре, скорее... ну кто-то другой, но не он, - каждый раз отзывалась Эля.
Он обернулся на них и помахал рукой:
- Здравствуйте, девочки!
Они тут же едва не откланялись, прыснули и побежали в класс.
На русском Алиса, поглядывая на строгую спину Тимофеевой, не унималась:
- Как думаешь, небось она планирует с ним вальсировать?
Эля оторвала взгляд от тетради, поправила промокашку поудобней (стыдно, но она всё ещё оставалось самым неаккуратным человеком в своей жизни), и тоже посмотрела на Лену.
- Пожалуй.
- Хитрая коза, да он с ней не пойдет.
- Пожалуй, что и не пойдёт.
Алиса покосилась на подругу, потом наклонилась пониже, чтобы заглядывать ей прямо в глаза, и даже подперла голову рукой.
- А я что? – поморщившись, опередила её вопрос Эля.
- А ты-то с кем будешь танцевать?
- Ой, как будто так эти танцы всем нужны. Неужели ты сама рассчитываешь, что из этого выйдет что-то хорошее? В конце концов, когда мы успеем потанцевать, если собирались гулять по набережной с аккордеоном Филимонова...
- Да хоть бы и на набережной и под этот филимоновский аккордеон!
Эля снова поморщилась, не просчитав свой ответ.
- Ну так что... Будешь ждать этого своего, или со Славиком пойдёшь? – не выдержала Алиса и поспешила состроить невинную гримасу.
- Этого-моего, - передразнила девушка и показала ей язык.
Был русский язык, была биология последним уроком, были воробьи на бухтах около метро, чулки, не спасённые сапогами от грязных брызг, и был мальчик Эрик Бакастов и всё в нём было для Эли Музиль самое нужное.
Как-то раз, это было примерно год назад, она пришла со школы домой и встретила его в их старинной, просторной столовой из теплой древесины и пломбирной эмали – самой чудесной комнате на свете. Он стоял в школьной форме без куртки около буфета и ел из блюдечка дедушкино клубничное варенье, а его глаза, волосы, лицо – всё вместе и сразу живо напомнило Эле какого-то зверька в роде лисички, а может быть, рыжего котёнка. И волосы у него были медные, и зелёные глаза отливали жженым сахаром, и лицо казалось золотисто-смуглым. Тогда тоже была весна, и Эрик выпускался из школы. В гостиной его родители шумно жаловались Элиным на оценки сына, а сам он лукаво улыбнулся Эле и пожал плечами, мол «да что они, девочка, понимают». Он был шалопай, как говорила бабушка, и большой счастливец, потому как после неудачных экзаменов чудом проскочил на свой факультет и, кажется, этой странной победой ничуть не дорожил. Его вид всегда был немного сонный и скучающий – словом ужасно волнующим. Но уходя из гостей, Эрик разом свежел и преображался, словно ему в голову приходила занятная идея.
Эля и раньше знала, что есть такие Бакастовы, которые приглашали или бывали приглашены в гости, в театр на Чехова, на юбилей товарища Изенбаха, в совместный отпуск в Прибалтику, если повезет, на будущий год, но фигура Эрика нарисовалась рядом с ними только тогда. Впрочем, лица старших Бакастовых она бы тоже не смогла припомнить, но после того дня они приходили ещё несколько раз и даже несколько раз с сыном, а раз или два он приходил один, потому что бабушка пообещала ему книги. Иногда Эля набиралась смелости выйти к нему и иногда он замечал её и говорил «ну как дела, Элька, как личностный рост, как успехи?», но она не заставляла его долго слушать, потому что, имея «ясное отношение к насущным задачам», желала сперва как следует понять, что он за человек, чтобы не тыкать по-дилетантски наобум. Что-то в его кошачьей стороне заставляло бояться за Элины целостность и стойкость, которые было гораздо проще разрушить, чем могла предположить Алиса.
Эля и Эрик, Эрик и Эля. «Положим, - говорила она себе. – Он самый любопытный человек в моей жизни».
- А он вообще знает, что у тебя в этом году последний звонок? – шепнула Алиска.
Как будто это играло роль, мало ли знакомых девочек Эрика выпускается в этом году, не будет же он помнить о всех.
- Наверное, знает, только я с ним не общаюсь, - отрезала Эля, вновь склоняясь над упражнением и замечая, что не дослушала предыдущее предложение. – А что там Горький сделал, когда вернулся в Россию?
- На, гляди, - Алиска подвинула ей свою тетрадь. – А может он несвободен?
- Хм, спасибо. Хм.
- Просто если ты говорила, что он вполне себе нечего, то почему нет? Эль, ну нельзя же ничего не делать. Может, ты ему тоже нравишься?
Краем глаза Эля увидела, как по проходу к соседке надвигается учитель, и пихнула её локтем.
- А если у него уже есть кто, мы разберёмся, не переживай, - Алиса зашипела немного тише, но это не спасло её от неминуемого вызова к доске, Эля вздохнула с облегчением, хоть вместе с ней и не могли бы уйти другие тревожные мысли.
А впереди их было ещё больше.
*****
К концу занятий небо совсем прояснилось и подул зябкий суетливый ветерок. Он тут же затрепал Элин плащ и чуть не стянул с неё газовый шарфик. Славик поймал его на лету и повертел в руке.
- Если вы по домам, давайте вместе? – он прищурился от разгоняемой ветром прошлогодней листвы и вся его маленькая и круглая, как блинчик, голова испещрилась миллионами косых линий.
Эля вежливо вытянула у него свой шарфик и покачала головой раньше, чем сообразила, как помягче отказать, а парень ещё держался за другой его конец и потерянно ждал ответа. «Чего же он-то так долго соображает?» - жалостливо подумала Эля и крепче сжала пальцы на тоненькой ткани. Покосилась на Алису, но она стояла в стороне, погруженная в мрачную задумчивость, видимо, вызванную тройкой по русскому – кто бы подумал, что в выпускном классе так легко завалить диктантом у доски. Досада множилась в голове Эли, она почувствовала, как снова краснеет лицо и начинают покалывать пятна на руке, резко потянула её к себе вместе с шарфом, чтобы поскорее спрятать сыпь, как вдруг...
Замерший в ожидании ответа Славик, будто глубоко удивившись, открыл рот и выпучил глаза. Эля смутилась и ненароком обмотала кисть полупрозрачной тканью, но парень всё ещё как завороженный дырявил её взглядом.
- Что ты, Метелин? – окликнула его Эля. – Чего уставился?
Наконец он захлопал глазами и сделал шаг назад, покачнулся.
- Боже, Славик, тебе не поплохело часом? – Алиска подхватила его под локоть и выразительно посмотрела на подругу. – Что она тебе сказала?
И вместо ответа из его рта вырвался хрип, затем ещё один, и он, схватившись за горло и согнувшись пополам, зашёлся в удушающем кашле.
- Нет-нет, Слава, что ты, встань... Всё нормально? Эля, чего это он вдруг? – Алиса попыталась постучать ему по спине и беспомощно оглянулась по сторонам.
- Он это сам... Ребята, помогите, пожалуйста, Метелину что-то не по себе! – крикнула она в толпу мальчишек, кругом стоявших у ворот.
И один за другим они кинулись к Славе, затараторили, басовито зашумели, стало ещё страшней, кто-то побежал за медсестрой. Вадик Филимонов отвесил ему несколько точных ударов по спине, помогая откашляться, но Метелин только сильнее пригибался к земле.
- Как он страшно дышит, - прошептал чей-то женский голос сбоку. Эля поёжилась от новых хрипов.
- Надо его развернуть, чтобы обеспечить доступ к дыхательным путям. Так же не видно, - это перекрикивала всех подвижная голова той дежурной из параллели. Она сновала туда-сюда, распихивая сгрудившихся школьников, её белый воротник загнулся и она поправляла его на ходу. На мгновение дежурная исчезла и её нервный щебет затих вслед за ней, но тут же она снова возникла неоткуда прямо за спиной Славика и пропустила вперёд старшего вожатого Володю. Он требовательными короткими жестами попросил всех расступиться и присел рядом с Вадиком. Вместе они развернули напряженное, неестественно вздрагивающее в судорогах тело Метелина, и стали приводить его в чувство. Дежурная поохала над ними и снова исчезла в глубине толпы.
- Что это с ним? – крикнул Володя.
Алиса посмотрела на Элю, и та только сейчас заметила слёзы на её щеках и ещё сильней затряслась от внезапного ужаса.
- Я не знаю, - она отшатнулась от страшной гримасы подруги и присела рядом с вожатым. – Мы разговаривали, и он вдруг замер и открыл рот, как бывает, когда испугаешься... Володя, с ним же всё будет хорошо? Он вообще дышит?
- Пока ещё да, - парень растерянно оглядел её с головы до ног, Эле вдруг показалось, что он сейчас тоже её испугается. – Вернее, да, всё будет нормально.
Тут её кто-то толкнул под бок, и она безвольно отскочила в сторону, чуть не свалившись на пыльный асфальт – вернулась дежурная, протащившая сквозь взволнованных зрителей школьную медсестру. Эля прикусила щёку и издалека стала наблюдать, как беспорядочно болтающиеся руки и ноги Метелина хватают окружающих за одежду, тянут к себе, а потом слабнут и успокаиваются. Она вновь услышала его кашель и поняла, что он задышал свободно, но что-то внутри у неё тоже как будто в один миг дрогнуло и опустилось, надорвалось, не вынеся неожиданного напряжения, и Эля заплакала. Мальчики в синих брюках помогали товарищу подняться, хлопали его, трепали за волосы, выкрикивали что-то насмешливо грубоватое, но их трогательные бледные лица выдавали ещё не ушедший, не согретый спокойствием испуг.
- Всё хорошо. Давай пойдём домой, - чуть хрипло сказала Алиса.
- Как страшно, - только и смогла выдавить в свою очередь Эля. – Надо сказать ему что-то хорошее...
- Нет-нет, пошли. Они его сейчас, видать, всей толпой в медкабинет поведут, а мы там сегодня уже посидели. Хватит.
И они молча пошли прочь от школы. Ветер уже не казался таким ободряюще свежим, в его неутихающих порывах мерещилось что-то злое, даже злорадствующее, как хлыст кнута. Эля обернулась на подругу, вспомнив её слёзы, но услышала, как их кто-то окликнул сзади.
- О нет, - протянула Алиса. – Теперь он от нас не отстанет. Метелин, тебе уже...
Но голос уже настиг их и оказался не Метелиным, а старшим вожатым. Поравнявшись с ними, он слегка отряхнул аккуратно глаженные колени брюк.
- Музиль, можно тебя на пару слов? Алиса, ты не обидишься? – Володя замолчал, коротко отдышался и внимательно посмотрел на Элю.
- Нет проблем. В общем догоняй, - ответила Алиса, развернулась и не спеша пошла дальше, не выразив ни малейшего интереса.
Эля проводила её понурую фигуру понимающим взглядом и смущённо оглянулась на Полетаева. Он часто заморгал, припоминая, должно быть, приготовленную фразу, если она у него и была, и вдруг нахмурился, посмотрел куда-то сквозь девушку и взворошил волосы у виска.
- Странно, Музиль, у меня был к тебе важный вопрос, знаешь ли...
- Не знаю, ты же ещё его не задал, - она пожала плечами. Володе приходилось держать в голове в одно время очень много разных дел, но для этого у него был немецкий блокнот из настоящей телячьей кожи, который ему подарил его дедушка, известный детский писатель. Эта кожаная обложка всегда пахла особенным, странным запахом, заставляющим почему-то думать о древности, когда язычники разделяли со своими богами вино и заколотых коров.
- В том и дело, извини, - Володя посмотрел на неё ещё и слегка наклонил голову. – Как же это случилось, что Метелин упал?
- Ему стало тяжело дышать. Но я сама не знаю почему. Это тоже странно, - согласилась Эля и, как ей давно хотелось сегодня сделать, от души тяжело вздохнула.
- В самом деле, есть что-то очень загадочное. Но ладно, уже можно не переживать. И не расстраивайся.
Он ободряюще улыбнулся, похлопал её по плечу и пошёл обратно к школе.
Эля постояла недолго, глядя ему вслед и соображая, не надумал ли он что-нибудь против неё. Меньше всего ей хотелось ко всему прочему расстроить сегодня и Володю Полетаева, но, кажется, для этого было недостаточно объективных причин. Её обдало новым потоком холодного мокрого ветра. Всё-таки завтра лучше выходить из дома в пальто. Она сняла с руки свой шарфик, обмотала его вокруг шеи и, забывая огибать длинные лужи, через дворы отправилась домой.
*****
Музили жили в относительно свежем на вид, только обновленном в начале столетия, желтом доме, по форме напоминающем маленький и неровный электрический разряд. Вход в него был со двора, для этого надо было со Стромынки по 1-й Боевской пройти до Матросской Тишины, а там свернуть в Большой Матросский переуок к не охваченной высоким деревянным забором и укрытой ясенем территории, где помимо музилиевской молнии выросли аккуратные пузатые чемоданы многоквартирных домов и контор.
Они жили всей большой семьёй, состоящей из собственно замечательной в своих бесчисленных успехах дочери десятиклассницы, матери-пианистки со склонностью к творческим и эмоциональным паузам, отца букиниста-любителя (ибо он признавал за собой в первую очередь этот род деятельности), бабушки, приятной и ещё очень моложавой особы, служащей корректором в издательстве фантастической литературы, и дедушки, пенсионера и ветерана, человека, крайне и в самых разных формах необходимого в деле каждого из вышеупомянутых персон.
Как это возможно было предположить, в середине дня они вполне могли все вместе оказаться дома, в своей большой старой квартире, единственной жилой на этаже, который подвергся коррозии, кажется, ещё до войны и рождения Эли, и был наполовину непригоден для жизни – но только наполовину. Потому что вторая ощущала себя вполне себе блестящей и приемлемой для глаз, ног и ходьбы по древним половицам, длинных шей, не склоняющихся в дверных проемах, сильных рук, хлопающих в свою очередь дверьми, так громко и так часто, как заблагорассудиться, и голосовых связок, не жалеющих соседских ушей в назначенные часы занятий сольфеджио.
Вытирая в коридоре сапоги о коврик, Эля пересчитала всю уличную обувь и обнаружила, что грязь на некоторых была ещё свежей – должно быть, отец вернулся из конторы или провожал какого-нибудь коллегу, заходившего на чай. Григорий Семёнович, широкой души замечательный брюнет средних лет с изящными усами и маленькими тонкие руками по возможности всегда брал работу на дом, чтобы почаще бывать рядом со своими редкими изданиями. Он говорил, что старые вещи воспитывают и умеют иной раз направить мысль так, как ничто другое никогда не сможет. Но на кухне Эля первым делом повстречала бабушку. Впрочем, она уже собиралась уходить и стояла у окна, поднеся к свету край малинового пиджака. Завидев внучку, она торопливо поманила её к себе.
- Поди, моя золотая, посмотри, не пятно ли тут, не разберу.
- Кажется, нет. Дай поближе, - Эля повертела и так, и этак, но ткань переливалась на свету без лишних бликов. – Ничегошеньки нет. А ты, однако, нарядилась!
Елизавета Алексеевна хохотнула, погрозив ей пальцем, но заприметила Элину руку и направила на неё своё пенсне.
- Ну ка, дай и я на тебя посмотрю хорошенько.
- Это аллергия. Мне дали супрастин, но ещё вот держится. Такая неприятность, - сказала Эля и невольно вспомнила про бедного Метелина, пришлось мотнуть головой, чтобы прогнать тревожную картину, тут же выросшую перед глазами.
- Вижу-вижу, - растянула бабушка, притягивая руку поближе, при этом кристаллики бус на её шее и рубиновая брошка игриво застучали друг о друга. – Надо бы тебе ещё принять. Иди пока в комнату и пусть матушка твоя тоже посмотрит, а я пока поищу правильное средство. Давай-давай, дружок, я сама.
Эля повиновалась, попутно отломив кусок хлеба из хлебницы и соображая, давно ли они ставили чайник и не горячая ли там вода. Но Елизавета Алексеевна так энергично подталкивала её к выходу, что она побоялась рисковать добытым хлебом и поспешила через светлую столовую в мамин будуар-музыкальную комнату-некогда общую гостиную. Эта была самая тесная и душная часть квартиры, в ней совершенно не представлялось возможным развернуться, если ты там был не один. Поэтому мамины ученики выходили оттуда задом наперед, чтобы случайно не задеть изумрудную шелковую ширму и двенадцать полуметровых фигур героев древнегреческих мифов и легенд, собранных, кажется, человеком, который не успел вовремя увлечься марками, и, на своё счастье и на счастье младшеклассников с плохой координацией движений, не так безупречно разбирался в пантеоне богов Олимпа. Но, собственно сама Олимпия Николаевна, Элина мать, если бы чаще посещала комиссионные магазины, да и все остальные публичные места, окопалась бы ещё тучней, насколько позволяла её неунывающая фантазия.
Она и сейчас была в своём будуаре, за ширмой на маленьком диванчике, и, разложив по всему журнальному столику газеты, с удивительной скоростью вырезала оттуда в одной ей понятной связи квадратики и линии полос. Эля попыталась поскорей протиснуться мимо Гермеса за ширму, но не успела раньше, чем получила новый нагоняй.
- O Dio mio, Нелли, а как же обед! – она затрясла рукой, свободной от ножниц, в нервном умоляющем жесте. – Доченька, не надо хлеб, там же есть первое. Иди, пожалуйста, разогрей...
- Я уже всё равно доела, чего кричать, - замялась Эля. – У меня вот аллергия, посмотри.
- Ну дела-а. Вот она, ваша школа! - протянула женщина.
Ей стоило некоторых усилий встать из-за столика, не задев каких-то коробочек и стопок белья на полу и диване, и она даже постаралась как можно больше выпрямиться, чтобы принять протянутую над Дафной Элину многострадальную кисть.
- А бабушке ты показывала?.. – начала было она, но вдруг неожиданно для Эли цепко схватилась за её пальцы, чуть не оставив там царапины. – Подожди, дай я посмотрю. O Dio mio, и давно это у тебя?
- С полудня. Хотя я не сразу заметила... Ну чего ты царапаешься!
- Извини, cara mia, а больше нигде пятнышек нет, ты смотрела? А чувствуешь себя как? Ах, где же Гришенька?
Надо заметить, средиземноморская душа велела Олимпии Николаевне называть супруга не иначе, как Григорио, но этого в свою очередь не могла стерпеть вольная русская натура Григория Семеновича. Не сказать, что они двое одинаково сходились на Гришеньке, однако спор никогда не заходил дальше, а если и мог дойти, то о том Эля предпочитала не гадать.
- Гриша! – оглушительно закричала Олимпия Николаевна поверх Элиной головы. – Маман, о зачем ты отправила её ко мне!
Эля, освободившись, по обыкновению других юных служителей муз стала пятиться назад к двери. Но мама, не мало так покачнув Гермеса, вмиг преодолела расстояние между ними и схватила её за плечо.
- Душенька моя, это ничего страшного... Хотя как посмотреть, лично меня это сейчас что-то необычайно сбило с толку. Я бы и сама не отказалась от чая или настойки, бабушкиного чая, да-да. O Dio mio, Гриша! – она вытащила из-за спины Эли её отца и значительно указала ему на руку дочери.
- Давайте я вам её отрежу, сколько можно? - Эля обиделась.
- Будем потише, мои дорогие. Нелли, покажи свою руку, - и теперь уже Григорий Семёнович взялся вертеть эту непутёвую кисть, а у Эли внутри свернулся от голода обманутый кусочком хлеба желудок и требовательно заныл, как будто она без него не знала, сколько всего могла бы сейчас в себя с удовольствием засунуть.
- Сыпь - это дело тревожное, соглашусь, но пока мало говорящее, - наконец, заключил отец, по большой части, для Олимпии Николаевны. – А теперь, Эленька, скорее расскажи нам, как прошёл твой день. Что тебя сегодня сбивало с толку, смущало, вгоняло в краску. Нам бы послушать нечто в таком духе. Будь добра, ну же.
И Эля, видя, что они так не успокоятся ни при каких обстоятельств, на одном дыхании затараторила обо всём, что в тревожной форме посещало её невыспавшуюся весеннюю голову – от пуговиц для выпускного платья и новых калош до задыхающегося Метелина.
- И ещё мне кажется, что старший вожатый думает на меня. Ну, что это я виновата, - она беспомощно развела руки. – А я не виновата.
Родители переглянулись. Григорий Семенович хмуро посмотрел в сторону коридора и кухни, поджидая бабушку, затем снова на Элю и одновременно с женой глубоко вздохнул.
- Но ты правда виновата, cara mia!
Олимпия Николаевна прижала руки к груди, и глаза её наполнились жалостливым блеском.
- Да, я легонько на себя тянула, вы что! – Эля не поняла, смутиться ей или засмеяться, они выглядели такими обеспокоенными.
- Ох, возни теперь будет, - из коридора вздохнула Елизавета Алексеевна. Она принесла к столу чайничек, с жаром торопливо выпускающий травяной пар, как иногда горячится Алиска, когда на неё находит дикая болтливость.
-Ну, maman, разве дело в этом? – возмутилась Олимпия Николаевна.
- Ты права, нехорошо так говорить. Извини, Эленька, всё будет замечательно! – она подошла к ней и взяла её лицо в свои ладони. – У нашей умницы по-другому и не бывает, правда?
- Да зачем же вы так говорите, как будто я больна, – Эля отмахнулась.
Все замолчали и встали против Эли, такие потерянные. Стало неприятно, что они разглядывают её и молчат, никак не решаясь на что-то. Зачем она им рассказала про Метелина? И калоши ещё эти.
Наконец, Григорий Семёнович, одобряюще приобняв жену, выпрямился и приготовилась говорить. Мысленно Эля пожелала ему удачи.
- Сделаем так, дорогие мои дамы. Сначала я Эле кое-что покажу, а разговаривать будем потом. Только вам лучше побыть тут.
Он подмигнул девушке и пошёл в свой кабинет. За ним следом со своих мест тут же сорвались все остальные.
- Нет-нет, незачем там всем толпиться, - мужчина поморщился. - Мы же тотчас вернёмся.
- Вот ещё, Григорий Семёныч. Я хочу посмотреть, что ты там на неё с порога вывалишь!
Елизавета Алексеевна ринулась вперёд, и её стеклярусы возмущенно загремели вслед за неё. Но отец, пропустив в комнату Элю, закрыл за ней дверь, а сам остался объяснять снаружи, почему он прав и его нужно послушать. Это был ещё один их семейный ритуал, а, вполне вероятно, не только их, по крайней мере, Эля знала, что не услышит под дверью ничего нового.
Кабинет её отца был частью столовой по другую сторону от кухни и коридора, которая в прежние времена, может быть, служила комнатой прислуги или прачечной. Эта была небольшая прямоугольная комната с низким продолговатым окном, которое очень скупо пропускало свет, поэтому здесь всё время было очень темно. Почти полностью остальные три стены занимали книжные полки, и ещё один книжный шкаф разделял комнату на две узкие части. Под маленьким окном стоял письменный стол, чуть в стороне большой сундук и сложенная кушетка. Эле негде было бы сесть, кроме как за письменный стол отца, но она на всякий случай не стала. Посмотрела в окно, оценила коробку потёртых и выцветших изданий, которые отец ещё не разобрал с прошлого улова, вздохнула.
Он зашёл и тихо сказал ей:
- Только пообещай мне три вещи, договорились?
- Ладно, но в Оленево я железно со всеми еду и точка, а то куда же это годиться?
Григорий Семёнович прикусил губу, соображая.
- Постой, это что? Ты меня сбиваешь, Элька. Я о другом. Пообещай, что каждое моё слово будешь принимать без уточнений и вопросов, пока я сам не разрешу их задавать. Это раз. Во-вторых, обещай, что не будешь смеяться. И в-третьих, – не испугаешься.
Эля сразу же засмеялась, потому что занервничала. Отец погрозил ей пальцем, она торопливо закивала.
- Значит, смотри, мой дорогой друг.
И он снял с одной из полок увесистый альбом из кожи и бархатных шнурков, чьи косички распутались и смялись от тесного соседства на полке. Их семейный фотоальбом, один из тех, что показывает дальним родственникам и другим гостям Олимпия Николаевна. Когда Эля была помладше, её мать очень увлекалась фотографией, до тех пор, пока ей не надоело выезжать каждый раз за город за живописными пейзажами и запираться с растворами и плёнкой в темной ванной одной. Тогда она отдала свой «Зорький» Эле.
Но этот альбом был, видимо, очень старый или лично отцовский, потому что она никогда не видела этих шнурков и бурых мраморных разводов на обложке. Григорий Семенович раскрыл его, полистал – при этом на каждой странице он размышлял, приглядывался, словно выбирая подходящий кадр – и наконец развернул найденное место к Эле. Там были снимки из фотоателье, но, должно быть, совсем давних времён, длинное пальто, шляпа с перьями и муфта у дамы, у мужчин котелки и закрученные усики, смешная эспаньолка. Бог ты мой – Эля чуть не взвизгнула. У одной пожилой дамы на фото лицо было точь-в-точь... Вернее, нет, это и была точь-в-точь бабушка, Елизавета Алексеевна, точно такая же, как и сейчас. Даже те же завитки у висков и стеклярусы в ушах. Или не стеклярусы...
- Невероятно! – прошептала Эля. – Как её звали?
- Мм, - опять промычал отец. – Посмотри ещё раз хорошенько.
И Эля посмотрела. Эспаньолка эспаньолкой, но, если её убрать, даже оставив усики, вполне сошёл бы за папу. Но это было совсем странно, ведь он приходился бабушке зятем, а не сыном, не могли же у нее все родственники быть так похожи. А женщина в шляпе с перьями рядом с ним вроде бы похожа на маму, хотя нельзя быть совсем уверенной – фотограф немного смазал её лицо, может, она тогда дрогнула. В смысле не она, Олимпия Николаевна, а эта женщина. Ещё мужчина с ними, старичок, но его Эля точно не знает, на дедушку не похож. Смешное фото.
- Тут же какой-то подвох, я правильно поняла? – она подняла взгляд на отца.
- Нет, ты всех узнала?
- Они похожи... Похожи на вас. Но я никогда не видела, чтобы в фотоателье нынче делали такие буржуазные сюжеты.
- Ну, разумеется, сейчас так мало где снимешься. Но нам повезло, ведь мы собственно, эм, мы купили эти фотокарточки, когда они ещё были в большом ходу, - он подковырнул картонку и вытащил её из ячейки.
Теперь Эля видела её рамку, витиеватую фамилию мастера и его мастерской. И год – 1901-й.
- Ох, - она зажмурилась и пробежалась по своему лицу пальцами, припоминая, что, кажется, пообещала не спрашивать, не смеяться, не бояться.
Откуда-то из глубины сознания донеслась мысль, что это всё не к добру и было не к добру с начала дня.
- На самом деле, это только кажется пугающим и непонятным, - Григорий Семёнович бережно до неё дотронулся. – Просто мир немного шире, чем ты думала. Так же всегда и было, верно? Ты росла и мир расширялся вместе с тобой, ведь ты постоянно узнавала его заново, каждый год, каждый этап своей молодой жизни. Мы не оборотни и не вампиры, мы такие же люди, как и все, просто в нашем генетическом коде, если можно так выразиться, заложено нечто ещё. Это сегодня дало о себе знать и в твоём организме. Если тебе будет легче понять, то это сравни цвету глаз или группе крови.
Эля попыталась угадать его мысль наперед. Должно быть, она читала где-то о долгожителях, об исторических загадках с двойниками, было даже про Пушкина, надо только вспомнить.
- Значит, мы можем очень долго жить? – уточнила она. – Или вечно?
- Нет, - отец коротко и добродушно рассмеялся. – Нет, сейчас мало кто живёт вечно. Но раньше, говорят, маги почти доживали до тысячелетия. Но это было в те времена, от которых мы имеем больше гипотез, чем истин.
- Так как вы называетесь? Ма-ги? Волшебники и колдуны что ли?
- Да... я сказал? Ну раз я сказал, то да. Мы маги, как волшебники или ведьмы. Это этимологически не совсем одно и то же, но в общих чертах, можно и так, да, вполне можно и так. И нас таких достаточно много. Можешь себе представить: целое сообщество, почти профсоюз! Понимаешь, о чём я говорю?
Эля часто закивала и подняла со страницы фотокарточку. Она и впрямь выглядела настоящей, таких полотен на заднем плане сейчас, наверное, уже нигде не вешали – с античными колоннами и бескрайними холмами.
- Стало быть, ты осознаешь и принимаешь тот факт, что ты маленькая колдунья?
Эля неловко выронила фото из рук и поперхнулась воздухом, вот сейчас, кажется, наконец захотелось посмеяться.
- Значит, я своё дело сделал, и мы можем идти обедать? – уточнил он, принимаясь складывать и убирать альбом, аккуратно вставив фотокарточку обратно.
- Папа, ты сейчас правда это сказал? – и Эля покачнулась, подобно злополучному Славику в школьном дворе.
*****
Эле Музиль было шестнадцать с небольшим лет. В жизни её легко было назвать круглой отличницей, вчерашней деятельной пионеркой, сегодняшней многообещающей комсомолкой, веселым товарищем, но в остальном Эля едва ли выделялась чем-то из толпы таких же школьниц, как она. Каждое утро она тратила полчаса, чтобы уложить свои непослушные каштановые волосы, но всё время просыпала половину завтрака и до большой перемены сидела голодная с раздражённой от распутанных колтунов кожей головы. У неё были очень хорошие, нежные глаза, уголки которых всегда начинали улыбаться раньше её коралловых губ. Да, хорошая – было самым правильным словом для Эли, её любили учителя и пожилые дамы, шумные дети тревожно шушукались за её спиной, когда она выходила на дежурство, а мальчики ещё с пятого класса за домашку носили портфель. Она сама ценила себя за сильные стройные ноги и удачно сданные нормативы перед зимними каникулами, за покоренный канат, пять благодарностей от преподавательского состава за участие в организации школьных кружков и то, что её первой ставили в пример остальным. Не то чтобы это очень тешило её самолюбие, но было в каждом незатейливом достижении нечто основополагающее для будущего, каким Эля видела его для себя. Ей искренно казалось, что она живёт интуитивно и просто, что было бы глупо не добиваться простой пятерки, не брать рекорды на субботнике, не вызываться волонтёром. Но это странное тщеславие не помешало ей не стать старостой: в своём время Эля оказалась к выборам удивительно равнодушна и даже не подумала продвигать свою кандидатуру, хотя нашлись бы, совершенно точно нашлись бы избиратели. Классная называла её человеком с острым чувством гражданского долга, а Володя Полетаев говорил, что мир задаёт свои задачки именно для таких ищущих людей, как Эля Музиль.
И вот эта Эля, которой всегда было достаточно своих возможностей и способностей, оказывается, всё это время жила лишь на маленькую долю, не зная себя настоящую.
- Боже мой, и что же теперь делать? – сказала она, когда вышла к родным в столовую, где они уже приготовили для неё чай в гранённом стакане и вытащили откуда-то дедушку.
Иван Давидович присел было на край стула, но, увидев внучку, тотчас встал, почесал свою месячную седую бородку, которая опоясывала его круглое лицо, как кудрявый гребешок, и сочувствующе улыбнулся. На нём был его столярный фартук, а значит, в предобеденный час он как обычно вырезал на балконе фигурки, своих петушков, рыбок и пастушек – очень талантливые вещи. Когда-то Эля ходила в школу с деревянным пеналом дедушкиной работы. На внутренней стороне крышки он вырезал для неё стишок: «Мы вас ждем, товарищ птица, отчего вам не летится». И случалось, когда в классе на неё находило волнение, она незаметно водила пальцем по буквам и успокаивалась – пустяки и глупо вспоминать, однако Эля всё ещё любила и запах дерева под паяльником, и стружку на дедушкиных рукавах, и свистульки, которые он мог быть всё ещё дарить ей за каждую хорошо закрытую четверть, если бы знал, что они всё так же могут её порадовать.
- Ну как что? – Олимпия Николаевна всплеснула руками. – Она спрашивает, что же ей делать! Наконец-то жить в полную силу, моя маленькая Нелли. Тебе открывается такой чудесный лес, таинственный, немного страшный, но в него нельзя не пойти, когда он так чарующе манит!
- Лес, хочешь сказать? – Эля нахмурилась. – Но что это значит? Что я теперь должна делать? Надо поехать куда-то, получить свидетельство, лицензию или, может быть, диплом?..
Бабушка хохотнула и остановила у подбородка блюдце с чаем.
- Нет-нет, ты останешься с нами на...Пожалуй, «на домашнем обучении» - звучит как надо. А школы эти – Бог с ними, эта система у нас пока не очень налажена. Да и образовательный вопрос нынче слишком дискуссионный. А мы уж с тобой справимся, мой друг, - она оглядела присутствующих.
- Составим график и будем преподавать тебе по очереди, - бодро поддержал её Григорий Николаевич. – Главное, схватить азы, а дальше – дело практики и учебных пособий. Мы лишь дадим тебе самое необходимое, а что тебе в итоге будет нужно - угадать сложно, но ты всегда сможешь сама найти это в книгах.
Эля в нерешительности недоумевала, хоть первое смятение уже постепенно покидало её, но нить разговора, кажется, уходила вслед за ним. Через занавешенные тонкими ажурные занавесками в ландышах окна с улицы лил беззаботный и молодой апрельский свет и ласкал полированное рыжее дерево обеденного стола, на котором ещё не лежала скатерть, не накрыли к обеду, а ведь и вправду, давно надо было обедать и быстрей садиться за историю, думать о противных, но обязательных вещах.
- Ты что-то хочешь спросить? Уже можно спрашивать, если что, - сказал отец.
Эля замялась.
- Хорошо, допустим я понимаю, что придётся заниматься, тренироваться, раз такое дело, но что именно для этого надо делать?
Все почему-то переглянулись, и девушка нервно почесала нос.
- Ну как же, Нелли, - мягко начала мать. – Ты должна колдовать, а что же ещё?
И тут Эля поняла, что разговор уже в начале пошёл явно не в ту сторону, и, если у неё и была возможность уловить его логику, она была упущена ещё тогда, когда все разглядывали её сыпь на руке. Кстати, а сыпь всё ещё была при ней – Эля зачесалась интенсивней, хотя уже и думать забыла.
- Попей чай, попей, Эленька, и пройдет! – бабушка поманила её к столу.
- Нет, погодите ещё немного.
И все опять замолчали.
Эле пришлось глубоко вздохнуть и отбросить всё, что лезло к ней в голову про контрольные, порванные чулки, непришитые пуговицы и не готовую к собранию повестку. Где-то в глубине, среди этих несложных картинок что-то мигало, зазывая к себе и яростно желая помочь разобраться. Оно было похоже на детское мироощущение, на предчувствие, которое посещает нас в декабрьские дни в ожидании праздника, такая разновидность знания о том, что это непременно должно случиться, как еловый аромат в квартире, как должны зажечься гирлянда и открыться шампанское, загреметь салют, подпалиться бумажка с желанием и всё пообещать сбыться. Как будто Эля и впрямь знала и ждала каждый день, сколько себя помнила, когда мама в зимы помогала ей натягивать колготки и шнуровала коньки, когда она боялась засыпать из-за старой ширмы, которую поставили в её маленькую комнату, и плакала, упав с велосипеда и разбив коленки в кровь о пыльную летнюю мостовую. Как будто она знала и ждала, но забыла, что знает и ждёт. Неужели это правда так и мир больше не прячется, а наконец стал таким, каким Эля когда-то его чувствовала?
Она с неожиданным мучением запуталась в своих мыслях, а чувства вдруг улеглись, и внутри стало тихо и понятно.
- Что вы все имеете в виду, когда говорите «колдовать»? Это как в сказках?
Елизавета Алексеевна поглядела на Григория Семеновича.
- Гриша, это как понимать? Ты ей ничего не показал?
Отец вдруг порозовел и засмеялся.
- Бог ты мой, ведь с этого и надо было начинать, - он ударил себя по бедру и тут же потёр ладони. – Как же я так проштрафился! Элька, ну-ка, Элька, смотри внимательно.
И тут он слегка изогнул ладонь, как будто хотел её получше разглядеть, и на глазах Эли в той части стола, где только что ничего не было, появились супница и столовые приборы на пятерых человек.
Эля ахнула, прижав руки к груди, и снова зашлась в коротком нервическом смехе. Григорий Семёнович просиял и довольно оглянулся на остальных.
- Папа, так ты волшебник? – Эля схватилась за голову. – И вы всё это время молчали? И все остальные тоже? Ведь мне же никто никогда не рассказывал... Почему? Почему об этом не пишут в научных изданиях?
- Ну, положим, у нас пишут, - бабушка вскинула бровь.
- Маман, ваши фантасты пишут обо всём подряд, как же можно - там фактов вот столечко, - и Олимпия Николаевна показала ей ноготок своего мизинца.
- Отнюдь, моя милая, отнюдь, - женщина лукаво улыбнулась.
Эля потрясла головой, опять пытаясь прогнать рой опережающих понимание слов и образов.
- Послушайте, значит, и ты, мама, тоже волшебница?
Олимпия Николаевна торжественно кивнула и протянула к ней руки для объятий.
- Постой, а бабушка?
- Бабушка ещё как, - Григорий Семёнович хмыкнул.
- Дедушка, и ты тоже?
Иван Давидович скромно развёл руками.
- Нет, Эленька, к счастью или нет, я только лишь простой смертный.
- Боже мой, как хорошо, ну хоть ты! – воскликнула Эля и кинулась к нему, чтобы крепко-крепко обнять. Он засмеялся и погладил её потрёпанные ветром локоны своей мозолистой и ещё пахнущей акрилом ладонью.